Вы хотите сказать для кого! Вы еще очень молоды, моя бедняжка… Маркизу Трианжи госпожа Фламэй пришлась по вкусу… но так как до сих пор на госпожу Фламэй был большой спрос: Фольгоэт, Арель, Гелиос… я пропускаю других и лучших…
– Маркиз Трианжи ожидал своей очереди?
– И я думаю, что он дождался ее.
– Ну, если бы он мог ее видеть такою, какова она теперь… нечего сказать, госпожа д'Офертуар хорошо ее отделала.
– О, облачко пудры, капелька румян, и ничего не будет видно. Мужчины ведь не умеют смотреть на женщин. Бесспорно, самые красивые женщины всегда имеют наименьший успех.
И это мнение, которое не могло не оказаться общим, потому что каждая женщина, как бы красива или как бы безобразна она ни была, всегда твердо верит, что она имеет гораздо меньше успеха, чем должна была бы иметь, и что она гораздо красивее своих соперниц, – это мнение объединило всех и положило конец разбору маневров.
4. Мерзости
Я хочу поговорить об анонимных письмах.
Получали ли вы анонимные письма? Я получал.
Я знаю людей, которые их никогда, никогда, никогда не получали. Это, словно нарочно, люди, которые, получи они анонимное письмо, не стали бы его читать, если бы у них явилось предчувствие, что это за мерзость. Но я знаю также людей, которые иногда получают эти мерзости, и не имеют мужества бросить их тотчас же в огонь, и читают их…
Я, например…
Впрочем, нет! Я сделал бы лучше, если бы не ставил себя в пример по поводу анонимных писем: я совершил в моей жизни зловредную глупость, написав такое письмо, – один раз, – о! один-единственный раз. Этого раза было с меня довольно. Да, я написал анонимное письмо, письмо классическое: «Вы посмешище всей улицы; ваша жена вас обманывает, ваша любовница вас обманывает, ваша дочь имеет любовника»… Я был в Мадриде, в Ритце, – я заканчивал там самое приятное путешествие, какое было когда-либо в моей жизни. По какому-то редкому случаю я имел свободных двадцать минут до отхода поезда. От скуки я нацарапал письмо, о котором идет речь, – от скуки, от безделья, по глупости! – и, само собою, разумеется, совершенно не думая посылать его кому бы то ни было. И вот слуга пришел доложить, что меня ждет автомобиль. Он взял письмо: «Вот конверт. Может быть барину угодно продиктовать мне адрес?» Я тотчас же придумал имя, написал адрес наугад, ничуть не представляя себе, что это мог бы быть адрес человека, имя которого походило на имя, придуманное мною… Слуга запечатал письмо.
Я хотел взять его. Но почтовый ящик отеля находился рядом, и слуга уже бросил в него мое анонимное письмо. И вот это-то письмо, которое я считал, конечно, вполне безобидным, причинило настоящую катастрофу: какой-то несчастный его получил. Я написал его имя приблизительно с пятью или шестью орфографическими ошибками. У этого человека были жена, дочь и любовница, которые были неверны или не очень добродетельны, и мое письмо, мое дурацкое письмо не сказало ничего, кроме слишком подлинной правды. Вот вам история! Согласитесь, что мне было бы непростительно серьезно жаловаться на то, что я в свою очередь получил в продолжение этой первой недели декабря месяца 1914 года какие-нибудь пятнадцать или двадцать анонимных писем, из которых я имел мужество разорвать только половину и имел низость прочитать остальные… После чего… После чего мне вспоминается, что однажды на мостике миноносца № 624 я говорил с Гискаром Амлэном о мерзостях, о которых теперь идет речь. Амлэн мне сказал:
– А если бы мне, командир, когда-нибудь вздумали рассказывать вот этакие истории, которых мне не надо знать, да я бы, черт побери, всем расколотил бы морды.
Я ответил:
– А я, Амлэн, положительно не знаю, что бы я сделал…
5. Вечер после боя
И вот в этот вечер, вечер 7 декабря 1914 года, когда госпожа д'Офертуар, победительница в решительном бою, протащила за волосы по всему коридору Б побежденную госпожу Фламэй, произошло, как я уже сказал, волнение среди батальона добровольных сиделок. После того, как это волнение, наконец, утихло, между четырьмя и пятью часами пополудни, госпожа д'Офертуар без стыда, с некоторой гордостью, отправилась куда было нужно, как было нужно и когда было нужно, чтобы встретиться с прекрасным лейтенантом Ги, петухом, который отнесся, может быть, презрительно к этому поединку кур. А госпожа Фламэй, избитая с головы до ног, уязвленная в своем самолюбии, искала утешений, каких могла, как могла и где могла.
