И вот теперь, вытащив это наружу, можно встретиться с ним лицом к липу, убедиться в его нелепости и после этого — похоронить навсегда.
— Ну, давай, садись, — настойчиво повторил Лафайет. — И объясни мне, что ты этим хотел сказать.
— Да ты спятил, — проскрежетал громила, оглядываясь вокруг в поисках одобрения. — Слушайте сюда, — он носит короткие носки.
— Ц-ц-ц… — Лафайет с упреком поглядел на рыжего. — Делай, что тебе говорят, — а не то я превращу тебя в толстую бабу.
— Че?
Брови рыжего детины сердито поползли вверх по низкому лбу, словно гусеницы. Рот его раскрылся, обнажая ряд обломанных зубов.
Хозяин обеспокоенно покосился в сторону рыжего, поставил на стол запыленную бутылку и положил рядом жареного цыпленка — прямо на стол, без тарелки.
— С вас доллар пятьдесят, — пробурчал он.
Лафайет похлопал себя по карману и вытащил знакомый бумажник, с некоторым запозданием вспомнив, что в нем всего один доллар. Гм-м, а почему бы вместо этого одного-единственного не сделать штук пятьдесят? Он представил себе впечатляющий банкнот — хрустящий, зеленый, вселяющий уверенность. А почему, собственно, один банкнот?
Почему не представить сразу пачку? И, может, даже кинуть туда несколько сотенных для круглого счета. В принципе он мог бы представить любую сумму. О'Лири даже прищурился, чтобы сосредоточиться…
Вдруг послышался какой-то почти беззвучный хлопок — как будто лопнул большой мыльный пузырь. Лафайет нахмурился. Странное явление — хотя, может быть, для галлюцинации оно и нормальное. О'Лири открыл бумажник, как будто проделывал это тысячу раз, и обнаружил там пачку хрустящих банкнотов. Величественным жестом вытащил одну бумажку: пятьдесят долларов — как и должно было быть. Но вот написание…
Водяные знаки на поверхности банкнота выглядели как-то незаконченно — были едва видны. Первая буква была похожа на «О» с маленькой «х» наверху, за ней следовала перевернутая буква «U», потом какая-то загогулина и несколько точек…
Постепенно странность исчезла. Казалось, буквы приобрели резкость, как будто попали в фокус видоискателя. Теперь О'Лири видел, что слова стали совершенно четкими. Но вот первая буква… Это была по-прежнему буква «О» с маленькой «х» наверху. Лафайет задумался. Такой буквы, вроде, вообще не существует. Хотя должна быть — ведь он же ее видит.
И тут его осенило — он даже улыбнулся. Механизм его воображения, будучи всегда последовательным, изобрел иностранный язык и соответствующий ему, тоже иностранный, алфавит. Естественно, поскольку он изобрел его сам, то может прочитать написанное с помощью воображения. Вероятно, это же относилось и к разговорному языку. Если бы он смог сейчас проснуться и послушать свою речь, то она, скорее всего, показалась бы ему сплошной тарабарщиной. Это как стихи, которые приходят во сне. Их быстренько запишешь, а утром посмотришь — сплошной бред. Но слова на банкноте были достаточно ясны — надпись под знакомым изображением Гранта гласила: «Королевские сокровища Артезии». Правда, Лафайет с некоторым удивлением обнаружил крошечный парик и кружевной воротник. В конце концов, это просто игра в деньги.
Но что это значило? Он улыбнулся про себя. А какая разница? Он же не сможет прихватить все это с собой, когда проснется. Лафайет протянул бумажку трактирщику, который стоял рядом, разинув рот. Почесав затылок, тот пробурчал:
— У меня нет сдачи, ваша светлость.
Как только человек заговорил, О'Лири внимательно прислушался: да, это был странный язык, напоминавший чем-то бруклинское наречие.
— Сдачи не надо, — великодушно сказал Лафайет, — вина не жалей; да, и еще — принеси-ка парочку стаканов и вилку с ножом, если можно.
Трактирщик поспешно удалился. Рыжий стоял не двигаясь, мрачно уставившись на О'Лири.
— Ты там сядь, — обратился снова к нему Лафайет, указав место напротив.
— Мне из-за тебя ничего не видно.
Громила посмотрел вокруг и, заметив, что находится в центре внимания, выпятил грудь.
— Рыжий Бык не настолько пьян, чтобы подчиниться какому-то разряженному франту, — заявил он.
— Делай, что тебе говорят, — предупредил О'Лири, сдувая пыль с неровной зеленой бутылки, которую ему принес трактирщик, — или я пришлепну тебя так, что ты уже не возникнешь передо мной.
Рыжий заморгал и в замешательстве скривил губы. Сзади подошел хозяин с двумя стеклянными кружками. Бросив взгляд на рыжего, он быстро вытащил пробку из бутылки, плеснул вина в кружку на один-два дюйма и подал ее Лафайету. Тот взял, понюхал: пахло уксусом. Пригубил — слабое и кислое пойло. О'Лири отодвинул кружку.
