Он покосился и увидел, что это вовсе не коряга, а лопатка, которую он, закончив раскапывать Вадима, отшвырнул в сторону.
Рефлекс сработал раньше, чем он успел что-то сообразить.
Быстро присев, он схватил лопатку и, почти не размахиваясь, швырнул ее в Вадима. Лопатка угодила парню торцом черенка в лицо, и тот, вскрикнув от боли, скрючился, закрыв одной рукой лицо.
Иван Дмитриевич не стал дожидаться, когда сын придет в себя. Он повернулся и кинулся бежать напролом через кусты. Выскочив на тропинку, ведущую вдоль стены, он пробежал по ней несколько десятков метров и увидел, что в стене имеется спасительная дыра. Нырнув в нее, он пустился наутек со всей скоростью, на которую был способен.
К счастью, в этом месте забор кладбища не освещался, так что вскоре Ивана Дмитриевича обступила со всех сторон темнота.
Настороженно вслушиваясь в ночную тишину, он трусцой обогнул угол кладбища, подбежал, запыхавшись, к своей машине и, царапая ключом металл дверцы и то и дело чертыхаясь, принялся отпирать замок. Наконец плюхнулся на сиденье, запустил турбину и, обдирая бока машины о ветви кустов, помчался прочь от кладбища.
Перед тем как свернуть на главную дорогу, Иван Дмитриевич оглянулся, но сзади никого не было видно.
И лишь теперь он вспомнил, что в могиле жены осталось лежать тело убитого им человека.
Но возвращаться назад он не стал.
* * *
Окончательно опомнился Иван Дмитриевич, когда машина уже неслась по улицам пригородного района.
Он глубоко вздохнул и, включив автопилот, бессильно откинулся на спинку сиденья.
«Ну, все, хватит с меня!.. Ни минуты больше не останусь в Инске! Катитесь вы все к чертовой бабушке, уроды! Нет, ну что за гнусный мир, в котором мы живем, а?! Казалось бы: вот человек, который обладает поистине чудесным Даром возвращать к жизни покойников. Вам же, сволочам, молиться надо на него, ноги целовать, в пыли ползать, как рабы ползали перед древнеегипетскими фараонами!.. Потому что он может даровать любому из вас вторую, третью, десятую жизнь! Бессмертие, черт бы вас подрал! А вы хотите посадить его на цепь, как дворового пса, потому что возомнили, что он должен принадлежать только вам и никому больше!.. Как личный гарант вашего бессмертия… И даже сродной сын, которого я, рискуя своим благополучием и жизнью, вернул с того света, не испытывает ко мне ни малейшей благодарности, скотина!.. Наоборот, он хочет убить меня, потому что, видите ли, я нарушил его потусторонний покой! Безумец!..
Нет-нет, правильно я решил уехать отсюда. Теперь моя совесть спокойна… Потому что такие твари — язык не поворачивается назвать их людьми! — не достойны воскрешения!.. Пусть подыхают безвозвратно, как подыхали на протяжении многих тысячелетий!
Сейчас город кончится, и я буду свободен!..»
Город и в самом деле кончался. Едва освещенные тусклыми дорожными фонарями, мимо мелькали темные многоэтажные громады старых зданий. Откуда-то из кустов на дорогу выскочила ошалевшая бродячая собака, чуть не угодив под колеса машины Ивана Дмитриевича, но с визгом успевшая отпрыгнуть в сторону. Где-то в глубине кварталов пьяные голоса орали неразборчивую песню.
Захламленный, липкий от грязи район. Клоака, где бессмысленно и скотски обитают еще не городские, но уже и не деревенские людишки — сплошные люмпены.
«Хорошо, что мне не довелось жить здесь. Я бы, наверное, и недели не выдержал — удавился бы с тоски и от отчаяния…
А эти — живут. И когда приходит их черед отправиться на тот свет, то это происходит тихо и буднично. Для приличия повыли чуток над покойником, закопали в землю, поминки справили не хуже, чем у людей, добро-барахло усопшего поделили меж родственниками — и на десятый день забыли о том, кого с ними больше нет. Бог дал — бог и взял… Не-ет, никому они не нужны, эти жалкие подобия людей. И подтверждением этому является тот факт, что я еду уже почти полчаса и не принимаю ни единого вызова… В центре-то небось так бы беспрепятственно катиться мне не пришлось бы — там по ночам меня чуть ли не нарасхват требовали то к одному, то к другому жмурику. Потому что там еще можно встретить настоящих, достойных личностей, а не одну шушеру…
* * *
Что ж, каждому свое. Хоть и говорят, что во время войны этот лозунг любили писать на воротах концлагерей фашисты, а ведь, в сущности, мысль-то правильная. Каждый имеет свое предзначение, и каждому отведена своя ступенька на бесконечной иерархической лестнице жизни…»
Машина катилась по полутемным улицам почти бесшумно, стекла обеих дверец были опущены из-за духоты, и потому Иван Дмитриевич явственно услышал пронзительный крик, донесшийся со стороны очередной многоэтажки, мимо которой он проезжал, но крик этот тут же оборвался, и раздался треск ветвей деревьев и глухой удар.
