Почему-то он старался не смотреть на фотографии в рамочках, прикрепленные к памятникам и крестам, мимо которых он шествовал. Ему казалось, что они с невысказанной мольбой взирают на него, а он не собирался удовлетворять их немую просьбу…
И вообще, чувствовал он себя как на освещенной ярким светом софитов театральной сцене, вот только декорации были слишком мрачными. В кронах деревьев шумел ветер, время от времени хрипло стонали вороны и галки, которые почему-то все еще не спали. Ночью кладбище выглядело совсем иначе, чем днем, и в голову лезли заморские телеужастики, в которых под влиянием призрачного лунного света (Иван Дмитриевич задрал голову и обнаружил, что сейчас как раз полнолуние) мертвецы выбираются из могил, оборотни перекусывают глотку одиноким прохожим, а в туманном лесу бесцельно слоняются привидения. На всякий случай Иван Дмитриевич расстегнул «молнию» сумки — так, чтобы увесистый черенок от сборной саперной лопатки был под рукой.
Он дошел до разветвления дорожки и свернул налево. Потом сошел с аллеи и двинулся напрямик, протискиваясь в узкие проходы между оградами могил.
Нужную ему могилу он нашел не сразу — так сильно она успела зарасти травой. Последний раз он был здесь, кажется, три года назад.
За это время дожди и талые воды подмыли гранитную плиту, и она покосилась, осев на одну сторону. Даже в лунном свете было видно, что фотография на ней выцвела и пожухла. Одно время он собирался закрыть ее стеклом, но руки так и не дошли…
Иван Дмитриевич толкнул калитку, которая отъехала с душераздирающим скрипом, обрушивая куски ржавчины, и вошел внутрь ограды.
Место здесь было тихое, его со всех сторон закрывала буйно разросшаяся растительность.
Сейчас это было ему на руку.
Поискав глазами, куда бы поставить сумку, Иван Дмитриевич обнаружил, что кто-то выдрал с корнем и уволок куда-то металлическую скамейку, которая вкопана рядом с могилой.
«Вот сволочи! — в сердцах выругался он. — Ну нас за бандитский народ — тащит все, что под рук падется!»
Пришлось опустить сумку на сырую от ночной землю.
Противно завизжала расстегиваемая «молния». С нившись над сумкой, Иван Дмитриевич достал лопату и собрал ее. Зажигать фонарь он не стал: небо было облачным и звездным, и лунного света вполне хватало, чтобы сделать то, что он задумал.
А еще в сумке был целый комплект одежды. Женской. Дома еще оставались кое-какие вещи жены поскольку он теперь не мог попасть в квартиру, то пришлось покупать все новое (продавщицы с любопытством косились на старика, старательно выбирающего бабские причиндалы).
Перед тем как приступить к работе, Иван Дмитриевич еще раз глянул на фотографию на памятник что-то больно кольнуло его сердце.
…Жену его звали Маша, что давало повод знакомым называть их Иван-да-Марья. Они поженились сравнительно поздно и вначале решили не обзаводиться детьми, но однажды не убереглись, и Мария категорически отказалась делать аборт. Она работала кассиром в кинотеатре, когда они познакомились. Потом перешла молокозавод, в лабораторию. Скользящий график: через две смены на третью. Молокозавод работал круглосуточно, и поэтому иногда ей выпадало идти в ночную смену. В таких случаях Иван Дмитриевич провожал встречал ее с работы.
Вообще, жили они слаженно, что называется — не хуже других. Одно время ходили в гости к знакомым, в основном со стороны жены — и сами принимали гостей. Но после рождения Вадика все больше стали замыкаться в своем семейном мирке.
Пока сын был маленьким, их сближали совместные хлопоты по уходу за ним. А через пятнадцать лет совместной жизни выяснилось, что у них находится все меньше тем для разговора. О чем, например, Иван Дмитриевич мог бы рассказать супруге, вернувшись с работы? О скучных судебных буднях? О ничем не примечательных сослуживцах? О хамах и идиотах-посетителях?..
С другой стороны, о чем она могла бы ему поведать — особенно после того, как уволилась с молокозавода, попав под сокращение, да так и осталась хозяйничать дома? О стирках и готовке пищи? О сериалах, которые она любила смотреть, а он ненавидел всеми фибрами души? Или о сплетниках-соседях?..
Потом сын окончил школу и уехал учиться в другой город. Они остались наедине друг с другом. Жизнь их текла все более размеренно, словно превращаясь с каждым днем в густую липкую массу, заглушавшую звуки и опутывавшую их с головы до ног.
Тем не менее они жили, как и прежде, без ссор и ругани. Правда, постепенно Иван Дмитриевич начал замечать, что Маша почему-то все с большей неохотой выполняет свои обязанности хранительницы домашнего очага. Не раз он заставал ее лежащей на диване напротив включенного телевизора, в халате, из-под которого выглядывает ночная рубашка, неухоженной и непричесанной. Время от времени она даже ужин не удосуживалась ему приготовить. Он терпел. Не злился и не устраивал сцен. Молча шел на кухню и готовил сам что-нибудь на скорую руку…
Если бы он знал, чем все это закончится!
А закончилось это как-то глупо и страшно.
Мария повесилась в ванной, на держателе для душа (уже потом он клял себя за то, что присобачил эту чертову штуковину так прочно, что она выдержала вес ее тела), среди бела дня — пока он был на работе.
Милиция быстренько провела следствие, которое не пролило ни малейшего света на причины, побудившие Машу покончить с собой. Записки она не оставила, перед смертью ни с кем не разговаривала. Сначала следователи даже подозревали его, Ивана Дмитриевича, но следов насилия на теле покойной не было обнаружено, и дело в конце концов закрыли…
Сын примчался на похороны матери, хотя выпускные экзамены были в разгаре. Он не плакал, но лицо его оставалось неподвижным, словно вырезанным из дерева, весь тот траурный день. Почему-то он не задал ни единого вопроса отцу, чтобы выяснить, из-за чего повесилась мать. Словно знал, в чем заключалась причина ее желания уйти на тот свет… А вернувшись в город после окончания университета, Вадим поселился отдельно от Ивана Дмитриевича, и тот даже не пытался узнать почему. Что-то останавливало его от решающего объяснения с сыном…
Иван Дмитриевич еще раз взглянул на портрет жены, и ему показалось, что она улыбается.
«Сейчас, Маша, — сказал он мысленно. — Сейчас я тебя вытащу…»
Почему-то он уже не сомневался, что может это сделать.
Сначала копать было трудно — мешал дерн, туго переплетенный корнями травы. Потом дело пошло быстрее.
Он работал, стараясь не думать о том, что предстоит сделать, но в голову то и дело лезли всякие дурацкие мысли.
«…Что за болваны эти могильщики — закапывают гроб на такую глубину!.. Боятся, что в один прекрасный день — а точнее, ночь — покойник сбежит, что ли?.. А теперь вот копай, как проклятый, а ведь каждая минута дорога!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115