Я – верный слуга Вашего Величества». Аудиенция продолжается пятьдесят минут. Вернувшись в свой отель, Муссолини становится предметом шумных оваций толпы. «Фашисты! Граждане! – кричит он ей. – Фашизм – полный победитель. Меня призвали в Рим – править. Через несколько часов у вас будет уже не министерство, а правительство. Да здравствует Италия, да здравствует король, да здравствует фашизм!»
30 октября министерство Муссолини было уже сформировано. Вопреки ожиданиям, оно не выглядело чисто фашистским: в него входили, кроме фашистов, представители пополяров, демократов и либералов. Но самый стиль кабинета свидетельствовал о существенно новой эре. Премьер оставил за собой портфели внутренних и иностранных дел: «руль в моих руках и я его не передам никому другому; но я буду рад тем, кто готов быть у меня гребцами». Министерствам отводилась роль спецов при диктаторе. Когда некто из приглашенных министров спросил нового премьера о программе кабинета, он получил весьма короткий ответ: «моя политика – это мое дело!» Под внешнею видимостью парламентского аппарата устанавливалась личная власть, сильная, волевая, практически бесконтрольная и безусловная.
До сих пор не замолкли еще споры, можно ли назвать революцией появление фашизма у власти. С точки зрения строго формальной, революции, пожалуй, не было: «я с первого дня был в конституции» – вспоминал потом автор и вождь переворота. События втиснулись в легальные рамки. Революцией называют насильственное ниспровержение существующего строя, незаконное сокрушение верховной власти в стране. Но в данном случае верховная власть осталась вполне на месте, благословила, а рассуждая юридически, даже и вызвала своей закономерной волей происшедшую перемену. «Призванный доверием Его Величества, принимаю я с сегодняшнего дня правление страной» – гласило первое послание Муссолини префектам. А через две недели и парламент, со своей стороны, выслушав декларацию нового правительства, вынес ему вотум доверия.
Но по существу основные элементы революции, несомненно, имели место в событиях, приведших к победе фашизма. Осуществился «нажим на закон» со стороны внепарламентских и антиправительственных сил: «on peut sortir de la legalite pour rentrer dans le droit» – рассуждали в свое время бонапартисты. Сложилось сильное народное движение, оформляемое политической партией и возглавляемое одним человеком, «вождем», duce, движение, воодушевляемое определенным кругом задач и решимостью провести их в жизнь любыми средствами. Три года упорной агитации, два года соединенной с широким применением чисто революционных методов «прямого действия». Наконец, вооруженный поход на столицу с ультиматумом по адресу государственной власти: очистить место для фашистского правительства! Понятно, что термин Rivolucione Fascista при таких условиях имеет достаточно прав на существование.
Решение короля было менее всего «добровольным»: оно диктовалось победоносным движением, не скрывавшим своего экстра-легального характера. В аналогичном положении был царь Николай II, подписывая в атмосфере всеобщей забастовки манифест о конституции 17 октября 1905 года. И за событиями того времени твердо установилось наименование революции, хотя формально-юридически дело шло о свободах, «дарованных волею монарха». Сила, а не право, стояла в порядке дня. Вооруженная сила фашистских отрядов вырвала и у Виктора-Эммануила «легализацию» революционной программы: король на минуту вышел из состояния своего золоченого анабиоза, дабы затем, заново позолотившись, снова в него погрузиться – всерьез и надолго. Парламент, в свою очередь, склонился перед силой «вооруженного плебисцита», жалко спасая свою жизнь ценою ее смысла.
Новая политическая система выдвигалась узаконенным переворотом на место прежней, парламентарной, либерально-демократической. Перемена, внесенная в государственный строй Италии фашизмом, на могла сразу же не бросаться в глаза, словно и впрямь начиналась «новая эра»: лишний аргумент в пользу тех, кто говорил о «фашистской революции».
