Мамаш узнаешь сразу, каждая непрерывно и зорко следит за своими утятами, барахтающимися вокруг. Мамы заняты вязанием, чтением, болтовней, отдыхают, нежатся на пляжных ковриках, на разостланных купальных халатах кто на спине, кто на животе, кто на боку. Бесспорно, маменьки тут господствуют, и надо признать, что на одну смуглую газель приходится не меньше десятка племенных крепкозадых кобылиц, тут их целый табун.
— А вот и мадам Гимарш, — говорит Тио.
Я не дальнозоркий, как он, и мне приходится прищуриться. Близится странный вихрь, который бушует вокруг руки, раздающей леденцы. Но вот он уже распался на составные части и превращается в яркую радугу купальных костюмов. В зеленом купальнике, состоящем из лифчика и трусиков, чуть не лопающихся на ней, катится к нам сама мамуля — мадам Гимарш. Мне уже знакомо это зрелище; хотя оно повторяется ежегодно, тем не менее продолжает забавлять. Представить собственную мать в этаком костюме мне показалось бы кощунством. Но вот дети нас заметили и с криком несутся к нам. Двенадцатилетняя Алина опередила Мартину, хотя той уже тринадцать и у нее уже наметилась грудь. Нико бежит третьим. За ним Жюльен, Катрин, Лулу и, наконец, пухленькие, загорелые двойняшки, как ядрышки из одного ореха. Мы еще не успели перецеловать всю эту ватагу, как в двадцати метрах от нас услышали голос мамули:
— Ну что, видели моих негритят? Каждый уже прибавил по килограмму! Все чудесно загорают, уплетают за обе щеки и спят.
Да разве может быть иначе в царстве деда Песочника? Меня атаковали мои четверо. Они без конца меня чмокают, и весь я уже липкий от леденцов. На каждой руке у меня по девчушке, мальчишки жмутся к моим ногам, и отец во мне ликует. Но вдруг для него, для этого отца, все становится безразлично, он трет себе глаза, словно с них спадает пелена. Надвинулась новая волна, и меня, словно молния, ослепляет красота.
Красота и ее антитеза. Их пятеро, две группы. Первыми ленивой походкой приближаются Арлетт, Габ и Симона; две первые не изменились, третья воспользовалась этим выгодным фоном, чтобы показать, как хорошо ее приласкало солнце. За ними следует Мариэтт и… Кто же это ? Я ее знаю. Я ее уже видел . Вспоминаю: кто же? Во всяком случае, нимфа эта очаровательна, моя жена рядом с ней — увы! — тоже выполняет роль фона.
— Да это Анник, — сообщает мне теща. — Вы же ее знаете, та самая девчонка, что была у нас на крестинах Нико. Она живет у нас в саду, в палатке, вместе со своим братом Роже. Что, изменилась? Ее и узнать нельзя! Теперь ей двадцать. Ее отец покидает Безье; он назначен налоговым инспектором в Анже. Симона так рада. Они с Анник — погодки!
Тио толкает меня локтем и замолкает. Эрик тоже не проронил ни слова. И впервые я вижу какое-то странное выражение на его круглом лице: челюсти его плотно сомкнуты и у него необычный, волчий взгляд. Мы с ним могли бы обменяться репликами: «Ох, как твоя жена высохла!», «А твоя-то как растолстела!» Десять лет назад на этом самом пляже выделялись они: молоденькие, живые, гибкие, все в самый раз — ни прибавить, ни убавить, купальники туго облегали их, стройные ножки высоко открыты. Такой я принял сестру твою . Если моя супружеская верность уже не столь безупречна, кто в том виноват? О женщины, почему они перестают быть верными самим себе? Вот та, что приближается к нам, не стесняется показывать свой выступающий живот, жирные складки тела. Мне, конечно, могут сказать, что я избрал именно ее. Да, это было так в тот далекий день. И постепенно, день за днем, я свыкся, примирился с переменами. Но сегодня я ее не узнаю. Потому что настоящая — это не она, а другая; потому что эта юная девушка, странно напоминающая мне ее, она и есть та, на которой я женился.
У англичан есть восхитительное слово holidays, то есть «райские дни». В «Клубе 49» мой конек — этимология, и я подчеркнул в одной статейке нашего тощего журнальчика (пышно названного «Луарское обозрение»), что слово «вакации» мы употребляем во множественном числе, которое из-за смыслового сдвига весьма отдалилось от своего единственного числа. Вакации , вакантный, вакуум — главное , конечно, в уходе от повседневности.
Увы! Детям легко, они разом все забрасывают: дом, привычки, школу, а родителям не так просто: за исключением случаев развода, они обязаны все время заниматься этими самыми детьми, и бремя супружества поневоле удваивается. Весь год я мечтаю о передышке, мечтаю о том, когда же смогу сбросить с плеч адвокатскую мантию, а заодно с нею все заботы. Но я знаю, что меня ждет: Мариэтт, так же, как и ее мать, собирающая вокруг себя всю свою родню, никогда не согласится провести время отдыха одна, и мы оба никогда не отдохнем друг от друга. Даже наоборот. В городе, кроме конца недели, мы обычно проводим вдвоем только один час утром да еще час в полдень, два или три часа вечером, а здесь, у моря, нам предстоит быть вместе как бы тридцать воскресений подряд и двадцать четыре часа в сутки жить стопроцентной семейной жизнью в этом гетто обширного племени Гимаршей, где весь уклад жизни строится в угоду детству, властвующему надо всем.
