У меня другая забота. Я по целым дням таскаю на руках его дочку Добцю. Она горбатая. Ей еще и двух лет не исполнилось, но она тяжеленькая, - пожалуй, тяжелее меня. Я надрываюсь, таская ее на руках. Добця меня любит. Она обнимает меня тощими ручонками и цепляется тоненькими пальчиками. Зовет она меня «Кико». Почему Кико, - не знаю. Добця меня любит. Не дает мне спать ночи напролет: «Кико, ки!» Это значит: укачивай ее. Добця меня любит. Когда я ем, она вырывает у меня кусок изо рта: «Кико, пи!» Это значит: отдай мне!…
Меня тянет домой… Кормят здесь тоже не ахти как. Нынче праздник. Канун «швуэс». Хочется выйти из дому, посмотреть, как небо раскалывается. Но Добця не пускает. Добця меня любит: «Кико, ки!» - качай ее. Я качаю, качаю ее и засыпаю. И приходит ко мне гость, Мени - соседский теленок, смотрит на меня понимающими глазами и говорит: «Идем!» Мы спускаемся с горы к реке. Недолго думая, я засучиваю штанишки: «Гоп!» - и я уже в воде. Плыву, а Мени за мной. На том берегу хорошо. Нет ни кантора, ни Добци, ни больного отца… Просыпаюсь - это лишь сон…
Бежать! Бежать! Бежать! Но как бежать? Куда? Домой, конечно… Но кантор Герш-Бер уже встал раньше меня. У него большой камертон, он пробует его зубами, подносит к уху. Он велит мне наскоро одеться и следовать за ним в синагогу. Сегодня во время предобеденной службы будут петь «исключительную вещь».
В синагоге я встречаю своего брата Элю. Как он сюда попал? Ведь он всегда молится в той синагоге, где отец служит кантором! Что это значит? Брат Эля говорит о чем-то с Герш-Бером. Мой хозяин недоволен. Он говорит:
- Так помни же, ради бога, сейчас же после обеда!…
- Пойдем! С отцом повидаться! - говорит мне брат Эля, и мы вместе идем домой.
Он идет, а я прыгаю, бегу, лечу,
- Погоди! Куда ты летишь? - говорит брат и сдерживает меня.
Ему, видно, хочется со мной поговорить.
- Знаешь? Отец болен, очень, очень болен… Бог знает, что с ним будет… Надо его спасать, а спасать нечем. Никто не хочет помочь… А в больницу мать ни за что не отдает. Она лучше умрет, говорит, чем отдаст его в больницу… Тише, вот мама идет!…
7
С распростертыми руками идет нам навстречу мать, бросается ко мне на шею, и я чувствую на своих щеках ее слезы. Брат Эля уходит к больному отцу, а я с матерью остаюсь на улице. Нас окружили со всех сторон: тут и жена нашего соседа, Песя-толстая, ее дочь Миндл, ее невестка Перл и еще две женщины.
- У вас гость к празднику? С гостем вас!…
Мать опускает опухшие глаза.
- Да, гость, гость. Ребенок! Пришел проведать больного отца… Как-никак дитя родное, - отвечает она собравшимся женщинам и добавляет тихо, обращаясь к одной соседке Лесе, сочувственно кивающей головой: - Ну и город! Хоть бы кто-нибудь обратил внимание… Двадцать три года отбарабанил у амвона… Здоровье загубил… Я бы, может быть, и спасла его, да нечем… Все, с божьей помощью, продала… До последней подушки… Сына в певчие к кантору отдала… Все ради него… Все ради больного.
Так жалуется мама соседке Лесе. Я оглядываюсь во все стороны.
- Кого ты ищешь? - спрашивает мать.
- Кого ему, шалуну, искать? Теленка, верно… - отвечает наша соседка Песя и обращается ко мне как-то особенно дружески: - Эх, мальчик! Нет уже теленка! Пришлось продать мяснику. Ничего не поделаешь. Одну скотину едва прокормишь, - где уж там о двух думать!…
Вот как - и теленок, значит, у нее уже «скотина»?
Чудная эта Песя. Всюду сует свой нос. Ей обязательно нужно знать, есть ли у нас к празднику молочная трапеза?
- Это вы к чему? - спрашивает мать.
- Просто так! - отвечает Песя и, достав из-под шали горшок со сметаной, сует его матери.
Мать обеими руками отталкивает от себя горшок.
- Господь с вами, Песя! Что вы делаете? Что вы? Разве мы бог весть кто? Вы меня разве не знаете?
- Вот именно, - оправдывается Песя, - потому что я вас знаю… Коровка - не сглазить бы - за последнее время поправилась… Есть, слава богу, и сыр и масло. Я вам даю взаймы. Вы мне, даст бог, вернете…
И соседка Песя еще долго о чем-то говорит с матерью, а меня тянет к бревнам, к теленку, к теленку! Если бы не стыдно было, я бы расплакался.
