Наконец отрешенные
глаза вынырнули из змеиного подземелья, пересеклись с княжескими - твердыми
и трезвыми. Во взгляде кудесника блуждали недобрые искры ино-
го света.
- Знаю, князь, я много знаю,- произнес он на выдохе, борясь с уводящими из
этой жизни силами.
Злость вскипела, слепая и яростная, на миг затмила разум. Не думая о
последствиях, князь закричал, перекрывая свистящий ветер:
- Предвидишь ли, что будет с тобой в сей день?
Огонь встал меж ними, его все ощутили, притихли, и только Олаф-Гавриил - пес
на привязи - заскрежетал зубами. Его безумная сила влилась в князя Глеба.
- Великие сегодня чудеса сотворю, все увидите! - прокричал волхв,
повернувшись вполоборота к толпе.
- Нет, не бывать! - припечатал князь Глеб, шагнул, вскинул топорик, рубанул
по голове поганого грибоеда, по ничего не защищающей меховой шапочке.
Волхв упал. Черная и алая - две змеи бежали от ног князя, мешались с талым
снегом и холодной землей, спешили к подземной Реке, прямиком в драконово
логово. Толпа выдохнула, но князь опередил, не дал времени помыслить:
- Все слышали - вот вам чудо!
Выдержал мгновение, закричал снова:
- Жита хватит на целый город, завтра открываю амбары! Бегите на площадь,
кайтесь перед лицом Святой Софии, епископ милосерд. А ну!
Последний возглас разбудил их - завопили, заобнимались и покатились в ворота
на соборную площадь, недоумевая и стыдясь сотворенной подлости.
Глеб Святославич провожал их взглядом - непоколебимый и сильный. Унять дрожь
в коленях все же не удавалось. Слава Богу, никто ее не замечал - людей
приковывало лицо. За спиной услышал, как по-детски радостно рассмеялся,
изучая труп волхва, Олаф-Гавриил.
Слепой епископ как-то сказал:
- У нас есть дневные часы и ночные часы, у нас есть память, есть сиюминутные
ощущения, и, наконец, у нас есть будущее, будущее, которого мы еще не знаем,
но предчувствуем или боимся.
От темечка до пят князя сковало морозом, в глазах застыла синяя дамасская
сталь. Взгляд против воли притянула река - ветер рвал с бурунов пену, ее
клочья неслись над холодной водой. Волхов упрямо тек вспять - сила его была
неистребима.
2
История эта случилась в одиннадцатом веке в Новгороде. Летопись скупа на
слова, победа Глеба Святославича занимает на пергаменте несколько
пространных абзацев. В сознании древнего автора она - назидательный пример
превосходства христианства над язычеством. Отец, пересказывая ее мне, делал
упор на судьбе. Простота решения поражала его.
- Но новгородцы же могли победить, их было больше! - горячился я. Школьная
программа вселила убежденность в извечной правоте народных масс.
Отец лукаво смотрел на меня:
- Судьба, понимаешь... волхв знал многое, но не сумел предсказать будущего -
своей смерти.
Я был решительно не согласен - будущее никак меня не волновало, опыт
прошлого заключался в простых житейских навыках. Мне было жаль волхва,
новгородцев, воображение рисовало широкое восстание, знакомое по любимой
сказке Габбе "Город мастеров". Хорошо помню, что князя я пожалел,- сказалось
посещение отдела оружия Исторического музея, куда водила меня мать. По
узенькой винтовой лестнице мы, немногие избранные, дети сотрудников,
спускались в подземелье. Витрины, забитые оружием, открывались простыми
ключами на длинной связке. Мы надевали кольчуги, шлемы, стреляли из
кремневых пистолетов, размахивали саблями времен гражданской, били в
шаманский бубен, прикасались к тяжелым рыцарским мечам. Гвалт стоял
невообразимый - экскурсовода слушали вполуха.
Нет, князя я тогда пожалел - в моей версии он переходил на сторону
восставших. Перед Святой Софией на пустыре расставляли длинные столы, и все
заканчивалось веселым пиром.
Отец занимался археологией, раскапывал дружинные курганы. В одиннадцатом
веке умерших хоронили еще по языческому обряду - в богатую могилу клали
много вещей. Он написал диплом о топорах: классифицировал их, проследил
изменение формы в веках. Затем вышла статья, она хранится в отцовском
архиве.
Отчетливо помню, как отец стоит на берегу Волхова и рассказывает нам с
братом кровавую историю голодного бунта: в затертой японской куртке, глаза
полны теплоты и внимания. Митяй, совсем еще маленький толстощекий
дошкольник, смотрит на реку - он хочет кидать плоскую гальку. Мне уже
интересна история.
Недавно я спросил его, помнит ли он рассказ отца.
