тарелки и ложки, изготовленные для этой цели из горючих и легковоспламеняющихся материалов, подлежат сожжению, восьмое, сожжение производится на заднем дворе, девятое, изолированные несут ответственность за возможные негативные последствия неосторожного обращения с огнем, десятое, возгорание, случайное или произведенное умышленно, ликвидируется силами и средствами самих изолированных, без вызова пожарной охраны, одиннадцатое, изолированные не вправе рассчитывать на медицинскую помощь в случае заболевания кого-либо из них, равно как и на вмешательство извне для наведения порядка в случае возникновения конфликтов или актов агрессии, двенадцатое, в случае смерти кого-либо из числа изолированных, каковы бы ни были ее причины, тело силами самих изолированных должно быть без соблюдения каких бы то ни было формальностей захоронено на заднем дворе, тринадцатое, все контакты между двумя группами пациентов, размещенными в двух крыльях здания, могут производиться только в центральном вестибюле, через который вами был осуществлен вход в клинику, четырнадцатое, ослепшие незамедлительно переходят во флигель, где содержатся слепые, пятнадцатое, эти инструкции будут передаваться ежедневно, в одни и те же часы, для сведения вновь прибывших. Правительство, и на этом слове погас свет и громкоговоритель умолк. Один из слепцов безразлично завязал новый узелок на веревочке, потом попытался сосчитать их, узлы то есть, то есть дни, но отказался от своего намерения, потому что слишком густо оказались они расположены. Жена доктора сказала: Свет погас. Какая-нибудь лампа перегорела, ответил муж, неудивительно, ведь столько времени постоянно включены. Нет, весь свет погас, что-то случилось там, снаружи. Значит, теперь и ты ослепла. Я дождусь, когда солнце взойдет. Она вышла из палаты, пересекла вестибюль, выглянула. Соседние кварталы были погружены во тьму, и даже армейский прожектор не горел, он, наверно, был подключен к общей сети, а теперь, похоже, энергия иссякла.
На следующий день, кто пораньше, кто попозже, ибо солнце для слепцов встает по-разному, и это зависит чаще всего от того, насколько тонок слух у каждого, стали собираться на ступеньках крыльца мужчины и женщины из разных палат, за исключением, само собой разумеется, третьей, обитатели которой должны были уже приступить к завтраку. Ждали, когда завизжат немазаные петли, загремят, открываясь, ворота, возвещая, что привезли еду, а потом начнется крик дежурного сержанта: Не выходить, не подходить, а потом, волоча ноги, пройдут солдаты, с глухим стуком бросят на землю коробки с провиантом, и армейские башмаки, удаляясь, затопают гораздо чаще, и снова заскрипят ворота, и последует разрешающее: Забирайте. И прождали так до тех пор, пока утро не сменилось днем, а день не пополз неуклонно к вечеру. Никто, включая жену доктора, не решался осведомиться, а будут ли кормить. Покуда не прозвучал этот вопрос, не грянет, леденя кровь, и отрицательный на него ответ, а пока нет ответа, есть, значит, надежда услышать что-нибудь вроде этого: Скоро, скоро подвезут, потерпите немножко, поголодайте еще самую малость. Но кое-кто, как бы ни хотел потерпеть, не мог больше выдержать и, будто сваленный внезапной и необоримой сонливостью, падал в обморок прямо здесь. Над потерявшими сознание принималась хлопотать жена доктора, просто поразительно, как эта женщина узнает все, что происходит вокруг, у нее какое-то прямо шестое чувство, способность видеть без глаз, и вот благодаря ей сомлевших не оставляли валяться на солнцепеке, а относили внутрь, а уж там спрыскивали водой, похлопывали по щекам, приводили в чувство. Но рассчитывать на них как на боевую единицу, как на активный штык, разумеется, не приходилось, не потянули бы, да им и кошку за хвост не потянуть, если вспомнить старинное речение, не объясняющее, правда, по