— Мне попало? Мне? Ей богу, ты не в своем уме. Да я ей ногтями глаза выцарапаю и заставлю прощение просить, твою потаскуху! Приведи ее сюда, если хочешь ее посмотреть слепую!..
— Тише, крикунья! Замолчишь ли ты, наконец? Покричи еще, и тогда кое-кто другой за тебя возьмется.
Он показал пальцем на деревянную лестницу и расположенную над ней дверь в комнату стариков. Гильемета смущенно опустила голову.
— Дура, ты, дура, — ласково сказал он. — Да нет, не пойду я к ней, к Анне-Марии.
— Верно? — недоверчиво спросила она.
— Так же верно, как воскресная служба. Ты же знаешь, тебе я не часто вру…
— Значит, она тебе больше не нужна?
— Нет! Мне нужна другая…
— О! — сказала она и радуясь, и сердясь. — Этому я еще могу поверить… Но бабник же ты!.. Ладно, я тебе на этот раз прощаю… Уж очень мне интересно будет посмотреть на рожу той, когда она узнает!
— Она не узнает.
— Как же! Да я сама ей скажу, когда встретимся у колодца!
— Вот сплетница! Уж больно ты любишь шишки да царапины!..
— А сам-то!
Стоя друг против друга, они залились смехом.
Гильемета не могла успокоиться:
— Скажи-ка… Кто это, новая-то твоя?
Но Тома насмешливо свистнул.
— Кто? — сказал он, — а та, к которой я пойду… и которая мне не прожужжит ушей, как ты, болтунья! Ну, теперь довольно. Дай пройти, мне пора… Уж первый час, никого не останется в кабаке!
Она за него уцепилась:
— Скажи, кто? А то не пущу…
Он поддразнил ее:
— Береги лучше юбку!.. Я сам тебя не пущу…
Красная, как мак, она вырвалась сильнее, чем стоила эта шутка.
— Иди, дурной!.. Вот тоже… видали вы такого пирата?
— Замолчишь ты, балаболка?
Насильно ее поцеловав, он захлопнул за собой дверь.
VII
В кабаке у Больших Ворот матросы Жюльена Граве все еще пьянствовали. Все были налицо. Входящего Тома Трюбле со всех сторон встретили криками.
— Будьте здоровы! — сказал он, отвечая всем сразу. — Вот и я опять, как обещал. Где бы тут присесть?
Он перелез через две скамейки и через стол. Плащ свой вскинул на плечо. Ножнами своей шпаги он задел чей-то стакан и опрокинул его.
— Смотри-ка, Трюбле! — вскричал сидевший за стаканом. — Твоей шпаге пить захотелось.
Трюбле засмеялся. В дальнем углу кто-то, сидевший за столом с несколькими собутыльниками, поднялся с табурета.
— Шпага? — сказал он. — Так, стало быть, мы теперь уже дворяне?
Тома Трюбле, успевший сесть, сразу вскочил.
— Кто меня задевает? — сухо спросил он.
Но тот предпочел благоразумно промолчать. Тома снова занял свое место. Матросы поднимали вокруг него стаканы.
— Трюбле, матрос! Ура! Выпей за наше здоровье!
Он выпил. И пока служанка подавала новую кружку, он сделал вид, будто портупея ему мешает, и, отстегнув ее, положил шпагу на стол, как при нем это давеча сделал кавалер Даникан.
— Черт подери! — выругался он. — Хочет она пить или нет, а за эту рапиру тоже стоит раздавить стаканчик; это та самая, которую носил покойник Гильом Морван, наш капитан. И, поистине, он хорошо ею владел.
— И ты тоже! — закричали ребята. — Ура! Этот стакан за рапиру!
Иные сказали: «за рапиру Гильома Морвана», а иные: «за рапиру Тома Трюбле». Довольный Тома ударил рукой по стальному эфесу, по-прежнему подражая Даникану.
