С чувством бесконечной жалости я подошел к нему. Избрав самый простой путь завязать беседу, я представился постояльцем отеля и, объясняя свой шаг, добавил, что, поскольку народу здесь весьма и весьма негусто, наше знакомство было бы своего рода…
Он не дал мне закончить фразу. Протянул мне руку, на удивление сильную для его возраста и подавленного вида, и иронически взглянул на меня, а затем убрал руку и закрыл глаза. Даже имени своего не назвал. Как я должен был реагировать?.. Я вернулся на свое место на цыпочках, передвигаясь по дорогому ковру с видом кретина. В гостиной мне уже нечего было делать. Собираясь предаться самобичеванию, я направился к выходу, но по дороге передумал и задержался у бюро обслуживания. Портье, вероятно, приходился побочным сыном человеку-невидимке Герберта Уэллса. От нечего делать я взглянул на список постояльцев. На втором этаже, где я обитал, заняты были только четыре комнаты — номер 15 занимала Сильвия Костин, учительница музыки, в номере 17 жил Андрей Дориан, архитектор, в комнате 13 (ага! 13!) Владимир Энеску, журналист, в комнате 18 — Мони Марино, профессор. Справа от номеров 12 — 14 была поставлена фигурная скобка и написано: «Зарезервировано для г-на президента Жильберта Паскала». Пометка «Зарезервировано» стояла и у люкса под номером 19, но без каких-либо пояснений, кроме слов: «Зарубежный гость». Я взглянул в графу «Год рождения», и кое-что прояснилось. Господин с морщинистым лицом и сильными руками, не пожелавший назвать своего имени, был не кто иной, как профессор Мони Марино, а посиневший от холода малый, стращавший меня боксом, вообще в отеле не проживал. Ни по возрасту, ни по виду, ни по манерам архитектором он быть не мог. Некоторые имена мне что-то напоминали, но, по правде говоря, столичный мир я знал плохо, ведь еще два года назад я пописывал претенциозные эссе для третьей полосы одной провинциальной газеты. Размышления мои прервал чей-то голос:
— Будьте любезны, я бы хотел навести справку…
Я обернулся, не показывая своего удивления. Незнакомец расстегивал насквозь промокший дождевик и неестественно улыбался. Лет ему могло быть около 25, роста он был среднего и обладал романтической гривой густых черных волос, обрамлявших одно из тех ангельских лиц, при виде которых сохнет во рту и появляется бессонница у гимназисток. Его взгляд, однако, не выдавал в нем соблазнителя, а был скорее застенчивым и нерешительным.
— По своей натуре я достаточно любезен, но некоторые справки, к сожалению, давать не могу, — напуская туман, ответил я.
Он отпрянул и уставился на меня как на крокодила:
— Я только хотел узнать, приехал ли один человек… Это запрещено?
Он все еще не понимал, что происходит. Но когда я увидел, как его лоб покрывается испариной, то не стал дальше ломать комедию и как можно спокойнее объяснил, что портье, скоро, видимо, вернется. Ей-богу, его растерянность тронула меня. Он стал бормотать какие-то извинения и при этом без конца улыбался. В ответ я протянул ему руку и назвал свое имя, надеясь, что парень почувствует под собой твердую почву. Но Раду Стоян, так его звали, по-прежнему стоял как пришибленный. Самым лучшим выходом из создавшегося положения было ретироваться, что я и сделал.
Вновь появившись в гостиной, я сразу подвергся абордажной атаке. Передо мной как столб возник Дан Ионеску! Я невольно напрягся и правой рукой преградил ему дорогу. Дан перехватил мою руку и пришел в некоторое замешательство от твердости стальных мускулов.
— Ну что, сударь, — начал он со смехом, — не мог сразу сказать, что ты журналист? Читал твои спортивные обозрения. Правда, давненько не вижу твое имя в газетах.
Парень был прав. Я действительно написал несколько материалов, получивших отклик в мире спорта, но они привели к неожиданному конфликту с весьма известными и уважаемыми людьми. Непонятый, я гордо ушел из спортивной журналистики. Пусть других, решил я тогда, осыпают бранью на улице и караулят за углом, а я по горло сыт таким удовольствием… Лед был сломлен. Мы устроились в двух креслах, стоявших на самом видном месте, и заговорили о спорте. Дан оказался настоящей ходячей энциклопедией. Прожужжал мне все уши именами, цифрами, результатами, чемпионатами, прогнозами, мировыми, олимпийскими, школьными и дворовыми рекордами. Все, что он знал, представлялось ему жизненно важным для всего человечества, и он обрушил на меня поток информации, воображая, видимо, что, если бы я его не встретил, счастье моей жизни было бы неполным. Хорошо, что он споткнулся на одном имени (кто-то, занявший 16-е место в забеге на 350 метров в одном из предместий Багдада) и начал в отчаянии заламывать руки. Но память его не слушалась, не убоявшись похожих на пушечные ядра кулаков, которыми он стучал себя по лбу. Я воспользовался передышкой и, задав несколько банальных вопросов, выяснил, что он преподает физкультуру в одном из лицеев Плоешти, а на побережье слывет местной знаменитостью (года не проходит, чтобы он не спас несколько утопающих), что он не раз мог бы стать чемпионом, если бы не ослы, называвшие себя судьями.
