Она права; но женщины не в состоянии понять и принять время, императивы секунд, гадающих на смерть. Они не видят, что цивилизация есть просто-напросто гигантская метафора, выражающая во множественной, коллективной форме стремления единичной души — как поэма или как роман. И движение идет ко все большей и большей осознанности бытия. Но увы! Цивилизации умирают — и чем ясней их взгляд, тем ближе конец. Они начинают разбираться, что к чему, они теряют азарт, уходит мощная движущая сила неосознанных мотивов. С отчаяния они принимаются копировать сами себя, поставив перед собою зеркало. А толку никакого. Но ведь должен быть к загадке ключик, а? Так точно, и ключ сей — Время! Пространство — понятие конкретное, время же — абстрактно. В заживленном шраме Прустовой великой поэмы данное обстоятельство выражено яснее некуда; и труд его — величайшая школа осмысления времени. Однако, не пожелав придать подвижность смыслу времени, он просто вынужден был уцепиться за память, прародительницу надежды!
Что ж, он был еврей и поэтому без надежды жить не мог, — ну, а с надеждою приходит неодолимое желание лезть не в свои дела. Мы же, кельты, сроднились с отчаянием от рождения, ведь только из отчаяния берет свое начало смех и отчаяннейший, безнадежный романтизм. Мы — охотники за дичью, которой не догнать, и наша доля — вечный поиск.
Для него моя фраза: «Пролонгация детства в искусстве» — не значила бы ровным счетом ничего. Брат Осел, трапеция, тарзанка — отсюда она только чуть к востоку! Прыжок сквозь частоколы и рвы, новый статус — только не промахнись мимо кольца!
Почему, к примеру, никто не узнаёт в Иисусе великого ирониста, комедиографа, каковым он по сути и являлся? Я уверен, что две трети заповедей блаженства — шутки или сарказмы в духе Чжуан-цзы. Поколения мистагогов и педантов просто порастеряли смысл. Я уверен в этом хотя бы по той причине, что он просто не мог не знать одной простой истины: Правда исчезает в процессе произнесения слова правды. Намекнуть — можно, приговорить и утвердить — нельзя; а ирония, мой друг, единственный возможный инструмент для задач такого рода.
Или давай обратимся к другому аспекту той же проблемы; ты сам буквально минуту назад упомянул о бедности нашего восприятия во всем, что касается других людей, — ограниченность, так сказать, поля видения. Браво! Но ежели перевести сие на язык духовный, ты получишь известную картинку — человек слоняется по дому в поисках потерянных очков, которые как раз и отдыхают у него родимого — на лбу. Видеть — значит домысливать, воображать! И что, Брат Осел, может послужить лучшей иллюстрацией к сказанному, как не твой способ видеть даму по имени Жюстин, с подобающей подсветкой из цветных фонариков твоего собственного воображения? Судя по всему, это совсем не та женщина, которая осаждала меня с упорством, достойным лучшего применения, и которую я смог выгнать вон, только спустив на нее всех псов моего сардонического смеха. Там, где ты видел мягкость и массу мелких трогательных черт, я со своей стороны наблюдал жестокий и весьма циничный расчет — и не она сама его придумала, ты его в ней вызвал, ты спровоцировал. Вся эта болтовня навзрыд, все эти потуги вытащить наружу самые потаенные свои истерики напоминают мне больного, комкающего в пальцах простыню. Насущная потребность изобличать жизнь, объяснять свои душевные состояния — это о нищем, что взывает к жалости, любовно демонстрируя нам свои язвы. Да стоит мне только увидеть ее, у меня в душе возникает неодолимый зуд и хочется чесаться! И все же многое в ней меня восхищало, и я утолял, бывало, свое праздное любопытство, с некоторой даже симпатией изучая очертания этой странной души, — там было горе более чем достоверное, хотя оно и пахло неизменно прогорклым театральным гримом! Этот ее ребенок хотя бы!
«Конечно, я ее отыскала. Вернее, это Мнемджян отыскал. В борделе. Она умерла — менингит, кажется. Приехали Дарли и Нессим и утащили меня прочь. Я вдруг поняла, что не могу вот так взять и найти ее; я столько времени шла по следу и жила надеждой, что я ее найду. А она взяла вдруг и умерла и лишила меня моей цели, смысла лишила. Я ее узнала, но какой-то внутренний голос все кричал и кричал, что это ошибка, что я обозналась, хотя умом я прекрасно понимала, что узнала ее наверняка!»
