Госпожа Фламэй, которая со своей стороны могла бы кое от чего остолбенеть, – без сомнения она думала не о том, – только улыбнулась мне и протянула руку.
– Дорогой друг, вы уже уходите?
«Уже» произносится в свете вместо «наконец». Учтивый эвфемизм. Во всяком случае у госпожи Фламэй произношение безукоризненное, и это «уже» было так хорошо сказано, что в то мгновение я почитал себя весьма счастливым, что при рождении получил драгоценный и редкий дар: способен всю жизнь переносить огорчения, мучения, терзания, быть может унижения от любви, но никогда не быть слепым.
Было девять часов, и я знал, – сообщено по телефону! – что до полуночи мое присутствие в аллее Катлейяс было положительно бесполезно… Я знал также, что после полуночи оно было бы вредно… вредно для всех, в том числе и для меня…
Поэтому-то я и вернулся.
Э, что такое! Или нас тут несколько одинаковой породы?.. или случайно являются другие, не умеющие так ловко, как я, перелезать через решетки?.. Вот кто-то звонит у решетки в аллее.
2. Мужчина
Кто-то позвонил, и так как недостаточно позвонить, чтобы отворилась калитка Спящей Красавицы в аллее Катлейяс, кто-то звонит опять, снова звонит, зовет, кричит – голосом, который был бы слышен даже при хорошем шквале, – еще кричит, громче и наконец потрясает решетку ударами кулака, которых, если бы это продолжалось дольше, перекладины не вынесли бы.
Ставлю пять луидоров против одного, что я ошибся: неизвестный, находящийся вне сада, если бы счел это нужным, перелез бы через решетку еще ловчее меня.
Когда настаивают подобным образом, всякая дверь за этой решеткой, рано или поздно, покоряется неизбежности отвориться.
Под тремя еще освещенными окнами дверь, полутемный прямоугольник (стекло и чугун), вдруг стала светлым прямоугольником. В то же время калитка сада сильно заскрипела на своих петлях. Я машинально обернулся к решетке. Инстинктивно сделал полуоборот – и вот я обернулся к крыльцу. Но ничего не видно. Снова неподвижный, я прислоняюсь к своей стене и не трогаюсь с места, как и стена…
Теперь тяжелые и все-таки эластичные шаги отдаются по земле. Я думаю о Коте в Сапогах, который должен был так ходить в то время, когда звери говорили… И я думаю о матросах, которые везде ходили и продолжают ходить как Кот в Сапогах, с тех пор, как для них изобрели казнь непременным ношением башмаков… Ах, да, когда говорят о волке… Не успел я подумать о синей блузе, как появляется синяя блуза, блуза с форменным воротником: человек, который стучал, – матрос. Я прихожу от этого в изумление. Матрос здесь?.. В этом саду?.. В этот час? Это кажется чудом… или пахнет объявлением войны?..
Все-таки нет сомнения, человек проходит в шести шагах, не видя меня; он держит в руке фонарь, без сомнения это фонарь его велосипеда; следовательно какой-нибудь вестовой из министерства. Круг его фонаря плохо ли, хорошо ли, освещает мне его: шесть футов роста, широкие плечи, гладко обритое (старинная мода, очень распространенная между нормандцами и бретонцами) широкое лицо под вьющимися светлыми волосами; шапка заломлена набекрень… Этот человек не бретонец, он слишком большого роста, слишком силен: алкоголь заел бедную Бретань… Скорее нормандец: кровь викингов все еще струится под кожей этих недавно цивилизованных молодцов… прекрасная раса, впрочем и оставшаяся прекрасной, несмотря на алкоголь; благодаря своему молочному скоту, который в изобилии давал ей противоядие в виде легкой и питательной пищи.
Вот уже силуэт моего нормандца выделяется на фоне двери маленького домика… Я слышу его голос: прекрасный, глубокий бас, слоги падают грубо отчеканенные, словно удары топора… Без сомнения его спросили, зачем он пришел. Он отвечает:
– Приказ о мобилизации, сударыня, я ищу капитана Фольгоэта: мне сказали у него дома, что надо бы узнать, не здесь ли он случайно…
На этот раз я слышу ответ, сопровождающийся громким взрывом смеха:
– Слава Богу, нет! В полночь! Вы не хотели бы…
Торжествующая ирония женщины, которой из вежливости ничего нельзя ответить, это ясно.
Ну, нет. Человек все-таки отвечает и все тем же голосом, твердым и насмешливым:
– То есть как раз наоборот, сударыня, я очень хотел бы, это облегчило бы мою каторжную работу. А насчет времени, видите ли, я прекрасно могу вам сказать, что в полночь или не в полночь всегда можно заставать мужчин у женщин, ничего в этом нет удивительного. Да вот вам пример. При всем моем к вам уважении…
Я не слышу больше… Дверь заперта. Перед самым его носом, как я представляю себе… Но нет, я ничего не вижу, кроме пустого сада и темноты… Никакой матрос не возвращается к калитке решетки. Однако дверь затворилась, это верно. Я вывожу из этого заключение, что, если она не затворилась перед его носом, то затворилась за его спиной. Итак вестовой из министерства не ушел сейчас же. Почему? У меня нет об этом ни малейшего представления.
Непредвиденный антракт. Время, чтобы поразмыслить. Этот человек принес официальную бумагу, посланную мне. Эта бумага важна: если бы она не была важной, он не гонялся бы так за мной по всему городу… Я живу на острове св. Людовика. Это не здесь… Следовательно моя прямая обязанность подойти к матросу, как только он выйдет, и заявить о себе.
Это совершенно невозможно, если я останусь там, где я теперь нахожусь: в саду, где я не имею никакого права находиться. С другой стороны, если я выйду из этого сада… ну… если я из него выйду, я вернусь в него опять, вот и все. Я перелезу три раза через решетку, вместо того, чтобы перелезть через нее только один раз. Пустяки.
Итак, будем отступать. Гоп! вот я и в аллее.
И в это время, когда я на несколько шагов отступаю, чтобы не походить на человека, подслушивающего у решетки, я слышу, как на другом конце сада захлопывается дверь отеля, но уже не тихонько, как только что, а подобно выстрелу из пушки… Держу пари, что это кулак матроса вызвал выстрел… выстрел из 75-миллиметрового орудия, по крайней мере.
Опять тяжелые, хотя и эластичные шаги – эти огромные «лодки» не мешают гибкости ног, – раздаются в саду, и опять скрипит решетка. Человек и его фонарь находятся передо мною. По раскачиванью руки, несущей свет, я узнаю «специальность»: сомнение невозможно, и я окликаю:
– Канонир!
Это действительно канонир, он сразу останавливается по команде, каблуки под прямым углом, рука у козырька: он меня угадывает, как я его угадал.
– Капитан?
– Вы ищете капитана Фольгоэта: это я. У вас есть бумага, давайте.
Он тотчас повинуется, однако медленно: со всей медлительностью, которая необходима, чтобы рассмотреть, – почтительно, но внимательно, – неизвестного, который только что отдал ему приказание, т. е. меня.
Осмотр для меня благоприятен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45