И не только к себе.
Ну вот я и дома, снимаю в передней пальто, вешаю его на вешалку и тотчас же недовольно хмурю брови. Никола сидит на кафельном полу, он не кинулся ко мне с обычным возгласом: «Выше, папа! Еще выше!», чтоб я подбросил его раз, два, десять раз, все выше, под самый потолок. Он увлечен: потрошит своего мишку. Чем-то сумел распороть ему брюхо и через зияющую рану вытаскивает целыми пригоршнями волокнистую начинку, разбрасывает все это кругом. Даже в волосах у него труха. Что за безобразие! Мишка стоит три тысячи франков, а ведь Никола обожал его, и вот любимая игрушка испорчена, выпотрошена. А наша передняя превратилась в грязную мастерскую по производству тюфяков. Я кричу:
— Некому за ребенком присмотреть, что ли?
Никола подымает голову, из носа у него течет, он утирается рукавом и простодушно отвечает мне:
— Теперь у него нет пендицита.
Я понял. Вот что его вдохновило: недавняя операция, которую сделали его двоюродной сестричке. Я что-то сердито пробормотал, но Никола ничуть не встревожился. Он отлично чувствует разницу между моим безобидным ворчанием и действительно скверным настроением, в этом случае он стремглав несется к матери искать у нее защиты. Но вот появилась и сама мамаша, у нее на руках номер второй — Луи, в просторечии Лулу; за ней идет Габриэль и несет свой номер четвертый (на этот раз родился сын Жюльен. Наконец-то!). Я говорю:
— Ты видела, что он натворил?
— Не обращай внимания, — отвечает Мариэтт. — Пока он занят этим, он не наделает других глупостей, и я спокойна. Он уже три раза вспарывал своего мишку, а я его потом зашивала. Что ты так смотришь на меня?
Я вижу, что она так же слабохарактерна, как и прежде. Жена моя на три года, даже на три с половиной года, моложе Одиль. И все еще держится, выглядит много лучше. Далеко то время, когда я ставил ей балл 26, а другой — 28, да еще добавлял, «не говоря обо всем прочем». Нынче она, бесспорно, взяла верх над той, опять же не говоря о «всем прочем» (что, по-видимому, не перестало быть безразличным, если судить по присутствию забавного карлика, который смотрит на меня снизу вверх своими фаянсовыми глазенками). Мариэтт держит Лулу очень прямо, похлопывая его по спинке, видимо, для того, чтоб он срыгнул лишнее молоко, и склоняет слегка голову, предоставляя мне на выбор свою щеку, висок, уголок рта. Я целую ее за ухом. Она не поняла, ей показалось, что я хочу ей что-то шепнуть или спросить. И тотчас же тихо шепчет мне:
— Дорогой, не волнуйся. Помнишь, о чем мы говорили? Все оказалось в порядке.
Габриэль, разумеется, уже в курсе дела и понимающе улыбается. Но зачем она так задержалась у нас? Догадываюсь. Между Мариэтт, Габриэль, Франсуазой Туре и даже Симоной — восемнадцатилетней прыщавой девицей — существует своего рода франкмасонское сообщество, касающееся коробочек с лекарствами. Габриэль охотно популяризирует всякие средства, прекращающие «задержку», и приносит эти снадобья в ампулах, порошках, каких-то пухлых пилюлях; сама она в них порой и разочаровывается, но других «пользует». Сегодня она пришла узнать, помогло ли? Но вот уже уходит весьма довольная — значит, удалось подстегнуть природу, которая на этот раз попросту допустила небольшое опоздание. Ну вот, все наладилось.
Меня охватывает досада, я смотрю на нее с безотчетной враждебностью. В той, которую я сегодня увидел, уже нет больше ничего манящего. И Габриэль, бедняжка, утратила былую свежесть! Хоть она и избрала иной жанр — когда женщина желтеет, сохнет, покрывается морщинами, — но это ее не спасло: ей также не выдержать сравнения с теми фотографиями, которые Эрик привез из Каора и всегда с готовностью демонстрировал нам. А сама Мариэтт? Пока что она избежала излишней полноты, но все же утратила чистый овал лица, изящные линии бедер, гибкость худощавых колен, столь памятные мне. Да, она все еще красива. Но материал расходуется уже не так экономно. Смотрю на ее нежные веки. Претит движенье мне перестроеньем лини . Открываю глаза и вижу ее еще отчетливей. Если наложить твой былой силуэт на сегодняшний, дорогая, то вокруг прежних контуров появится небольшая полоска. Как бы кайма. Тот идеальный объем, который занимало тело в пространстве, безупречная гладкость кожи, упругость плоти, всюду соразмерной, начинают слегка сдавать. Прилагательное «молодая» уже близко к перемене своего места в предложении: молодая женщина вскоре станет женщиной еще молодой.