- Если отец будет тебя о чем-нибудь спрашивать, говори: «Слава богу!» - наказывает мне мать, а брат Эля объясняет подробнее:
- Ты не вздумай жаловаться, басни рассказывать, выдумки разные!… Отвечай только: слава богу. Слышишь, что тебе говорят?
И брат Эля вводит меня в комнату отца. Стол уставлен склянками, коробочками, баночками. Пахнет аптекой. Окно закрыто. Ради праздника комната убрана зеленью, на стенке у изголовья висит «могиндовид», сплетенный из любистики. Это, верно, Эля смастерил. Пол устлан пахучей травой.
Увидев меня, отец делает мне знак длинным тонким пальцем. Брат Эля подталкивает меня. Подхожу поближе. Я едва узнал отца. Лицо землистое. Седые волосы блестят, торчат поодиночке, будто нарочно воткнутые чужие волосы. Черные глаза сидят глубоко, как вставные, чужие глаза. Зубы тоже выглядят, как вставные, чужие зубы. Шея до того исхудала, что голова на вей еле держится. Хорошо еще, что он сидеть может… Губы издают какой-то странный звук, как при плавании: мпфу!… Отец кладет мне на лицо горячую руку с костлявыми пальцами и криво улыбается, как мертвец.
В комнату входит мать, а следом за нею доктор, веселый доктор с черными усами. Он встречает меня как старого приятеля, угощает щелчком по животу и весело говорит отцу:
- У вас гость к празднику? С гостем вас!
- Спасибо! - отвечает мать и кивает доктору, чтобы тот осмотрел больного и прописал ему что-нибудь.
Доктор с шумом распахивает окно и сердится на брата Элю за то, что окно постоянно закрыто.
- Я вам уже тысячу раз говорил: окно любит, чтобы его держали открытым!
Брат Эля кивает в сторону матери: это она виновата, не дает открывать окно, все боится, как бы отец, упаси бог, не простудился. Мать знаком просит доктора, чтобы он скорее осмотрел больного и прописал что-нибудь. Доктор достает часы, большие золотые часы. Брат Эля впивается в них глазами. Доктор замечает это.
- Вы хотите знать, который час? Без четырех минут половина одиннадцатого. А на ваших?
- Мои остановились, - отвечает брат Эля и как-то странно краснеет при этом от кончика носа до ушей.
Матери не терпится. Ей бы хотелось, чтобы доктор скорее осмотрел больного и прописал что-нибудь… Но доктор не торопится. Он расспрашивает о посторонних вещах: когда свадьба моего брата? Что говорит кантор Герш-Бер по поводу моего голоса? У меня, вероятно, говорит он, хороший голос. Голос, говорит он, передается по наследству. Матери невтерпеж! Доктор вместе со стулом поворачивается к больному и берет его сухую, горячую руку.
- Ну, кантор, как справляем нынешние праздники? Как молимся?
- Благодарение богу! - отвечает отец с мертвой улыбкой на губах.
- А именно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Меня тянет домой… Кормят здесь тоже не ахти как. Нынче праздник. Канун «швуэс». Хочется выйти из дому, посмотреть, как небо раскалывается. Но Добця не пускает. Добця меня любит: «Кико, ки!» - качай ее. Я качаю, качаю ее и засыпаю. И приходит ко мне гость, Мени - соседский теленок, смотрит на меня понимающими глазами и говорит: «Идем!» Мы спускаемся с горы к реке. Недолго думая, я засучиваю штанишки: «Гоп!» - и я уже в воде. Плыву, а Мени за мной. На том берегу хорошо. Нет ни кантора, ни Добци, ни больного отца… Просыпаюсь - это лишь сон…
Бежать! Бежать! Бежать! Но как бежать? Куда? Домой, конечно… Но кантор Герш-Бер уже встал раньше меня. У него большой камертон, он пробует его зубами, подносит к уху. Он велит мне наскоро одеться и следовать за ним в синагогу. Сегодня во время предобеденной службы будут петь «исключительную вещь».
В синагоге я встречаю своего брата Элю. Как он сюда попал? Ведь он всегда молится в той синагоге, где отец служит кантором! Что это значит? Брат Эля говорит о чем-то с Герш-Бером. Мой хозяин недоволен. Он говорит:
- Так помни же, ради бога, сейчас же после обеда!…
- Пойдем! С отцом повидаться! - говорит мне брат Эля, и мы вместе идем домой.
Он идет, а я прыгаю, бегу, лечу,
- Погоди! Куда ты летишь? - говорит брат и сдерживает меня.
Ему, видно, хочется со мной поговорить.
- Знаешь? Отец болен, очень, очень болен… Бог знает, что с ним будет… Надо его спасать, а спасать нечем. Никто не хочет помочь… А в больницу мать ни за что не отдает. Она лучше умрет, говорит, чем отдаст его в больницу… Тише, вот мама идет!…
7
С распростертыми руками идет нам навстречу мать, бросается ко мне на шею, и я чувствую на своих щеках ее слезы. Брат Эля уходит к больному отцу, а я с матерью остаюсь на улице. Нас окружили со всех сторон: тут и жена нашего соседа, Песя-толстая, ее дочь Миндл, ее невестка Перл и еще две женщины.
