Голова слегка
закружилась и прочистилась, отсутствие серьезных мыслей больше не угнетало.
Недаром, наверное, дед всегда отдыхал в деревне. Мы много ходили пешком,
собирали грибы, причем он был не лучшим добытчиком. Он любил разглядывать,
он умел разглядывать, всматриваться, чувствовать. Помню, он сидит у костра
(в Любохове? Удине? Тулитове?), дым стелется низко по земле, солнце
спряталось за тучу. Собирается дождь. Пора идти, но я почему-то не решаюсь
его позвать. Только что он рассказывал об английских романтиках и вдруг
замолчал. Он сосредоточенно смотрит на обычный зеленый лес за рекой. Смотрит
долго и молчит. Лишь с первой каплей дождя, нарочито кряхтя, поднимается с
земли, кивает мне головой:
- Пойдем!
Я вскакиваю, подаю ему корзинку с грибами.
- Погоди,- произносит он одними губами,- смотри, как красиво!
Я помню тучи - тяжелые, брюхатые, низкие, надвигающиеся прямо на нас, и
вдруг проклюнувшееся солнце, и косую пелену дальнего дождя. И свинцовую
речку. И журчание воды на камнях. И едкий дым, повернувший в нашу сторону. И
его беспричинный смех, смех счастливого человека. Мы тогда забыли плащи и
здорово промокли.
Обтершись махровым полотенцем, переодевшись в сухое, мы сели за стол. Дед
смачно подцепил вилкой малосольный гриб, опрокинул рюмочку водки. Поймав мой
восхищенный взгляд, почему-то пообещал:
- Когда тебе стукнет шестнадцать, я отведу тебя в ресторан, и ты попробуешь
настоящего, хорошего вина.
В шестнадцать я уже сам попробовал вина - всякого: и хорошего, и плохого.
Дед про свое обещание просто забыл.
...Я постоял еще минутку у замершего пруда. Медленно обвел взором линию
берега, темные сосны, завершил круг. Повернулся, пошел на слабый свет
фонаря. Домой.
По дороге я думал о странной истории. Некий исследователь-архивист из
сибирского отделения "Мемориала" позвонил жене с неделю назад. Он разыскал
лагерное дело ее деда. "ЗК Яков Эйдельман направляется в барак усиленного
режима (БУР) за то, что отказывался исполнять возложенные на него
обязанности пожарного и за игру на скрипке после отбоя". То, что Яков
Наумович не раз сидел в БУРе, нам известно по его рассказам. То, что он не
умел играть ни на каком музыкальном инструменте,- неопровержимый факт.
Сидевший в Норильске политкаторжанин так прокомментировал сообщение из
Воркуты:
- Черт его знает. Если он сидел с "придурками", например, с лагерным
оркестром, то мог взять вину на себя, выгородить товарища. Пожарный - не
худшая должность. К чему от нее отказываться? Могли ведь просто все выдумать
- бумага стерпит. Насколько я знал, Яков Эйдельман "в придурках" не чис-
лился. Между прочим,- добавил он,- у нас в Норильске было сложно привыкнуть
к заполярной ночи - светло, спать не хочется. Мы подолгу сидели с ребятами
на ступеньках барака, курили, трепались, охрана смотрела на это сквозь
пальцы.
Я хорошо помню Якова Наумовича - он был сама энергия, приложить которую ему
было некуда. До войны честно служил власти и искусству - работал театральным
критиком.
- Лагерь сделал одно доброе дело - исключил из партии, в которую меня
приняли на войне.
И еще, сверкая глазами, признавался:
- Перечитал тут написанное до посадки - сколько же я чуши намолол.
Я зашел в дом, полистал перед сном том дедова "Избранного" и выключил свет.
5
Во сне я долго бродил по какому-то театрализованному лабиринту. Дорожки были
аккуратно разметены и посыпаны свежим песком. Деревья были знакомые, но не
те: сосны, и ели, среди которых почему-то затесались лишние здесь яблони и
вишни, и настоящий бамбук. Из зарослей вдруг выглядывали гипсовые советские
статуи. Если б не знакомые с детства пионеры и горнисты, колхозницы с
осетрами и сталевары в пыльных шлемах, я с полным основанием мог бы решить,
что попал в другую страну. Иногда мелькали ограда забора и какие-то
кирпичные строения, похожие на гараж и котельную, но лезть в невысоких
ботинках в дикий снег не хотелось. Странно, но мне не было страшно.
На одном из пересечений лабиринта, около фигуры Аполлона с лирой, я
остановился прикурить. Широконосый, с грубыми слипшимися кудрями и
невероятно маленькой жеманной лирой, с отбитым пенисом, солнечный музыкант
походил на уродливую карикатуру. Собирающие сейчас советскую парковую
скульптуру галерейщики дорого б дали, наверное, чтобы спереть его отсюда.
Впрочем, в его наивности что-то было, по крайней мере я в первый раз
улыбнулся.
Невероятный рев или стон пропорол вдруг тишину, от неожиданности я
вздрогнул. Он возник в глубине леса и длился, длился - и вдруг разом пропал,
как отрезали. Я ждал повторения, и оно последовало, скоро и чуть ближе,
такое же протяжное, рыдающее, полное безысходной тоски и неприкрытого
звериного желания. Больной звук стих, но теперь в лесу затрещали кусты,
выстрелила сухая ветка - зверь ломился сквозь бурелом, похоже, прямо на
меня. Признаться, столкнуться сейчас нос к носу с племенным быком мне явно
не хотелось. Я замер, прикидывая, смогу ли в крайнем случае забраться на
спину к Аполлону.
Треск в лесу прекратился. Я решил уносить ноги. Тихо, на цыпочках,
развернулся, высоко поднимая колени, пошел назад. Но знал уже, что попался.
Увидал впереди темный силуэт, отрезавший мое отступление, с испугу потер
глаза и, поняв, вдруг рассмеялся.
Невысокий, но мускулистый, голый по пояс, обросший рыжим мхом, в
адидасовских тренировочных штанах, в дешевых цветастых кроссовках, в
карнавальных, оклеенных серебряной фольгой острых и высоких лирообразных
ассирийских рогах, как на музейных навершиях бронзового века. Два больших
печальных бычьих глаза следили за моим приближением, мокрый блестящий нос
нетерпеливо втягивал запах - Минотавр спешил со мной познакомиться.
Он оказался застенчив и воспитан - печально и со значением поклонился,
словно просил прощения за свое уродство, немедленно родив во мне чувство
острой жалости и симпатии.
Вскоре мы уже шли бок о бок по лабиринту, как давние знакомые, и говорили о
чем-то важном для нас обоих. Не помню сути, в памяти остался настрой -
что-то родственное и созвучное, так соответствовавшее луне и звездному не-
бу над нами.
Он привел меня в какую-то пустую деревянную дачу, на маленькую кухню, где
сварил на плитке крепкий кофе. Дачи этой до того я никогда не видел, равно
как и круглого, по циркулю вырытого пруда. На насыпном островке вмерзла в
лед классическая беседка с колоннами. Посередине на простой скамье скучала
задумчивая нимфа.
Минотавр принялся сетовать на злой рок. Глядя сквозь грязное стекло на
мраморную девушку, горячо заверял меня, что распространяемое о нем предание
- ложь и грязные сплетни Тезея и его родственников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19