- Помню день - мы шли по мосту. Отец вдруг подошел к перилам, набрал полный
рот слюны и плюнул. Вода была гладкая - круг начал расходиться, но вскоре
течение стерло его. Потом мы с отцом принялись бросать камешки и асфальтную
крошку из-под ног - не могли оторваться. Было интересно.
- Я тоже кидал?
- Нет, ты просто смотрел. Потом начался дождь - вся река покрылась кружками.
Отец сказал, что мы так наколдовали.
Я этого не помню. Жаль. Теперь я нечасто думаю об отце. Но случается.
Сначала приходит ритм - он любил отбивать ногтями по дереву нервную дробь.
Потом выплывает мелодия, мягкая, немного тоскливая, чуть наивная,- он без
конца напевал.
На какой-то археологической пьянке - отец работал тогда в реставрации -
штатный фотограф поставил на треногу "лейку" и принялся щелкать. В
результате мы стали обладателями целой серии портретов. Темный фон, черная
куртка-пиджачок "спортивного покроя" - погрудное изображение. В коллекции:
отец с сигаретой, отец в задумчивости, просто печальный, растроганный,
отец-философ. Я выбрал из неживого - живое, поставил в кабинете на самый
верх стеллажа. Когда поднимаю глаза, он смотрит чуть вниз и наискосок, прямо
на рабочий стол. Веселый, весь в курчавой бороде. Блестят глаза, сильно
выпирает нижняя челюсть - предмет его особой гордости. Лоб расслаблен -
никаких параллельных морщин. Память хранит его характерную улыбку - улыбку
умного человека.
Вчера ночью на даче, когда все разбрелись по комнатам, одна из хозяек,
Марина, прочитала мне вслух свой любимый рассказ Белля. Он называется:
"Почему я пишу короткие рассказы, как Якоб Мария Гермес и Генрих Кнехт".
Впервые он увидел свет в первом номере журнала "Нойе Рундшау" одна тысяча
девятьсот шестьдесят шестого года. Чудесная загадка, якобы мучающая автора,
поиск несуществующих писателей, чьи имена вынесены в заглавие. Запахи
родного города, воспоминания детства, немного личной тоски занесены на
бумагу ради постулата: нельзя запереть в картонку рассказ живых людей -
если таковые понадобятся для написания истории, "жизнь сама должна там
возникнуть и сама оттуда выскочить".
Утром, когда все уехали и я наконец остался один, я вновь перечел его. Он
снова мне понравился и, вероятно, задел - открытая тактика Марины увенчалась
успехом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
глаза вынырнули из змеиного подземелья, пересеклись с княжескими - твердыми
и трезвыми. Во взгляде кудесника блуждали недобрые искры ино-
го света.
- Знаю, князь, я много знаю,- произнес он на выдохе, борясь с уводящими из
этой жизни силами.
Злость вскипела, слепая и яростная, на миг затмила разум. Не думая о
последствиях, князь закричал, перекрывая свистящий ветер:
- Предвидишь ли, что будет с тобой в сей день?
Огонь встал меж ними, его все ощутили, притихли, и только Олаф-Гавриил - пес
на привязи - заскрежетал зубами. Его безумная сила влилась в князя Глеба.
- Великие сегодня чудеса сотворю, все увидите! - прокричал волхв,
повернувшись вполоборота к толпе.
- Нет, не бывать! - припечатал князь Глеб, шагнул, вскинул топорик, рубанул
по голове поганого грибоеда, по ничего не защищающей меховой шапочке.
Волхв упал. Черная и алая - две змеи бежали от ног князя, мешались с талым
снегом и холодной землей, спешили к подземной Реке, прямиком в драконово
логово. Толпа выдохнула, но князь опередил, не дал времени помыслить:
- Все слышали - вот вам чудо!
Выдержал мгновение, закричал снова:
- Жита хватит на целый город, завтра открываю амбары! Бегите на площадь,
кайтесь перед лицом Святой Софии, епископ милосерд. А ну!
Последний возглас разбудил их - завопили, заобнимались и покатились в ворота
на соборную площадь, недоумевая и стыдясь сотворенной подлости.
Глеб Святославич провожал их взглядом - непоколебимый и сильный. Унять дрожь
в коленях все же не удавалось. Слава Богу, никто ее не замечал - людей
приковывало лицо. За спиной услышал, как по-детски радостно рассмеялся,
изучая труп волхва, Олаф-Гавриил.
Слепой епископ как-то сказал:
- У нас есть дневные часы и ночные часы, у нас есть память, есть сиюминутные
ощущения, и, наконец, у нас есть будущее, будущее, которого мы еще не знаем,
но предчувствуем или боимся.
От темечка до пят князя сковало морозом, в глазах застыла синяя дамасская
сталь. Взгляд против воли притянула река - ветер рвал с бурунов пену, ее
клочья неслись над холодной водой. Волхов упрямо тек вспять - сила его была
неистребима.