Нога машинально вдавила в пол педаль тормоза. Такой душераздирающий, полный безумного ужаса крик мог испустить человек только в последние мгновения своей жизни.
Но остановился Иван Дмитриевич вовсе не поэтому. Крик, который раздался в ночи, был детским. Где-то совсем рядом умирал — или только что умер — ребенок.
Проклиная самого себя за слабоволие, Иван Дмитриевич тем не менее выбрался из машины и двинулся к зданию, от которого донесся крик.
Продравшись сквозь заросли кустов, окружавших дом по периметру, и подсвечивая себе под ноги фонариком, он быстро нашел то, что искал.
Это и в самом деле был ребенок. Мальчик лет семи с короткой стрижкой и аккуратной челочкой. Из одежды на нем были только трусики. Он неподвижно лежал бесформенным комком, и широко раскрытые глаза его блестели не успевшими высохнуть слезами в свете фонаря, а рот был перекошен в немом крике.
Иван Дмитриевич поднял голову, поочередно изучая окна на каждом этаже. На двенадцатом этаже окно было настежь распахнуто, и в комнате горел свет, однако никого там не было видно.
Если мальчик упал оттуда, то шансов выжить от такого падения у него не было.
Что же могло произойти? Неужели этот проклятый мир совсем дошел до ручки, если семилетние дети кончают жизнь самоубийством? Или мальчик — лунатик и сорвался с оконного карниза во сне?
Иван Дмитриевич быстро огляделся. Похоже, он был единственным, кто услышал детский крик. Вокруг было тихо. Люди в доме по-прежнему спали спокойно. Наверное, потому, что их дети были на месте, в своих кроватках.
Иван Дмитриевич горестно покачал головой.
Потом наклонился и осторожно провел рукой по худенькому тельцу. Под еще теплой кожей ощущалось нечто мягкое, похожее на кисель. Сильный удар о землю наверняка расплющил хрупкие косточки в крошево. Рука Ивана Дмитриевича сразу стала мокрой и липкой.
На секунду Ивану Дмитриевичу стало страшно: а вдруг на этот раз ничего не получится? Вдруг именно сейчас его Дар исчезнет или тот, кто заведует им, решит, что именно это живое существо не подлежит воскрешению?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Рефлекс сработал раньше, чем он успел что-то сообразить.
Быстро присев, он схватил лопатку и, почти не размахиваясь, швырнул ее в Вадима. Лопатка угодила парню торцом черенка в лицо, и тот, вскрикнув от боли, скрючился, закрыв одной рукой лицо.
Иван Дмитриевич не стал дожидаться, когда сын придет в себя. Он повернулся и кинулся бежать напролом через кусты. Выскочив на тропинку, ведущую вдоль стены, он пробежал по ней несколько десятков метров и увидел, что в стене имеется спасительная дыра. Нырнув в нее, он пустился наутек со всей скоростью, на которую был способен.
К счастью, в этом месте забор кладбища не освещался, так что вскоре Ивана Дмитриевича обступила со всех сторон темнота.
Настороженно вслушиваясь в ночную тишину, он трусцой обогнул угол кладбища, подбежал, запыхавшись, к своей машине и, царапая ключом металл дверцы и то и дело чертыхаясь, принялся отпирать замок. Наконец плюхнулся на сиденье, запустил турбину и, обдирая бока машины о ветви кустов, помчался прочь от кладбища.
Перед тем как свернуть на главную дорогу, Иван Дмитриевич оглянулся, но сзади никого не было видно.
И лишь теперь он вспомнил, что в могиле жены осталось лежать тело убитого им человека.
Но возвращаться назад он не стал.
* * *
Окончательно опомнился Иван Дмитриевич, когда машина уже неслась по улицам пригородного района.
Он глубоко вздохнул и, включив автопилот, бессильно откинулся на спинку сиденья.
«Ну, все, хватит с меня!.. Ни минуты больше не останусь в Инске! Катитесь вы все к чертовой бабушке, уроды! Нет, ну что за гнусный мир, в котором мы живем, а?! Казалось бы: вот человек, который обладает поистине чудесным Даром возвращать к жизни покойников. Вам же, сволочам, молиться надо на него, ноги целовать, в пыли ползать, как рабы ползали перед древнеегипетскими фараонами!.. Потому что он может даровать любому из вас вторую, третью, десятую жизнь! Бессмертие, черт бы вас подрал! А вы хотите посадить его на цепь, как дворового пса, потому что возомнили, что он должен принадлежать только вам и никому больше!.. Как личный гарант вашего бессмертия… И даже сродной сын, которого я, рискуя своим благополучием и жизнью, вернул с того света, не испытывает ко мне ни малейшей благодарности, скотина!.. Наоборот, он хочет убить меня, потому что, видите ли, я нарушил его потусторонний покой! Безумец!..