— Ты живешь в отеле? — быстро спросил я, поскольку им вновь завладела спортивная тема.
— На кой черт! — ответил он. — Что я, пижон? За четверть цены, что мне стоил бы номер здесь, я веду шикарную жизнь в пансионате напротив. Одноместная комната, тишина как перед стартом, обслуживание на уровне… Вот это класс! Что скажешь о королеве?
Взглядом он указал в сторону, к я присвистнул от изумления. Женщина 25-30 лет выглядела прирожденной дамой… Нет, не то! В ней было столько величия, что казалось, все вокруг принадлежало ей. Я представил себе, что она идет не по ковру, а по волнам. Да! Этот балбес нашел точное слово — королева! Она была высокой. Как сказал бы Бодлер, все внушало мысль о высоте: и высокий лоб, и овальное удлиненное лицо, и тонкая шея, напоминающая портреты Модильяни, а ее кожа, наверное, способна была вызвать зависть у белого мрамора… Королева присела за столик, и некоторое время мы видели не ее, а находившегося при ней счастливца — мужчину, несколько странного и, бесспорно, неприятного из-за того, что он из кожи лез, , чтобы продемонстрировать свою изысканность с помощью плавных, томных жестов, которые, несомненно, долго разучивал перед зеркалом. Он был помельче ее, и весь его вид вызывал улыбку. Уши отвислые, нос тоненький, как будто для большего аристократизма его сплющили бельевой прищепкой, жиденькая и кругленькая, как мячик, бородка почти скрывала рот, служивший соединительной линией между ушами. В общем, гармонии в его лице явно недоставало. Исключение составлял лоб, на удивление широкий для человека с густой шевелюрой.
Учительница музыки Сильвия Костин, — невольно произнес я, не отрывая взгляда от субъекта, который между тем придал некоторое благородство своей внешности, нацепив очки в золотой оправе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Он не дал мне закончить фразу. Протянул мне руку, на удивление сильную для его возраста и подавленного вида, и иронически взглянул на меня, а затем убрал руку и закрыл глаза. Даже имени своего не назвал. Как я должен был реагировать?.. Я вернулся на свое место на цыпочках, передвигаясь по дорогому ковру с видом кретина. В гостиной мне уже нечего было делать. Собираясь предаться самобичеванию, я направился к выходу, но по дороге передумал и задержался у бюро обслуживания. Портье, вероятно, приходился побочным сыном человеку-невидимке Герберта Уэллса. От нечего делать я взглянул на список постояльцев. На втором этаже, где я обитал, заняты были только четыре комнаты — номер 15 занимала Сильвия Костин, учительница музыки, в номере 17 жил Андрей Дориан, архитектор, в комнате 13 (ага! 13!) Владимир Энеску, журналист, в комнате 18 — Мони Марино, профессор. Справа от номеров 12 — 14 была поставлена фигурная скобка и написано: «Зарезервировано для г-на президента Жильберта Паскала». Пометка «Зарезервировано» стояла и у люкса под номером 19, но без каких-либо пояснений, кроме слов: «Зарубежный гость». Я взглянул в графу «Год рождения», и кое-что прояснилось. Господин с морщинистым лицом и сильными руками, не пожелавший назвать своего имени, был не кто иной, как профессор Мони Марино, а посиневший от холода малый, стращавший меня боксом, вообще в отеле не проживал. Ни по возрасту, ни по виду, ни по манерам архитектором он быть не мог. Некоторые имена мне что-то напоминали, но, по правде говоря, столичный мир я знал плохо, ведь еще два года назад я пописывал претенциозные эссе для третьей полосы одной провинциальной газеты. Размышления мои прервал чей-то голос:
— Будьте любезны, я бы хотел навести справку…
Я обернулся, не показывая своего удивления. Незнакомец расстегивал насквозь промокший дождевик и неестественно улыбался. Лет ему могло быть около 25, роста он был среднего и обладал романтической гривой густых черных волос, обрамлявших одно из тех ангельских лиц, при виде которых сохнет во рту и появляется бессонница у гимназисток. Его взгляд, однако, не выдавал в нем соблазнителя, а был скорее застенчивым и нерешительным.