2
История эта случилась в одиннадцатом веке в Новгороде. Летопись скупа на
слова, победа Глеба Святославича занимает на пергаменте несколько
пространных абзацев. В сознании древнего автора она - назидательный пример
превосходства христианства над язычеством. Отец, пересказывая ее мне, делал
упор на судьбе. Простота решения поражала его.
- Но новгородцы же могли победить, их было больше! - горячился я. Школьная
программа вселила убежденность в извечной правоте народных масс.
Отец лукаво смотрел на меня:
- Судьба, понимаешь... волхв знал многое, но не сумел предсказать будущего -
своей смерти.
Я был решительно не согласен - будущее никак меня не волновало, опыт
прошлого заключался в простых житейских навыках. Мне было жаль волхва,
новгородцев, воображение рисовало широкое восстание, знакомое по любимой
сказке Габбе "Город мастеров". Хорошо помню, что князя я пожалел,- сказалось
посещение отдела оружия Исторического музея, куда водила меня мать. По
узенькой винтовой лестнице мы, немногие избранные, дети сотрудников,
спускались в подземелье. Витрины, забитые оружием, открывались простыми
ключами на длинной связке. Мы надевали кольчуги, шлемы, стреляли из
кремневых пистолетов, размахивали саблями времен гражданской, били в
шаманский бубен, прикасались к тяжелым рыцарским мечам. Гвалт стоял
невообразимый - экскурсовода слушали вполуха.
Нет, князя я тогда пожалел - в моей версии он переходил на сторону
восставших. Перед Святой Софией на пустыре расставляли длинные столы, и все
заканчивалось веселым пиром.
Отец занимался археологией, раскапывал дружинные курганы. В одиннадцатом
веке умерших хоронили еще по языческому обряду - в богатую могилу клали
много вещей. Он написал диплом о топорах: классифицировал их, проследил
изменение формы в веках. Затем вышла статья, она хранится в отцовском
архиве.
Отчетливо помню, как отец стоит на берегу Волхова и рассказывает нам с
братом кровавую историю голодного бунта: в затертой японской куртке, глаза
полны теплоты и внимания. Митяй, совсем еще маленький толстощекий
дошкольник, смотрит на реку - он хочет кидать плоскую гальку. Мне уже
интересна история.
Недавно я спросил его, помнит ли он рассказ отца.
- Помню день - мы шли по мосту. Отец вдруг подошел к перилам, набрал полный
рот слюны и плюнул. Вода была гладкая - круг начал расходиться, но вскоре
течение стерло его. Потом мы с отцом принялись бросать камешки и асфальтную
крошку из-под ног - не могли оторваться. Было интересно.
- Я тоже кидал?
- Нет, ты просто смотрел. Потом начался дождь - вся река покрылась кружками.
Отец сказал, что мы так наколдовали.
Я этого не помню. Жаль. Теперь я нечасто думаю об отце. Но случается.
Сначала приходит ритм - он любил отбивать ногтями по дереву нервную дробь.
Потом выплывает мелодия, мягкая, немного тоскливая, чуть наивная,- он без
конца напевал.
На какой-то археологической пьянке - отец работал тогда в реставрации -
штатный фотограф поставил на треногу "лейку" и принялся щелкать. В
результате мы стали обладателями целой серии портретов. Темный фон, черная
куртка-пиджачок "спортивного покроя" - погрудное изображение. В коллекции:
отец с сигаретой, отец в задумчивости, просто печальный, растроганный,
отец-философ. Я выбрал из неживого - живое, поставил в кабинете на самый
верх стеллажа. Когда поднимаю глаза, он смотрит чуть вниз и наискосок, прямо
на рабочий стол. Веселый, весь в курчавой бороде. Блестят глаза, сильно
выпирает нижняя челюсть - предмет его особой гордости. Лоб расслаблен -
никаких параллельных морщин. Память хранит его характерную улыбку - улыбку
умного человека.
Вчера ночью на даче, когда все разбрелись по комнатам, одна из хозяек,
Марина, прочитала мне вслух свой любимый рассказ Белля. Он называется:
"Почему я пишу короткие рассказы, как Якоб Мария Гермес и Генрих Кнехт".
Впервые он увидел свет в первом номере журнала "Нойе Рундшау" одна тысяча
девятьсот шестьдесят шестого года. Чудесная загадка, якобы мучающая автора,
поиск несуществующих писателей, чьи имена вынесены в заглавие. Запахи
родного города, воспоминания детства, немного личной тоски занесены на
бумагу ради постулата: нельзя запереть в картонку рассказ живых людей -
если таковые понадобятся для написания истории, "жизнь сама должна там
возникнуть и сама оттуда выскочить".
Утром, когда все уехали и я наконец остался один, я вновь перечел его. Он
снова мне понравился и, вероятно, задел - открытая тактика Марины увенчалась
успехом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19