каким таким сверхъестественным причинам кошку за хвост тянуть легче, нежели кота. И наконец объявил старик с черной повязкой: Еды не привезли, еды не привезут, пойдемте за едой сами. Поднялось бог знает сколько народу, поднялось и собралось в самой отдаленной от вражеской цитадели палате, ибо давно уж пора быть предусмотрительными. Послали в левый флигель лазутчиков, слепцов, разумеется, из тамошних палат, лучше знающих местность, наказав им оповещать о первом же подозрительном шевелении. Жена доктора отправилась с ними и вскоре принесла не слишком обнадеживающие сведения: Они перегородили дверь четырьмя кроватями. Как ты узнала, что именно четырьмя, спросил кто-то. Как-как, пощупала. И тебя не засекли. Надеюсь, что нет. Ну, что делать будем. Пойдем туда, снова призвал старик с черной повязкой, сделаем то, что решили, на что решились, иначе будем обречены на медленную смерть. Если пойдем, кое у кого смерть будет скорая, ответил первый слепец. Кто собирается умереть, тот уже умер, только еще не знает об этом. О том, что мы умрем, нам известно со дня рождения. И потому в определенном смысле можно считать, что мы все рождаемся мертвенькими. Ну хватит воду в ступе толочь, высказалась девушка в темных очках, одна я туда идти не могу, но если не прекратите свою словесную эквилибристику, лягу в постель и буду лежать, пока не умру. Умирает лишь тот, чьи дни сочтены, сказал доктор, и больше никто, и, несколько возвысив голос, добавил: Кто готов идти, пусть поднимет руку, вот что происходит с теми, кто ляпнет, не подумавши, какой смысл поднимать руки, если некому подсчитать их и сказать потом: Тринадцать, после чего можно будет с уверенностью ждать начала новой дискуссии, в ходе которой докажут, что с точки зрения логики правильнее будет кому-нибудь одному примкнуть к добровольцам или, наоборот, покинуть их ряды, чтобы не получилась чертова дюжина, ну а кому покидать, пусть решит жребий. Руки поднялись, но не слишком уверенно, и в движении этом, то ли в преддверии явной опасности, маячившей впереди, то ли ввиду явной нелепости отданного и полученного приказа, сквозили нерешительность и сомнения. Доктор рассмеялся: Что за чушь я сморозил, давайте поступим иначе, кто не хочет или не может идти, пусть отойдет в сторону, а с остальными мы выработаем план действий. Начались бормотания, вздохи, шарканья, и постепенно отделились от ядра слабые и робкие, и замысел доктора оказался столь же эффективен, сколь и великодушен, ибо так труднее будет понять, кто был в рядах и покинул их. Жена доктора сочла оставшихся, и вышло их вместе с нею и мужем семнадцать душ. Первую палату правого крыла представляли старик с черной повязкой, девушка в темных очках, аптекарь, а все прочие добровольцы были исключительно мужчины из разных палат, если не считать, а почему бы, собственно, ее не считать, ту женщину, которая сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
На следующий день, кто пораньше, кто попозже, ибо солнце для слепцов встает по-разному, и это зависит чаще всего от того, насколько тонок слух у каждого, стали собираться на ступеньках крыльца мужчины и женщины из разных палат, за исключением, само собой разумеется, третьей, обитатели которой должны были уже приступить к завтраку. Ждали, когда завизжат немазаные петли, загремят, открываясь, ворота, возвещая, что привезли еду, а потом начнется крик дежурного сержанта: Не выходить, не подходить, а потом, волоча ноги, пройдут солдаты, с глухим стуком бросят на землю коробки с провиантом, и армейские башмаки, удаляясь, затопают гораздо чаще, и снова заскрипят ворота, и последует разрешающее: Забирайте. И прождали так до тех пор, пока утро не сменилось днем, а день не пополз неуклонно к вечеру. Никто, включая жену доктора, не решался осведомиться, а будут ли кормить. Покуда не прозвучал этот вопрос, не