Нет-нет, правильно я решил уехать отсюда. Теперь моя совесть спокойна… Потому что такие твари — язык не поворачивается назвать их людьми! — не достойны воскрешения!.. Пусть подыхают безвозвратно, как подыхали на протяжении многих тысячелетий!
Сейчас город кончится, и я буду свободен!..»
Город и в самом деле кончался. Едва освещенные тусклыми дорожными фонарями, мимо мелькали темные многоэтажные громады старых зданий. Откуда-то из кустов на дорогу выскочила ошалевшая бродячая собака, чуть не угодив под колеса машины Ивана Дмитриевича, но с визгом успевшая отпрыгнуть в сторону. Где-то в глубине кварталов пьяные голоса орали неразборчивую песню.
Захламленный, липкий от грязи район. Клоака, где бессмысленно и скотски обитают еще не городские, но уже и не деревенские людишки — сплошные люмпены.
«Хорошо, что мне не довелось жить здесь. Я бы, наверное, и недели не выдержал — удавился бы с тоски и от отчаяния…
А эти — живут. И когда приходит их черед отправиться на тот свет, то это происходит тихо и буднично. Для приличия повыли чуток над покойником, закопали в землю, поминки справили не хуже, чем у людей, добро-барахло усопшего поделили меж родственниками — и на десятый день забыли о том, кого с ними больше нет. Бог дал — бог и взял… Не-ет, никому они не нужны, эти жалкие подобия людей. И подтверждением этому является тот факт, что я еду уже почти полчаса и не принимаю ни единого вызова… В центре-то небось так бы беспрепятственно катиться мне не пришлось бы — там по ночам меня чуть ли не нарасхват требовали то к одному, то к другому жмурику. Потому что там еще можно встретить настоящих, достойных личностей, а не одну шушеру…
* * *
Что ж, каждому свое. Хоть и говорят, что во время войны этот лозунг любили писать на воротах концлагерей фашисты, а ведь, в сущности, мысль-то правильная. Каждый имеет свое предзначение, и каждому отведена своя ступенька на бесконечной иерархической лестнице жизни…»
Машина катилась по полутемным улицам почти бесшумно, стекла обеих дверец были опущены из-за духоты, и потому Иван Дмитриевич явственно услышал пронзительный крик, донесшийся со стороны очередной многоэтажки, мимо которой он проезжал, но крик этот тут же оборвался, и раздался треск ветвей деревьев и глухой удар.
Нога машинально вдавила в пол педаль тормоза. Такой душераздирающий, полный безумного ужаса крик мог испустить человек только в последние мгновения своей жизни.
Но остановился Иван Дмитриевич вовсе не поэтому. Крик, который раздался в ночи, был детским. Где-то совсем рядом умирал — или только что умер — ребенок.
Проклиная самого себя за слабоволие, Иван Дмитриевич тем не менее выбрался из машины и двинулся к зданию, от которого донесся крик.
Продравшись сквозь заросли кустов, окружавших дом по периметру, и подсвечивая себе под ноги фонариком, он быстро нашел то, что искал.
Это и в самом деле был ребенок. Мальчик лет семи с короткой стрижкой и аккуратной челочкой. Из одежды на нем были только трусики. Он неподвижно лежал бесформенным комком, и широко раскрытые глаза его блестели не успевшими высохнуть слезами в свете фонаря, а рот был перекошен в немом крике.
Иван Дмитриевич поднял голову, поочередно изучая окна на каждом этаже. На двенадцатом этаже окно было настежь распахнуто, и в комнате горел свет, однако никого там не было видно.
Если мальчик упал оттуда, то шансов выжить от такого падения у него не было.
Что же могло произойти? Неужели этот проклятый мир совсем дошел до ручки, если семилетние дети кончают жизнь самоубийством? Или мальчик — лунатик и сорвался с оконного карниза во сне?
Иван Дмитриевич быстро огляделся. Похоже, он был единственным, кто услышал детский крик. Вокруг было тихо. Люди в доме по-прежнему спали спокойно. Наверное, потому, что их дети были на месте, в своих кроватках.
Иван Дмитриевич горестно покачал головой.
Потом наклонился и осторожно провел рукой по худенькому тельцу. Под еще теплой кожей ощущалось нечто мягкое, похожее на кисель. Сильный удар о землю наверняка расплющил хрупкие косточки в крошево. Рука Ивана Дмитриевича сразу стала мокрой и липкой.
На секунду Ивану Дмитриевичу стало страшно: а вдруг на этот раз ничего не получится? Вдруг именно сейчас его Дар исчезнет или тот, кто заведует им, решит, что именно это живое существо не подлежит воскрешению?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115