Муссолини был первым из них. Он не уставал рекламировать это словосочетание. «Революция имеет свои права, – заявил он, например, в правительственной декларации парламенту, нарочито и горделиво оговаривая революционное происхождение новой власти. – Я стою на этом месте, чтобы защитить революцию черных рубашек и придать этой революции максимальную действенность, вводя ее, в качестве элемента прогресса, благосостояния, равновесия, – в историю нации». Позднее, в марте 1924, в уже цитированной нами речи мэрам коммун, он опять возвращается к этой теме, дабы дать понять, что фашистская революция не умерла, не перестала быть ненужной даже и после своей победы. Он преподносит слушателям как бы своего рода «теорию перманентной революции». «Я не хочу, – заявляет он, – чтобы фашизм заболел избирательной горячкой. Я хочу, чтобы фашистская партия вошла в парламент, но я хочу, чтобы сам фашизм остался вовне – контролировать и воодушевлять представителей. Национальная фашистская партия должна навсегда остаться неприкосновенным резервом фашистской революции». Правда, параллельно таким заявлениям фашисты любят называть свой переворот «революцией, являющейся в то же время реставрацией». Очевидно, они имеют при этом в виду реставрацию национальной преемственности, давно прерванной в Италии культом заграницы. «Фашизм, – гласит третий член декалога, – есть Италия мыслителей, провозгласившая права национального общества и тем самым освободившаяся от иностранного идейного влияния, господствовавшего у нас со второй половины XVIII века и достигшего своего апогея к началу ХХ века в матереубийственной идеологии Москвы». С этой точки зрения фашистская революция хочет стать реставрацией. Но и становясь ею, она не перестает быть революцией, насилием ниспровергавшей итальянское либерально-демократическое государство.
Счастливое завершение похода на Рим ознаменовалось торжественным парадом переворотческой армии, походным порядком, при оружии, продефилировавшей по улицам столицы. Через несколько дней черные рубашки скрылись из Рима, и вечный город принял свой нормальный вид. В провинции революция протекала более болезненно. Фашисты доламывали остатки красных очагов и гнезд, дожигали социалистические кооперативы и палаты труда, довершали расправы с врагами. Но скоро из центра зазвучали умеряющие окрики: «иллегализм» кончался, приближалась «нормализация». Нужно было восстанавливать авторитет закона.
16 ноября 1922 года новое правительство предстало перед камерой депутатов, собравшихся после каникул. Это был большой день. Лицом к лицу встречались два принципа, два начала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
30 октября министерство Муссолини было уже сформировано. Вопреки ожиданиям, оно не выглядело чисто фашистским: в него входили, кроме фашистов, представители пополяров, демократов и либералов. Но самый стиль кабинета свидетельствовал о существенно новой эре. Премьер оставил за собой портфели внутренних и иностранных дел: «руль в моих руках и я его не передам никому другому; но я буду рад тем, кто готов быть у меня гребцами». Министерствам отводилась роль спецов при диктаторе. Когда некто из приглашенных министров спросил нового премьера о программе кабинета, он получил весьма короткий ответ: «моя политика – это мое дело!» Под внешнею видимостью парламентского аппарата устанавливалась личная власть, сильная, волевая, практически бесконтрольная и безусловная.
До сих пор не замолкли еще споры, можно ли назвать революцией появление фашизма у власти. С точки зрения строго формальной, революции, пожалуй, не было: «я с первого дня был в конституции» – вспоминал потом автор и вождь переворота. События втиснулись в легальные рамки. Революцией называют насильственное ниспровержение существующего строя, незаконное сокрушение верховной власти в стране. Но в данном случае верховная власть осталась вполне на месте, благословила, а рассуждая юридически, даже и вызвала своей закономерной волей происшедшую перемену. «Призванный доверием Его Величества, принимаю я с сегодняшнего дня правление страной» – гласило первое послание Муссолини префектам. А через две недели и парламент, со своей стороны, выслушав декларацию нового правительства, вынес ему вотум доверия.