Добавим: эта молодая женщина все больше превращается только в домашнюю хозяйку, а это такая профессия, при которой, надо признать откровенно, нет возможности холить себя, беречь или что-то делать, чтоб защититься от столь близкого тридцатилетия или же успевать за счет других дел заботиться о своей внешности. Время от времени я вижу, как внимательно Мариэтт читает в журналах статейки, в которых крайне рассудительные дамы (скорей всего незамужние или же миллиардерши) заклинают своих сестер не забывать о себе, всегда следовать правилам американок, подтянутых, ухоженных с ног до головы, чтобы быть приятными супругу. Мариэтт внимает этим советам из рук вон плохо, и иной раз по утрам видишь, как бродит по дому этакое страшилище в резиновых перчатках, с головой, обмотанной газовой косынкой поверх бигуди, и лицом, намазанным кремом «В-48», примечательным еще своим свойством притягивать пыль. В другой раз я слышу, как жена ворчит, перелистывая страницы журнала, и бросает в адрес анонимной радетельницы о женской красоте что-то вроде:
— У нее, конечно, есть прислуга! А иногда и другое:
— Ну и чепуху болтает!
Вначале, конечно, у нее имелось больше времени для ухода за собой, хотя в двадцать три года это было вовсе не так уж необходимо. Досуга у нее хватало, но по неопытности время зачастую расходовалось попусту. Тогда нас было только двое. Но вот нас стало трое, и, когда Мариэтт, которая без конца сновала по дому, возилась с ребенком (это равно уходу за полным инвалидом), уже готова была выкроить время, чтобы позаботиться о себе, нас стало четверо. Увеличение занятости уже не компенсировалось быстротой жестов. Нико, старший, был еще далек от самостоятельности в быту; Лулу, младший, вынуждал ее устанавливать очередность самых неотложных дел. Тут уж некогда было наводить блеск. Это сказывалось и на доме. Это сказывалось и на ней самой. Моя мать не терпела беспорядка в доме, и ее сын издавна привык к опрятности — его хмурый взгляд задевал Мариэтт.
— У меня не восемь рук, чего же ты хочешь?! — кричала она еще до того, как я успевал открыть рот.
Я знаю. Здесь не верят известному закону Паркинсона, который уверяет: домашняя работа возрастает в зависимости от времени , которым располагаешь . Здесь не верят и тем трактатам, которые уверяют, что труд домашней хозяйки за целый день (если она ничем другим не занимается) может быть выполнен за два часа женщиной, которая, помимо своего хозяйства, где-то еще работает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Ну вот я и дома, снимаю в передней пальто, вешаю его на вешалку и тотчас же недовольно хмурю брови. Никола сидит на кафельном полу, он не кинулся ко мне с обычным возгласом: «Выше, папа! Еще выше!», чтоб я подбросил его раз, два, десять раз, все выше, под самый потолок. Он увлечен: потрошит своего мишку. Чем-то сумел распороть ему брюхо и через зияющую рану вытаскивает целыми пригоршнями волокнистую начинку, разбрасывает все это кругом. Даже в волосах у него труха. Что за безобразие! Мишка стоит три тысячи франков, а ведь Никола обожал его, и вот любимая игрушка испорчена, выпотрошена. А наша передняя превратилась в грязную мастерскую по производству тюфяков. Я кричу:
— Некому за ребенком присмотреть, что ли?
Никола подымает голову, из носа у него течет, он утирается рукавом и простодушно отвечает мне:
— Теперь у него нет пендицита.
Я понял. Вот что его вдохновило: недавняя операция, которую сделали его двоюродной сестричке. Я что-то сердито пробормотал, но Никола ничуть не встревожился. Он отлично чувствует разницу между моим безобидным ворчанием и действительно скверным настроением, в этом случае он стремглав несется к матери искать у нее защиты. Но вот появилась и сама мамаша, у нее на руках номер второй — Луи, в просторечии Лулу; за ней идет Габриэль и несет свой номер четвертый (на этот раз родился сын Жюльен. Наконец-то!). Я говорю:
— Ты видела, что он натворил?
— Не обращай внимания, — отвечает Мариэтт. — Пока он занят этим, он не наделает других глупостей, и я спокойна. Он уже три раза вспарывал своего мишку, а я его потом зашивала. Что ты так смотришь на меня?
Я вижу, что она так же слабохарактерна, как и прежде. Жена моя на три года, даже на три с половиной года, моложе Одиль. И все еще держится, выглядит много лучше. Далеко то время, когда я ставил ей балл 26, а другой — 28, да еще добавлял, «не говоря обо всем прочем». Нынче она, бесспорно, взяла верх над той, опять же не говоря о «всем прочем» (что, по-видимому, не перестало быть безразличным, если судить по присутствию забавного карлика, который смотрит на меня снизу вверх своими фаянсовыми глазенками). Мариэтт держит Лулу очень прямо, похлопывая его по спинке, видимо, для того, чтоб он срыгнул лишнее молоко, и склоняет слегка голову, предоставляя мне на выбор свою щеку, висок, уголок рта. Я целую ее за ухом. Она не поняла, ей показалось, что я хочу ей что-то шепнуть или спросить. И тотчас же тихо шепчет мне:
— Дорогой, не волнуйся. Помнишь, о чем мы говорили? Все оказалось в порядке.