— Неужели нет ничего получше? — Он вдруг замолчал. А если просто взять и представить, забавы ради, что там найдется бутылка редкого марочного вина — ну, скажем, Шато-Лафит-Ротшильд-29 — прямо в этой куче, внизу — под грязными бутылками… Он зажмурил глаза, представляя себе цвет стекла, этикетку, напрягая все свои силы, чтобы она там оказалась.
Глаза Лафайета резко раскрылись от неожиданно возникшего мерцания в потоке чего-то неизвестного, что можно было бы принять за течение времени. Странное слабое мерцание в течение нескольких секунд. Это случалось и раньше, когда он пополнял содержимое своего бумажника, и еще раньше — там, на улице. Каждый раз, когда он хотел внести изменения в происходящее, возникало такое колебание света. Нет сомнения, что это маленький дефект в его технике. Впрочем, беспокоиться пока не о чем.
— Лучше у нас нет, ваша светлость, — ответил трактирщик.
— Посмотри под бутылками, — посоветовал О'Лири. — Нет ли там такой большой, — он начертил в воздухе контур бутылки с бургундским.
— Нет у нас таких.
— Хм-м, да ты посмотри сначала, — Лафайет откинулся назад и, улыбаясь, обвел взглядом окружающих.
Какое же у него все-таки изобретательное подсознание! Самые разные лица вокруг — вытянутые, округлые, старики, молодые женщины — толстые, худые, видавшие виды, благородные. А мужчины — с бородами, гладко выбритые, блондины, брюнеты, лысые.
Подошел трактирщик и, держа бутылку в вытянутой руке, ошалело ее разглядывал. Потом поставил на стол и, отступив немного, спросил:
— Вы это имели в виду?
О'Лири самодовольно кивнул. Трактирщик вытащил пробку. На этот раз из бутылки шел тонкий изысканный запах. Лафайет попробовал вино: аромат был густой, богатый — настоящая симфония летнего солнца и темных погребов. Он с удовлетворением вздохнул. Вино, конечно, может быть, и придумано, но запах был абсолютно настоящим. Рыжий, наблюдавший происходящее с открытым ртом, слегка подался вперед и потянул ноздрями. Он даже высунул толстый язык. Лафайет наполнил наполовину вторую кружку.
— Садись и выпей, Рыжий, — сказал он.
Здоровяк нерешительно взял кружку, еще раз понюхал и залпом опрокинул содержимое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
— Ну, давай, садись, — настойчиво повторил Лафайет. — И объясни мне, что ты этим хотел сказать.
— Да ты спятил, — проскрежетал громила, оглядываясь вокруг в поисках одобрения. — Слушайте сюда, — он носит короткие носки.
— Ц-ц-ц… — Лафайет с упреком поглядел на рыжего. — Делай, что тебе говорят, — а не то я превращу тебя в толстую бабу.
— Че?
Брови рыжего детины сердито поползли вверх по низкому лбу, словно гусеницы. Рот его раскрылся, обнажая ряд обломанных зубов.
Хозяин обеспокоенно покосился в сторону рыжего, поставил на стол запыленную бутылку и положил рядом жареного цыпленка — прямо на стол, без тарелки.
— С вас доллар пятьдесят, — пробурчал он.
Лафайет похлопал себя по карману и вытащил знакомый бумажник, с некоторым запозданием вспомнив, что в нем всего один доллар. Гм-м, а почему бы вместо этого одного-единственного не сделать штук пятьдесят? Он представил себе впечатляющий банкнот — хрустящий, зеленый, вселяющий уверенность. А почему, собственно, один банкнот?
Почему не представить сразу пачку? И, может, даже кинуть туда несколько сотенных для круглого счета. В принципе он мог бы представить любую сумму. О'Лири даже прищурился, чтобы сосредоточиться…
Вдруг послышался какой-то почти беззвучный хлопок — как будто лопнул большой мыльный пузырь. Лафайет нахмурился. Странное явление — хотя, может быть, для галлюцинации оно и нормальное. О'Лири открыл бумажник, как будто проделывал это тысячу раз, и обнаружил там пачку хрустящих банкнотов. Величественным жестом вытащил одну бумажку: пятьдесят долларов — как и должно было быть. Но вот написание…
Водяные знаки на поверхности банкнота выглядели как-то незаконченно — были едва видны. Первая буква была похожа на «О» с маленькой «х» наверху, за ней следовала перевернутая буква «U», потом какая-то загогулина и несколько точек…
Постепенно странность исчезла. Казалось, буквы приобрели резкость, как будто попали в фокус видоискателя. Теперь О'Лири видел, что слова стали совершенно четкими. Но вот первая буква… Это была по-прежнему буква «О» с маленькой «х» наверху. Лафайет задумался. Такой буквы, вроде, вообще не существует. Хотя должна быть — ведь он же ее видит.