Эта смесь противоречивых чувств настолько меня заинтересовала, что я даже выписал их все по порядку в блокнот, между стихотворением и рецептом лепешек, который я выудил у Эль-Калефа. Такая вот получилась табличка:
1. Облегчение. Поиск окончен.
2. Отчаяние. Поиск окончен; утрачен главный смысл жизни.
3. Ужас; она умерла.
4. Облегчение; она умерла. Какое у нее могло быть будущее?
5. Жгучий стыд (этого не понял).
6. Внезапное, но очень отчетливое желание — лучше продолжать бессмысленные поиски, чем признать правду.
7. Предпочла искать дальше и кормиться ложной надеждой.
Н-да, сбивающие с толку фрагменты были обнаружены следствием в бумагах смертельно больного поэта! Но вот к чему я веду. Она сказала: «Естественно, ни Нессим, ни Дарли ровным счетом ничего не заметили. Мужчины — полные идиоты, они никогда ничего не замечают. Я, может, даже и сама смогла бы обо всем этом забыть и грезить дальше, будто никого и ничего не находила, если бы не Мнемджян: он хотел вознаграждения, он был совершенно уверен, что не ошибся, и поднял по этому поводу такой шум! Бальтазар стал говорить о вскрытии. У меня хватило глупости пойти к нему в клинику и предложить взятку, чтоб только он сказал, что это не мой ребенок. То-то он подивился. Я хотела, чтобы он черное назвал белым, прекрасно зная, что я в курсе — черное оно и есть черное, — только бы не менять привычной точки зрения. Если тебе угодно, я не хотела расставаться с тоской, с моей тоской; я хотела как раньше — искать отчаянно, страстно, безо всякой надежды найти. Я даже напугала Нессима и вызвала в нем всякие странные подозрения своими непонятными па вокруг его потайного сейфа. Мало-помалу все успокоилось, и я еще долго по инерции искала, покуда где-то в глубине души не научилась «держать» правду и жить с ней. Я так ясно вижу ту сцену, диван и дом».
Здесь ее лицо приняло одно из самых идущих к нему выражений, а именно — невыразимой печали; и она положила руки себе на грудь. Сказать тебе по секрету? Я не был уверен, что она не врет ; мысль недостойная, конечно, но в конце концов… я вообще человек недостойный.
Я: «А ты ходила туда еще хоть раз?»
Она: «Нет. Хотелось очень, но я все не решалась. — Она даже вздрогнула. — Я так почему-то привязалась к этому дивану, а ведь и видела-то его всего один раз. Бог знает, где теперь этот диван. Понимаешь, я ведь до сих пор наполовину уверена, что это был всего лишь сон».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
Что ж, он был еврей и поэтому без надежды жить не мог, — ну, а с надеждою приходит неодолимое желание лезть не в свои дела. Мы же, кельты, сроднились с отчаянием от рождения, ведь только из отчаяния берет свое начало смех и отчаяннейший, безнадежный романтизм. Мы — охотники за дичью, которой не догнать, и наша доля — вечный поиск.
Для него моя фраза: «Пролонгация детства в искусстве» — не значила бы ровным счетом ничего. Брат Осел, трапеция, тарзанка — отсюда она только чуть к востоку! Прыжок сквозь частоколы и рвы, новый статус — только не промахнись мимо кольца!
Почему, к примеру, никто не узнаёт в Иисусе великого ирониста, комедиографа, каковым он по сути и являлся? Я уверен, что две трети заповедей блаженства — шутки или сарказмы в духе Чжуан-цзы. Поколения мистагогов и педантов просто порастеряли смысл. Я уверен в этом хотя бы по той причине, что он просто не мог не знать одной простой истины: Правда исчезает в процессе произнесения слова правды. Намекнуть — можно, приговорить и утвердить — нельзя; а ирония, мой друг, единственный возможный инструмент для задач такого рода.