Когда большие стенные часы били пять, один посетитель, пунктуальный по своему обыкновению, явился засвидетельствовать свое почтение батальону и вручить конфекты раненым. Конфекты были еще в большой моде в госпиталях стиля 1914 года; но опытность приобретается с годами: спустя четыре года посетители вполне достоверно узнали, что вульгарное красное вино, которое в эти героические годы называлось кислятиной, теперь имело больше шансов, нежели конфекты, на единодушное одобрение.
И я не знаю, была ли то простая случайность, вполне естественное сострадание к обиженной судьбою сестре, или снисходительность добрых душ, всегда готовых вмешаться в любовные дела, но не прошло десяти минут после прихода вышеупомянутого посетителя, который назывался маркизом Трианжи, как ему было дано уже свидание с госпожой Фламэй в палате № 8, свободной в данное время офицерской палате на четыре койки.
Маркиз Трианжи, тот самый, которого я уже встретил в доме в аллее Катлейяс за день или за два до объявления войны, после этих четырех месяцев войны, явно милостивой, по крайней мере до сих пор, к Италии, все еще носил с той же моложавостью и с тою же элегантностью свои шестьдесят лет, из которых он, впрочем, честно признавал сорок девять. Это был человек очень представительный, чрезвычайно светский, и его почтительное ухаживание всякая женщина могла принять без неудовольствия, даже с некоторым тщеславием. Конечно, этот человек более значительный, нежели лейтенант Ги Гелиос, несмотря на несомненную молодость и несомненное богатство этого мальчишки. С тех пор, как когти госпожи д'Офертуар заставили госпожу Фламэй отказаться от лейтенанта Гелиоса, лейтенант Гелиос действительно был для госпожи Фламэй только мальчишкой.
– Дорогая моя, – уверял маркиз Трианжи, обнимая одной рукой плечи госпожи Фламэй, – дорогая моя, вам никогда не везло ни на друзей, ни на подруг. Госпожа д'Офертуар, если говорить только о ней, попросту дикий зверь.
Так маркиз Трианжи начал утешать госпожу Фламэй, и так госпожа Фламэй начала со своей стороны позволять себя утешать.
Наступала ночь. Госпиталь в аллее Наполеона начинал засыпать. Больные и раненые пообедали. Тишина воцарилась во всех палатах. Только батальон добровольных сиделок продолжал явно нарушать общее спокойствие и болтал с тем большей энергией, что теперь мог болтать лишь он один.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
– Маркиз Трианжи ожидал своей очереди?
– И я думаю, что он дождался ее.
– Ну, если бы он мог ее видеть такою, какова она теперь… нечего сказать, госпожа д'Офертуар хорошо ее отделала.
– О, облачко пудры, капелька румян, и ничего не будет видно. Мужчины ведь не умеют смотреть на женщин. Бесспорно, самые красивые женщины всегда имеют наименьший успех.
И это мнение, которое не могло не оказаться общим, потому что каждая женщина, как бы красива или как бы безобразна она ни была, всегда твердо верит, что она имеет гораздо меньше успеха, чем должна была бы иметь, и что она гораздо красивее своих соперниц, – это мнение объединило всех и положило конец разбору маневров.
4. Мерзости
Я хочу поговорить об анонимных письмах.
Получали ли вы анонимные письма? Я получал.
Я знаю людей, которые их никогда, никогда, никогда не получали. Это, словно нарочно, люди, которые, получи они анонимное письмо, не стали бы его читать, если бы у них явилось предчувствие, что это за мерзость. Но я знаю также людей, которые иногда получают эти мерзости, и не имеют мужества бросить их тотчас же в огонь, и читают их…
Я, например…
Впрочем, нет! Я сделал бы лучше, если бы не ставил себя в пример по поводу анонимных писем: я совершил в моей жизни зловредную глупость, написав такое письмо, – один раз, – о! один-единственный раз. Этого раза было с меня довольно. Да, я написал анонимное письмо, письмо классическое: «Вы посмешище всей улицы; ваша жена вас обманывает, ваша любовница вас обманывает, ваша дочь имеет любовника»… Я был в Мадриде, в Ритце, – я заканчивал там самое приятное путешествие, какое было когда-либо в моей жизни. По какому-то редкому случаю я имел свободных двадцать минут до отхода поезда. От скуки я нацарапал письмо, о котором идет речь, – от скуки, от безделья, по глупости! – и, само собою, разумеется, совершенно не думая посылать его кому бы то ни было. И вот слуга пришел доложить, что меня ждет автомобиль. Он взял письмо: «Вот конверт. Может быть барину угодно продиктовать мне адрес?» Я тотчас же придумал имя, написал адрес наугад, ничуть не представляя себе, что это мог бы быть адрес человека, имя которого походило на имя, придуманное мною… Слуга запечатал письмо.