— По своей натуре я достаточно любезен, но некоторые справки, к сожалению, давать не могу, — напуская туман, ответил я.
Он отпрянул и уставился на меня как на крокодила:
— Я только хотел узнать, приехал ли один человек… Это запрещено?
Он все еще не понимал, что происходит. Но когда я увидел, как его лоб покрывается испариной, то не стал дальше ломать комедию и как можно спокойнее объяснил, что портье, скоро, видимо, вернется. Ей-богу, его растерянность тронула меня. Он стал бормотать какие-то извинения и при этом без конца улыбался. В ответ я протянул ему руку и назвал свое имя, надеясь, что парень почувствует под собой твердую почву. Но Раду Стоян, так его звали, по-прежнему стоял как пришибленный. Самым лучшим выходом из создавшегося положения было ретироваться, что я и сделал.
Вновь появившись в гостиной, я сразу подвергся абордажной атаке. Передо мной как столб возник Дан Ионеску! Я невольно напрягся и правой рукой преградил ему дорогу. Дан перехватил мою руку и пришел в некоторое замешательство от твердости стальных мускулов.
— Ну что, сударь, — начал он со смехом, — не мог сразу сказать, что ты журналист? Читал твои спортивные обозрения. Правда, давненько не вижу твое имя в газетах.
Парень был прав. Я действительно написал несколько материалов, получивших отклик в мире спорта, но они привели к неожиданному конфликту с весьма известными и уважаемыми людьми. Непонятый, я гордо ушел из спортивной журналистики. Пусть других, решил я тогда, осыпают бранью на улице и караулят за углом, а я по горло сыт таким удовольствием… Лед был сломлен. Мы устроились в двух креслах, стоявших на самом видном месте, и заговорили о спорте. Дан оказался настоящей ходячей энциклопедией. Прожужжал мне все уши именами, цифрами, результатами, чемпионатами, прогнозами, мировыми, олимпийскими, школьными и дворовыми рекордами. Все, что он знал, представлялось ему жизненно важным для всего человечества, и он обрушил на меня поток информации, воображая, видимо, что, если бы я его не встретил, счастье моей жизни было бы неполным. Хорошо, что он споткнулся на одном имени (кто-то, занявший 16-е место в забеге на 350 метров в одном из предместий Багдада) и начал в отчаянии заламывать руки. Но память его не слушалась, не убоявшись похожих на пушечные ядра кулаков, которыми он стучал себя по лбу. Я воспользовался передышкой и, задав несколько банальных вопросов, выяснил, что он преподает физкультуру в одном из лицеев Плоешти, а на побережье слывет местной знаменитостью (года не проходит, чтобы он не спас несколько утопающих), что он не раз мог бы стать чемпионом, если бы не ослы, называвшие себя судьями.
— Ты живешь в отеле? — быстро спросил я, поскольку им вновь завладела спортивная тема.
— На кой черт! — ответил он. — Что я, пижон? За четверть цены, что мне стоил бы номер здесь, я веду шикарную жизнь в пансионате напротив. Одноместная комната, тишина как перед стартом, обслуживание на уровне… Вот это класс! Что скажешь о королеве?
Взглядом он указал в сторону, к я присвистнул от изумления. Женщина 25-30 лет выглядела прирожденной дамой… Нет, не то! В ней было столько величия, что казалось, все вокруг принадлежало ей. Я представил себе, что она идет не по ковру, а по волнам. Да! Этот балбес нашел точное слово — королева! Она была высокой. Как сказал бы Бодлер, все внушало мысль о высоте: и высокий лоб, и овальное удлиненное лицо, и тонкая шея, напоминающая портреты Модильяни, а ее кожа, наверное, способна была вызвать зависть у белого мрамора… Королева присела за столик, и некоторое время мы видели не ее, а находившегося при ней счастливца — мужчину, несколько странного и, бесспорно, неприятного из-за того, что он из кожи лез, , чтобы продемонстрировать свою изысканность с помощью плавных, томных жестов, которые, несомненно, долго разучивал перед зеркалом. Он был помельче ее, и весь его вид вызывал улыбку. Уши отвислые, нос тоненький, как будто для большего аристократизма его сплющили бельевой прищепкой, жиденькая и кругленькая, как мячик, бородка почти скрывала рот, служивший соединительной линией между ушами. В общем, гармонии в его лице явно недоставало. Исключение составлял лоб, на удивление широкий для человека с густой шевелюрой.
Учительница музыки Сильвия Костин, — невольно произнес я, не отрывая взгляда от субъекта, который между тем придал некоторое благородство своей внешности, нацепив очки в золотой оправе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77