И тут его осенило — он даже улыбнулся. Механизм его воображения, будучи всегда последовательным, изобрел иностранный язык и соответствующий ему, тоже иностранный, алфавит. Естественно, поскольку он изобрел его сам, то может прочитать написанное с помощью воображения. Вероятно, это же относилось и к разговорному языку. Если бы он смог сейчас проснуться и послушать свою речь, то она, скорее всего, показалась бы ему сплошной тарабарщиной. Это как стихи, которые приходят во сне. Их быстренько запишешь, а утром посмотришь — сплошной бред. Но слова на банкноте были достаточно ясны — надпись под знакомым изображением Гранта гласила: «Королевские сокровища Артезии». Правда, Лафайет с некоторым удивлением обнаружил крошечный парик и кружевной воротник. В конце концов, это просто игра в деньги.
Но что это значило? Он улыбнулся про себя. А какая разница? Он же не сможет прихватить все это с собой, когда проснется. Лафайет протянул бумажку трактирщику, который стоял рядом, разинув рот. Почесав затылок, тот пробурчал:
— У меня нет сдачи, ваша светлость.
Как только человек заговорил, О'Лири внимательно прислушался: да, это был странный язык, напоминавший чем-то бруклинское наречие.
— Сдачи не надо, — великодушно сказал Лафайет, — вина не жалей; да, и еще — принеси-ка парочку стаканов и вилку с ножом, если можно.
Трактирщик поспешно удалился. Рыжий стоял не двигаясь, мрачно уставившись на О'Лири.
— Ты там сядь, — обратился снова к нему Лафайет, указав место напротив.
— Мне из-за тебя ничего не видно.
Громила посмотрел вокруг и, заметив, что находится в центре внимания, выпятил грудь.
— Рыжий Бык не настолько пьян, чтобы подчиниться какому-то разряженному франту, — заявил он.
— Делай, что тебе говорят, — предупредил О'Лири, сдувая пыль с неровной зеленой бутылки, которую ему принес трактирщик, — или я пришлепну тебя так, что ты уже не возникнешь передо мной.
Рыжий заморгал и в замешательстве скривил губы. Сзади подошел хозяин с двумя стеклянными кружками. Бросив взгляд на рыжего, он быстро вытащил пробку из бутылки, плеснул вина в кружку на один-два дюйма и подал ее Лафайету. Тот взял, понюхал: пахло уксусом. Пригубил — слабое и кислое пойло. О'Лири отодвинул кружку.
— Неужели нет ничего получше? — Он вдруг замолчал. А если просто взять и представить, забавы ради, что там найдется бутылка редкого марочного вина — ну, скажем, Шато-Лафит-Ротшильд-29 — прямо в этой куче, внизу — под грязными бутылками… Он зажмурил глаза, представляя себе цвет стекла, этикетку, напрягая все свои силы, чтобы она там оказалась.
Глаза Лафайета резко раскрылись от неожиданно возникшего мерцания в потоке чего-то неизвестного, что можно было бы принять за течение времени. Странное слабое мерцание в течение нескольких секунд. Это случалось и раньше, когда он пополнял содержимое своего бумажника, и еще раньше — там, на улице. Каждый раз, когда он хотел внести изменения в происходящее, возникало такое колебание света. Нет сомнения, что это маленький дефект в его технике. Впрочем, беспокоиться пока не о чем.
— Лучше у нас нет, ваша светлость, — ответил трактирщик.
— Посмотри под бутылками, — посоветовал О'Лири. — Нет ли там такой большой, — он начертил в воздухе контур бутылки с бургундским.
— Нет у нас таких.
— Хм-м, да ты посмотри сначала, — Лафайет откинулся назад и, улыбаясь, обвел взглядом окружающих.
Какое же у него все-таки изобретательное подсознание! Самые разные лица вокруг — вытянутые, округлые, старики, молодые женщины — толстые, худые, видавшие виды, благородные. А мужчины — с бородами, гладко выбритые, блондины, брюнеты, лысые.
Подошел трактирщик и, держа бутылку в вытянутой руке, ошалело ее разглядывал. Потом поставил на стол и, отступив немного, спросил:
— Вы это имели в виду?
О'Лири самодовольно кивнул. Трактирщик вытащил пробку. На этот раз из бутылки шел тонкий изысканный запах. Лафайет попробовал вино: аромат был густой, богатый — настоящая симфония летнего солнца и темных погребов. Он с удовлетворением вздохнул. Вино, конечно, может быть, и придумано, но запах был абсолютно настоящим. Рыжий, наблюдавший происходящее с открытым ртом, слегка подался вперед и потянул ноздрями. Он даже высунул толстый язык. Лафайет наполнил наполовину вторую кружку.
— Садись и выпей, Рыжий, — сказал он.
Здоровяк нерешительно взял кружку, еще раз понюхал и залпом опрокинул содержимое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59