- У вас гость к празднику? С гостем вас!…
Мать опускает опухшие глаза.
- Да, гость, гость. Ребенок! Пришел проведать больного отца… Как-никак дитя родное, - отвечает она собравшимся женщинам и добавляет тихо, обращаясь к одной соседке Лесе, сочувственно кивающей головой: - Ну и город! Хоть бы кто-нибудь обратил внимание… Двадцать три года отбарабанил у амвона… Здоровье загубил… Я бы, может быть, и спасла его, да нечем… Все, с божьей помощью, продала… До последней подушки… Сына в певчие к кантору отдала… Все ради него… Все ради больного.
Так жалуется мама соседке Лесе. Я оглядываюсь во все стороны.
- Кого ты ищешь? - спрашивает мать.
- Кого ему, шалуну, искать? Теленка, верно… - отвечает наша соседка Песя и обращается ко мне как-то особенно дружески: - Эх, мальчик! Нет уже теленка! Пришлось продать мяснику. Ничего не поделаешь. Одну скотину едва прокормишь, - где уж там о двух думать!…
Вот как - и теленок, значит, у нее уже «скотина»?
Чудная эта Песя. Всюду сует свой нос. Ей обязательно нужно знать, есть ли у нас к празднику молочная трапеза?
- Это вы к чему? - спрашивает мать.
- Просто так! - отвечает Песя и, достав из-под шали горшок со сметаной, сует его матери.
Мать обеими руками отталкивает от себя горшок.
- Господь с вами, Песя! Что вы делаете? Что вы? Разве мы бог весть кто? Вы меня разве не знаете?
- Вот именно, - оправдывается Песя, - потому что я вас знаю… Коровка - не сглазить бы - за последнее время поправилась… Есть, слава богу, и сыр и масло. Я вам даю взаймы. Вы мне, даст бог, вернете…
И соседка Песя еще долго о чем-то говорит с матерью, а меня тянет к бревнам, к теленку, к теленку! Если бы не стыдно было, я бы расплакался.
- Если отец будет тебя о чем-нибудь спрашивать, говори: «Слава богу!» - наказывает мне мать, а брат Эля объясняет подробнее:
- Ты не вздумай жаловаться, басни рассказывать, выдумки разные!… Отвечай только: слава богу. Слышишь, что тебе говорят?
И брат Эля вводит меня в комнату отца. Стол уставлен склянками, коробочками, баночками. Пахнет аптекой. Окно закрыто. Ради праздника комната убрана зеленью, на стенке у изголовья висит «могиндовид», сплетенный из любистики. Это, верно, Эля смастерил. Пол устлан пахучей травой.
Увидев меня, отец делает мне знак длинным тонким пальцем. Брат Эля подталкивает меня. Подхожу поближе. Я едва узнал отца. Лицо землистое. Седые волосы блестят, торчат поодиночке, будто нарочно воткнутые чужие волосы. Черные глаза сидят глубоко, как вставные, чужие глаза. Зубы тоже выглядят, как вставные, чужие зубы. Шея до того исхудала, что голова на вей еле держится. Хорошо еще, что он сидеть может… Губы издают какой-то странный звук, как при плавании: мпфу!… Отец кладет мне на лицо горячую руку с костлявыми пальцами и криво улыбается, как мертвец.
В комнату входит мать, а следом за нею доктор, веселый доктор с черными усами. Он встречает меня как старого приятеля, угощает щелчком по животу и весело говорит отцу:
- У вас гость к празднику? С гостем вас!
- Спасибо! - отвечает мать и кивает доктору, чтобы тот осмотрел больного и прописал ему что-нибудь.
Доктор с шумом распахивает окно и сердится на брата Элю за то, что окно постоянно закрыто.
- Я вам уже тысячу раз говорил: окно любит, чтобы его держали открытым!
Брат Эля кивает в сторону матери: это она виновата, не дает открывать окно, все боится, как бы отец, упаси бог, не простудился. Мать знаком просит доктора, чтобы он скорее осмотрел больного и прописал что-нибудь. Доктор достает часы, большие золотые часы. Брат Эля впивается в них глазами. Доктор замечает это.
- Вы хотите знать, который час? Без четырех минут половина одиннадцатого. А на ваших?
- Мои остановились, - отвечает брат Эля и как-то странно краснеет при этом от кончика носа до ушей.
Матери не терпится. Ей бы хотелось, чтобы доктор скорее осмотрел больного и прописал что-нибудь… Но доктор не торопится. Он расспрашивает о посторонних вещах: когда свадьба моего брата? Что говорит кантор Герш-Бер по поводу моего голоса? У меня, вероятно, говорит он, хороший голос. Голос, говорит он, передается по наследству. Матери невтерпеж! Доктор вместе со стулом поворачивается к больному и берет его сухую, горячую руку.
- Ну, кантор, как справляем нынешние праздники? Как молимся?
- Благодарение богу! - отвечает отец с мертвой улыбкой на губах.
- А именно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63