Габриэль, разумеется, уже в курсе дела и понимающе улыбается. Но зачем она так задержалась у нас? Догадываюсь. Между Мариэтт, Габриэль, Франсуазой Туре и даже Симоной — восемнадцатилетней прыщавой девицей — существует своего рода франкмасонское сообщество, касающееся коробочек с лекарствами. Габриэль охотно популяризирует всякие средства, прекращающие «задержку», и приносит эти снадобья в ампулах, порошках, каких-то пухлых пилюлях; сама она в них порой и разочаровывается, но других «пользует». Сегодня она пришла узнать, помогло ли? Но вот уже уходит весьма довольная — значит, удалось подстегнуть природу, которая на этот раз попросту допустила небольшое опоздание. Ну вот, все наладилось.
Меня охватывает досада, я смотрю на нее с безотчетной враждебностью. В той, которую я сегодня увидел, уже нет больше ничего манящего. И Габриэль, бедняжка, утратила былую свежесть! Хоть она и избрала иной жанр — когда женщина желтеет, сохнет, покрывается морщинами, — но это ее не спасло: ей также не выдержать сравнения с теми фотографиями, которые Эрик привез из Каора и всегда с готовностью демонстрировал нам. А сама Мариэтт? Пока что она избежала излишней полноты, но все же утратила чистый овал лица, изящные линии бедер, гибкость худощавых колен, столь памятные мне. Да, она все еще красива. Но материал расходуется уже не так экономно. Смотрю на ее нежные веки. Претит движенье мне перестроеньем лини . Открываю глаза и вижу ее еще отчетливей. Если наложить твой былой силуэт на сегодняшний, дорогая, то вокруг прежних контуров появится небольшая полоска. Как бы кайма. Тот идеальный объем, который занимало тело в пространстве, безупречная гладкость кожи, упругость плоти, всюду соразмерной, начинают слегка сдавать. Прилагательное «молодая» уже близко к перемене своего места в предложении: молодая женщина вскоре станет женщиной еще молодой.
Добавим: эта молодая женщина все больше превращается только в домашнюю хозяйку, а это такая профессия, при которой, надо признать откровенно, нет возможности холить себя, беречь или что-то делать, чтоб защититься от столь близкого тридцатилетия или же успевать за счет других дел заботиться о своей внешности. Время от времени я вижу, как внимательно Мариэтт читает в журналах статейки, в которых крайне рассудительные дамы (скорей всего незамужние или же миллиардерши) заклинают своих сестер не забывать о себе, всегда следовать правилам американок, подтянутых, ухоженных с ног до головы, чтобы быть приятными супругу. Мариэтт внимает этим советам из рук вон плохо, и иной раз по утрам видишь, как бродит по дому этакое страшилище в резиновых перчатках, с головой, обмотанной газовой косынкой поверх бигуди, и лицом, намазанным кремом «В-48», примечательным еще своим свойством притягивать пыль. В другой раз я слышу, как жена ворчит, перелистывая страницы журнала, и бросает в адрес анонимной радетельницы о женской красоте что-то вроде:
— У нее, конечно, есть прислуга! А иногда и другое:
— Ну и чепуху болтает!
Вначале, конечно, у нее имелось больше времени для ухода за собой, хотя в двадцать три года это было вовсе не так уж необходимо. Досуга у нее хватало, но по неопытности время зачастую расходовалось попусту. Тогда нас было только двое. Но вот нас стало трое, и, когда Мариэтт, которая без конца сновала по дому, возилась с ребенком (это равно уходу за полным инвалидом), уже готова была выкроить время, чтобы позаботиться о себе, нас стало четверо. Увеличение занятости уже не компенсировалось быстротой жестов. Нико, старший, был еще далек от самостоятельности в быту; Лулу, младший, вынуждал ее устанавливать очередность самых неотложных дел. Тут уж некогда было наводить блеск. Это сказывалось и на доме. Это сказывалось и на ней самой. Моя мать не терпела беспорядка в доме, и ее сын издавна привык к опрятности — его хмурый взгляд задевал Мариэтт.
— У меня не восемь рук, чего же ты хочешь?! — кричала она еще до того, как я успевал открыть рот.
Я знаю. Здесь не верят известному закону Паркинсона, который уверяет: домашняя работа возрастает в зависимости от времени , которым располагаешь . Здесь не верят и тем трактатам, которые уверяют, что труд домашней хозяйки за целый день (если она ничем другим не занимается) может быть выполнен за два часа женщиной, которая, помимо своего хозяйства, где-то еще работает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79