— Так-то! — сказал он, поглядывая в дальний угол. — Шпага стала моей, как вы все подтвердили, по праву наследства. И как Гильом ею владел, так буду владеть ею и я, — капитан, как и он…
Он громко произнес надменный девиз, который герцогиня Анна высекла на границе своего замка:
— И «кто бы ни роптал, — так будет! Я так хочу!»
Послышались новые восторженные крики. Один из рьяных матросов со всей силы ударил кулаком по столу.
— Ура! — завопил он. — Эту чашу за Тома, капитана!
Чей-то голос, трудно было разобрать откуда, спросил:
— Капитан? Да будто бы?
— Да, капитан! — властно сказал Тома. — «Кто бы ни роптал…»
Но никто не роптал, совсем напротив. Во всей кучке матросов с «Большой Тифены» поднялось шумное ликование.
— Правильно сделано! — кричали со всех сторон. — Командуй, капитан! Бей голландцев! Да здравствует король! Тома, бери нас к себе на судно, мы твои люди.
— Черт меня побери, — воскликнул Тома, — если я не заберу вас всех, доказавших свою храбрость!
— Когда ты снимаешься с якоря? — спросил один из самых трезвых.
— Завтра, если захочу! — решительно ответил Тома.
В это время среди тех, кто пил в дальнем углу кабака, разгорелся спор:
— Да сиди ты! — советовал один из них другому, тот самый, что недавно издевался над шпагой Тома Трюбле. — Сиди и подожди немного. Не видишь разве, он пьян?
— Да, — подтвердил еще один. — И смотри, пьяный, он зол, как собака. Так же, как его отец, и все в их доме, когда напьются.
Но вставший не слушался товарищей.
— Как собака или кошка, — мне все равно. Ты разве не слышал, что он намерен завтра сняться с якоря? Я сегодня же с ним поговорю, и, пьяный или трезвый, а он меня выслушает.
— Винсент, ты с ума сошел! Чего ты? Незачем искать ссоры…
— Я и не думаю ссориться. Нет, клянусь Богоматерью, я не ищу ссоры!
Продолжая стоять, он высвободился из рук, пытавшихся его удержать. И подойдя к столу, за которым сидели ребята с «Большой Тифены», он придвинулся к Тома Трюбле и положил ему руку на плечо.
— Тома! — окликнул он его глухим и немного хриплым, но четким голосом.
Сразу наступило молчание. Человек, обратившийся к Тома, говорил негромко. Тем не менее его хорошо расслышали, может быть из-за странного его голоса. И как только он его окликнул, все пьяницы тут же прекратили крик и пение, так как для всех стало явной и неожиданной очевидностью, что не время горланить, и что должно произойти что-то важное.
Тома Трюбле разом повернулся на своем табурете. Побеспокоенный таким образом в разгаре пьянства и среди своих матросов, он готов был по своей природной вспыльчивости броситься на незваного собеседника. Он вскочил, сжав кулаки.
Но увидев подошедшего и узнав его, Тома сразу утих, расхохотался и снова уселся.
— Вот как? — сказал он. — Это ты, Винсент Кердонкюф? Чем ты там занят, в своем углу; отчего не идешь сюда, выпить с нами?
Успокоенная толпа громко выразила одобрение. Один только Винсент Кердонкюф не вторил ей.
— Тома, — сказал он, — ты, я знаю, хороший товарищ, и я тебе благодарен. Но сейчас нам с тобой совсем не время пить, у меня к тебе дело, и важное дело. Ты не сказал ли только что, что завтра, может быть, снимешься с якоря и выйдешь в море?
— Да, сказал.
— Так значит нам с тобой надо сегодня поговорить с глазу на глаз, и, если угодно Богу, по-дружески.
Тома, как ни казался он только что горластым и крикливым, на самом деле не выпил и четверти того, что ему надо было, чтобы хоть немножко захмелеть.
— По-дружески? — повторил он еще суше Винсента, — По-дружески? Винсент, приятель, раз это так, а я надеюсь, что это так, на кой черт прерывать наш вечер и уходить из этого места, где вино совсем недурное?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42