грянет, леденя кровь, и отрицательный на него ответ, а пока нет ответа, есть, значит, надежда услышать что-нибудь вроде этого: Скоро, скоро подвезут, потерпите немножко, поголодайте еще самую малость. Но кое-кто, как бы ни хотел потерпеть, не мог больше выдержать и, будто сваленный внезапной и необоримой сонливостью, падал в обморок прямо здесь. Над потерявшими сознание принималась хлопотать жена доктора, просто поразительно, как эта женщина узнает все, что происходит вокруг, у нее какое-то прямо шестое чувство, способность видеть без глаз, и вот благодаря ей сомлевших не оставляли валяться на солнцепеке, а относили внутрь, а уж там спрыскивали водой, похлопывали по щекам, приводили в чувство. Но рассчитывать на них как на боевую единицу, как на активный штык, разумеется, не приходилось, не потянули бы, да им и кошку за хвост не потянуть, если вспомнить старинное речение, не объясняющее, правда, по каким таким сверхъестественным причинам кошку за хвост тянуть легче, нежели кота. И наконец объявил старик с черной повязкой: Еды не привезли, еды не привезут, пойдемте за едой сами. Поднялось бог знает сколько народу, поднялось и собралось в самой отдаленной от вражеской цитадели палате, ибо давно уж пора быть предусмотрительными. Послали в левый флигель лазутчиков, слепцов, разумеется, из тамошних палат, лучше знающих местность, наказав им оповещать о первом же подозрительном шевелении. Жена доктора отправилась с ними и вскоре принесла не слишком обнадеживающие сведения: Они перегородили дверь четырьмя кроватями. Как ты узнала, что именно четырьмя, спросил кто-то. Как-как, пощупала. И тебя не засекли. Надеюсь, что нет. Ну, что делать будем. Пойдем туда, снова призвал старик с черной повязкой, сделаем то, что решили, на что решились, иначе будем обречены на медленную смерть. Если пойдем, кое у кого смерть будет скорая, ответил первый слепец. Кто собирается умереть, тот уже умер, только еще не знает об этом. О том, что мы умрем, нам известно со дня рождения. И потому в определенном смысле можно считать, что мы все рождаемся мертвенькими. Ну хватит воду в ступе толочь, высказалась девушка в темных очках, одна я туда идти не могу, но если не прекратите свою словесную эквилибристику, лягу в постель и буду лежать, пока не умру. Умирает лишь тот, чьи дни сочтены, сказал доктор, и больше никто, и, несколько возвысив голос, добавил: Кто готов идти, пусть поднимет руку, вот что происходит с теми, кто ляпнет, не подумавши, какой смысл поднимать руки, если некому подсчитать их и сказать потом: Тринадцать, после чего можно будет с уверенностью ждать начала новой дискуссии, в ходе которой докажут, что с точки зрения логики правильнее будет кому-нибудь одному примкнуть к добровольцам или, наоборот, покинуть их ряды, чтобы не получилась чертова дюжина, ну а кому покидать, пусть решит жребий. Руки поднялись, но не слишком уверенно, и в движении этом, то ли в преддверии явной опасности, маячившей впереди, то ли ввиду явной нелепости отданного и полученного приказа, сквозили нерешительность и сомнения. Доктор рассмеялся: Что за чушь я сморозил, давайте поступим иначе, кто не хочет или не может идти, пусть отойдет в сторону, а с остальными мы выработаем план действий. Начались бормотания, вздохи, шарканья, и постепенно отделились от ядра слабые и робкие, и замысел доктора оказался столь же эффективен, сколь и великодушен, ибо так труднее будет понять, кто был в рядах и покинул их. Жена доктора сочла оставшихся, и вышло их вместе с нею и мужем семнадцать душ. Первую палату правого крыла представляли старик с черной повязкой, девушка в темных очках, аптекарь, а все прочие добровольцы были исключительно мужчины из разных палат, если не считать, а почему бы, собственно, ее не считать, ту женщину, которая сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87