Но по существу основные элементы революции, несомненно, имели место в событиях, приведших к победе фашизма. Осуществился «нажим на закон» со стороны внепарламентских и антиправительственных сил: «on peut sortir de la legalite pour rentrer dans le droit» – рассуждали в свое время бонапартисты. Сложилось сильное народное движение, оформляемое политической партией и возглавляемое одним человеком, «вождем», duce, движение, воодушевляемое определенным кругом задач и решимостью провести их в жизнь любыми средствами. Три года упорной агитации, два года соединенной с широким применением чисто революционных методов «прямого действия». Наконец, вооруженный поход на столицу с ультиматумом по адресу государственной власти: очистить место для фашистского правительства! Понятно, что термин Rivolucione Fascista при таких условиях имеет достаточно прав на существование.
Решение короля было менее всего «добровольным»: оно диктовалось победоносным движением, не скрывавшим своего экстра-легального характера. В аналогичном положении был царь Николай II, подписывая в атмосфере всеобщей забастовки манифест о конституции 17 октября 1905 года. И за событиями того времени твердо установилось наименование революции, хотя формально-юридически дело шло о свободах, «дарованных волею монарха». Сила, а не право, стояла в порядке дня. Вооруженная сила фашистских отрядов вырвала и у Виктора-Эммануила «легализацию» революционной программы: король на минуту вышел из состояния своего золоченого анабиоза, дабы затем, заново позолотившись, снова в него погрузиться – всерьез и надолго. Парламент, в свою очередь, склонился перед силой «вооруженного плебисцита», жалко спасая свою жизнь ценою ее смысла.
Новая политическая система выдвигалась узаконенным переворотом на место прежней, парламентарной, либерально-демократической. Перемена, внесенная в государственный строй Италии фашизмом, на могла сразу же не бросаться в глаза, словно и впрямь начиналась «новая эра»: лишний аргумент в пользу тех, кто говорил о «фашистской революции».
Муссолини был первым из них. Он не уставал рекламировать это словосочетание. «Революция имеет свои права, – заявил он, например, в правительственной декларации парламенту, нарочито и горделиво оговаривая революционное происхождение новой власти. – Я стою на этом месте, чтобы защитить революцию черных рубашек и придать этой революции максимальную действенность, вводя ее, в качестве элемента прогресса, благосостояния, равновесия, – в историю нации». Позднее, в марте 1924, в уже цитированной нами речи мэрам коммун, он опять возвращается к этой теме, дабы дать понять, что фашистская революция не умерла, не перестала быть ненужной даже и после своей победы. Он преподносит слушателям как бы своего рода «теорию перманентной революции». «Я не хочу, – заявляет он, – чтобы фашизм заболел избирательной горячкой. Я хочу, чтобы фашистская партия вошла в парламент, но я хочу, чтобы сам фашизм остался вовне – контролировать и воодушевлять представителей. Национальная фашистская партия должна навсегда остаться неприкосновенным резервом фашистской революции». Правда, параллельно таким заявлениям фашисты любят называть свой переворот «революцией, являющейся в то же время реставрацией». Очевидно, они имеют при этом в виду реставрацию национальной преемственности, давно прерванной в Италии культом заграницы. «Фашизм, – гласит третий член декалога, – есть Италия мыслителей, провозгласившая права национального общества и тем самым освободившаяся от иностранного идейного влияния, господствовавшего у нас со второй половины XVIII века и достигшего своего апогея к началу ХХ века в матереубийственной идеологии Москвы». С этой точки зрения фашистская революция хочет стать реставрацией. Но и становясь ею, она не перестает быть революцией, насилием ниспровергавшей итальянское либерально-демократическое государство.
Счастливое завершение похода на Рим ознаменовалось торжественным парадом переворотческой армии, походным порядком, при оружии, продефилировавшей по улицам столицы. Через несколько дней черные рубашки скрылись из Рима, и вечный город принял свой нормальный вид. В провинции революция протекала более болезненно. Фашисты доламывали остатки красных очагов и гнезд, дожигали социалистические кооперативы и палаты труда, довершали расправы с врагами. Но скоро из центра зазвучали умеряющие окрики: «иллегализм» кончался, приближалась «нормализация». Нужно было восстанавливать авторитет закона.
16 ноября 1922 года новое правительство предстало перед камерой депутатов, собравшихся после каникул. Это был большой день. Лицом к лицу встречались два принципа, два начала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56