Или давай обратимся к другому аспекту той же проблемы; ты сам буквально минуту назад упомянул о бедности нашего восприятия во всем, что касается других людей, — ограниченность, так сказать, поля видения. Браво! Но ежели перевести сие на язык духовный, ты получишь известную картинку — человек слоняется по дому в поисках потерянных очков, которые как раз и отдыхают у него родимого — на лбу. Видеть — значит домысливать, воображать! И что, Брат Осел, может послужить лучшей иллюстрацией к сказанному, как не твой способ видеть даму по имени Жюстин, с подобающей подсветкой из цветных фонариков твоего собственного воображения? Судя по всему, это совсем не та женщина, которая осаждала меня с упорством, достойным лучшего применения, и которую я смог выгнать вон, только спустив на нее всех псов моего сардонического смеха. Там, где ты видел мягкость и массу мелких трогательных черт, я со своей стороны наблюдал жестокий и весьма циничный расчет — и не она сама его придумала, ты его в ней вызвал, ты спровоцировал. Вся эта болтовня навзрыд, все эти потуги вытащить наружу самые потаенные свои истерики напоминают мне больного, комкающего в пальцах простыню. Насущная потребность изобличать жизнь, объяснять свои душевные состояния — это о нищем, что взывает к жалости, любовно демонстрируя нам свои язвы. Да стоит мне только увидеть ее, у меня в душе возникает неодолимый зуд и хочется чесаться! И все же многое в ней меня восхищало, и я утолял, бывало, свое праздное любопытство, с некоторой даже симпатией изучая очертания этой странной души, — там было горе более чем достоверное, хотя оно и пахло неизменно прогорклым театральным гримом! Этот ее ребенок хотя бы!
«Конечно, я ее отыскала. Вернее, это Мнемджян отыскал. В борделе. Она умерла — менингит, кажется. Приехали Дарли и Нессим и утащили меня прочь. Я вдруг поняла, что не могу вот так взять и найти ее; я столько времени шла по следу и жила надеждой, что я ее найду. А она взяла вдруг и умерла и лишила меня моей цели, смысла лишила. Я ее узнала, но какой-то внутренний голос все кричал и кричал, что это ошибка, что я обозналась, хотя умом я прекрасно понимала, что узнала ее наверняка!»
Эта смесь противоречивых чувств настолько меня заинтересовала, что я даже выписал их все по порядку в блокнот, между стихотворением и рецептом лепешек, который я выудил у Эль-Калефа. Такая вот получилась табличка:
1. Облегчение. Поиск окончен.
2. Отчаяние. Поиск окончен; утрачен главный смысл жизни.
3. Ужас; она умерла.
4. Облегчение; она умерла. Какое у нее могло быть будущее?
5. Жгучий стыд (этого не понял).
6. Внезапное, но очень отчетливое желание — лучше продолжать бессмысленные поиски, чем признать правду.
7. Предпочла искать дальше и кормиться ложной надеждой.
Н-да, сбивающие с толку фрагменты были обнаружены следствием в бумагах смертельно больного поэта! Но вот к чему я веду. Она сказала: «Естественно, ни Нессим, ни Дарли ровным счетом ничего не заметили. Мужчины — полные идиоты, они никогда ничего не замечают. Я, может, даже и сама смогла бы обо всем этом забыть и грезить дальше, будто никого и ничего не находила, если бы не Мнемджян: он хотел вознаграждения, он был совершенно уверен, что не ошибся, и поднял по этому поводу такой шум! Бальтазар стал говорить о вскрытии. У меня хватило глупости пойти к нему в клинику и предложить взятку, чтоб только он сказал, что это не мой ребенок. То-то он подивился. Я хотела, чтобы он черное назвал белым, прекрасно зная, что я в курсе — черное оно и есть черное, — только бы не менять привычной точки зрения. Если тебе угодно, я не хотела расставаться с тоской, с моей тоской; я хотела как раньше — искать отчаянно, страстно, безо всякой надежды найти. Я даже напугала Нессима и вызвала в нем всякие странные подозрения своими непонятными па вокруг его потайного сейфа. Мало-помалу все успокоилось, и я еще долго по инерции искала, покуда где-то в глубине души не научилась «держать» правду и жить с ней. Я так ясно вижу ту сцену, диван и дом».
Здесь ее лицо приняло одно из самых идущих к нему выражений, а именно — невыразимой печали; и она положила руки себе на грудь. Сказать тебе по секрету? Я не был уверен, что она не врет ; мысль недостойная, конечно, но в конце концов… я вообще человек недостойный.
Я: «А ты ходила туда еще хоть раз?»
Она: «Нет. Хотелось очень, но я все не решалась. — Она даже вздрогнула. — Я так почему-то привязалась к этому дивану, а ведь и видела-то его всего один раз. Бог знает, где теперь этот диван. Понимаешь, я ведь до сих пор наполовину уверена, что это был всего лишь сон».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87