Я хотел взять его. Но почтовый ящик отеля находился рядом, и слуга уже бросил в него мое анонимное письмо. И вот это-то письмо, которое я считал, конечно, вполне безобидным, причинило настоящую катастрофу: какой-то несчастный его получил. Я написал его имя приблизительно с пятью или шестью орфографическими ошибками. У этого человека были жена, дочь и любовница, которые были неверны или не очень добродетельны, и мое письмо, мое дурацкое письмо не сказало ничего, кроме слишком подлинной правды. Вот вам история! Согласитесь, что мне было бы непростительно серьезно жаловаться на то, что я в свою очередь получил в продолжение этой первой недели декабря месяца 1914 года какие-нибудь пятнадцать или двадцать анонимных писем, из которых я имел мужество разорвать только половину и имел низость прочитать остальные… После чего… После чего мне вспоминается, что однажды на мостике миноносца № 624 я говорил с Гискаром Амлэном о мерзостях, о которых теперь идет речь. Амлэн мне сказал:
– А если бы мне, командир, когда-нибудь вздумали рассказывать вот этакие истории, которых мне не надо знать, да я бы, черт побери, всем расколотил бы морды.
Я ответил:
– А я, Амлэн, положительно не знаю, что бы я сделал…
5. Вечер после боя
И вот в этот вечер, вечер 7 декабря 1914 года, когда госпожа д'Офертуар, победительница в решительном бою, протащила за волосы по всему коридору Б побежденную госпожу Фламэй, произошло, как я уже сказал, волнение среди батальона добровольных сиделок. После того, как это волнение, наконец, утихло, между четырьмя и пятью часами пополудни, госпожа д'Офертуар без стыда, с некоторой гордостью, отправилась куда было нужно, как было нужно и когда было нужно, чтобы встретиться с прекрасным лейтенантом Ги, петухом, который отнесся, может быть, презрительно к этому поединку кур. А госпожа Фламэй, избитая с головы до ног, уязвленная в своем самолюбии, искала утешений, каких могла, как могла и где могла.
Когда большие стенные часы били пять, один посетитель, пунктуальный по своему обыкновению, явился засвидетельствовать свое почтение батальону и вручить конфекты раненым. Конфекты были еще в большой моде в госпиталях стиля 1914 года; но опытность приобретается с годами: спустя четыре года посетители вполне достоверно узнали, что вульгарное красное вино, которое в эти героические годы называлось кислятиной, теперь имело больше шансов, нежели конфекты, на единодушное одобрение.
И я не знаю, была ли то простая случайность, вполне естественное сострадание к обиженной судьбою сестре, или снисходительность добрых душ, всегда готовых вмешаться в любовные дела, но не прошло десяти минут после прихода вышеупомянутого посетителя, который назывался маркизом Трианжи, как ему было дано уже свидание с госпожой Фламэй в палате № 8, свободной в данное время офицерской палате на четыре койки.
Маркиз Трианжи, тот самый, которого я уже встретил в доме в аллее Катлейяс за день или за два до объявления войны, после этих четырех месяцев войны, явно милостивой, по крайней мере до сих пор, к Италии, все еще носил с той же моложавостью и с тою же элегантностью свои шестьдесят лет, из которых он, впрочем, честно признавал сорок девять. Это был человек очень представительный, чрезвычайно светский, и его почтительное ухаживание всякая женщина могла принять без неудовольствия, даже с некоторым тщеславием. Конечно, этот человек более значительный, нежели лейтенант Ги Гелиос, несмотря на несомненную молодость и несомненное богатство этого мальчишки. С тех пор, как когти госпожи д'Офертуар заставили госпожу Фламэй отказаться от лейтенанта Гелиоса, лейтенант Гелиос действительно был для госпожи Фламэй только мальчишкой.
– Дорогая моя, – уверял маркиз Трианжи, обнимая одной рукой плечи госпожи Фламэй, – дорогая моя, вам никогда не везло ни на друзей, ни на подруг. Госпожа д'Офертуар, если говорить только о ней, попросту дикий зверь.
Так маркиз Трианжи начал утешать госпожу Фламэй, и так госпожа Фламэй начала со своей стороны позволять себя утешать.
Наступала ночь. Госпиталь в аллее Наполеона начинал засыпать. Больные и раненые пообедали. Тишина воцарилась во всех палатах. Только батальон добровольных сиделок продолжал явно нарушать общее спокойствие и болтал с тем большей энергией, что теперь мог болтать лишь он один.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45