Ибо здесь символом веры является принцип — прежде всего дети , и уж тут пощады не жди. Наши обожаемые малыши, которые никак не продерут глазки, когда пора собираться в школу, здесь, в Кибероне, вскакивают ни свет ни заря. И никому больше не удается заснуть: все восемь деточек кричат вокруг, все восемь топают и скачут. Кстати, так ли уж необходимо одевать младших? Они вполне могли бы и сами управиться со своим туалетом. Шорты на резинке, рубашечки легкие, сандалии на плетеной подошве — разве четырехлетний ребенок не в состоянии натянуть все это сам, к тому же дочки Габ выросли и могут помочь малышам. Но Мариэтт посчитала бы это позором для себя.
— Все равно пора вставать, — замечает она, — ведь еще нужно покормить их завтраком.
Снова предлог. Мартина и Алина сами могут это проделать. Франсуаза Турc, которая отдыхает с детьми в Карнаке, установила такой порядок: завтрак готовится с вечера и она оставляет его на подносе. Я предложил последовать этому примеру. Услышал в ответ:
— Холодный завтрак? Ну, знаешь, это уж самое последнее дело! Франсуаза одна, ее можно понять…
Ну значит, я ничего не понимаю. Раз наши женщины живут все вместе, они могли бы сменять друг друга. Но нет, они встают все разом, эти мамаши, нуждающиеся в покое, предоставляя Симоне, Арлетт и Анник в ее палатке спать до бесчувствия. По утрам у нас постоянная суматоха, суета, толкотня: вот это твое, это мое, один ищет мыло, другой полотенце, третий — место в уборной, бегают с мокрыми руками в незастегнутых пижамах, босоногие, с всклокоченными волосами, спорят, ссорятся, один задрапировался в покрывало, как римский патриций в свою тогу, другой приделал себе бороду из седого шиньона мамули.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
— А вот и мадам Гимарш, — говорит Тио.
Я не дальнозоркий, как он, и мне приходится прищуриться. Близится странный вихрь, который бушует вокруг руки, раздающей леденцы. Но вот он уже распался на составные части и превращается в яркую радугу купальных костюмов. В зеленом купальнике, состоящем из лифчика и трусиков, чуть не лопающихся на ней, катится к нам сама мамуля — мадам Гимарш. Мне уже знакомо это зрелище; хотя оно повторяется ежегодно, тем не менее продолжает забавлять. Представить собственную мать в этаком костюме мне показалось бы кощунством. Но вот дети нас заметили и с криком несутся к нам. Двенадцатилетняя Алина опередила Мартину, хотя той уже тринадцать и у нее уже наметилась грудь. Нико бежит третьим. За ним Жюльен, Катрин, Лулу и, наконец, пухленькие, загорелые двойняшки, как ядрышки из одного ореха. Мы еще не успели перецеловать всю эту ватагу, как в двадцати метрах от нас услышали голос мамули:
— Ну что, видели моих негритят? Каждый уже прибавил по килограмму! Все чудесно загорают, уплетают за обе щеки и спят.
Да разве может быть иначе в царстве деда Песочника? Меня атаковали мои четверо. Они без конца меня чмокают, и весь я уже липкий от леденцов. На каждой руке у меня по девчушке, мальчишки жмутся к моим ногам, и отец во мне ликует. Но вдруг для него, для этого отца, все становится безразлично, он трет себе глаза, словно с них спадает пелена. Надвинулась новая волна, и меня, словно молния, ослепляет красота.
Красота и ее антитеза. Их пятеро, две группы. Первыми ленивой походкой приближаются Арлетт, Габ и Симона; две первые не изменились, третья воспользовалась этим выгодным фоном, чтобы показать, как хорошо ее приласкало солнце. За ними следует Мариэтт и… Кто же это ? Я ее знаю. Я ее уже видел . Вспоминаю: кто же? Во всяком случае, нимфа эта очаровательна, моя жена рядом с ней — увы! — тоже выполняет роль фона.
— Да это Анник, — сообщает мне теща. — Вы же ее знаете, та самая девчонка, что была у нас на крестинах Нико. Она живет у нас в саду, в палатке, вместе со своим братом Роже. Что, изменилась? Ее и узнать нельзя! Теперь ей двадцать. Ее отец покидает Безье; он назначен налоговым инспектором в Анже. Симона так рада. Они с Анник — погодки!
Тио толкает меня локтем и замолкает. Эрик тоже не проронил ни слова. И впервые я вижу какое-то странное выражение на его круглом лице: челюсти его плотно сомкнуты и у него необычный, волчий взгляд. Мы с ним могли бы обменяться репликами: «Ох, как твоя жена высохла!», «А твоя-то как растолстела!» Десять лет назад на этом самом пляже выделялись они: молоденькие, живые, гибкие, все в самый раз — ни прибавить, ни убавить, купальники туго облегали их, стройные ножки высоко открыты. Такой я принял сестру твою . Если моя супружеская верность уже не столь безупречна, кто в том виноват? О женщины, почему они перестают быть верными самим себе? Вот та, что приближается к нам, не стесняется показывать свой выступающий живот, жирные складки тела. Мне, конечно, могут сказать, что я избрал именно ее. Да, это было так в тот далекий день. И постепенно, день за днем, я свыкся, примирился с переменами. Но сегодня я ее не узнаю. Потому что настоящая — это не она, а другая; потому что эта юная девушка, странно напоминающая мне ее, она и есть та, на которой я женился.
У англичан есть восхитительное слово holidays, то есть «райские дни». В «Клубе 49» мой конек — этимология, и я подчеркнул в одной статейке нашего тощего журнальчика (пышно названного «Луарское обозрение»), что слово «вакации» мы употребляем во множественном числе, которое из-за смыслового сдвига весьма отдалилось от своего единственного числа. Вакации , вакантный, вакуум — главное , конечно, в уходе от повседневности.
Увы! Детям легко, они разом все забрасывают: дом, привычки, школу, а родителям не так просто: за исключением случаев развода, они обязаны все время заниматься этими самыми детьми, и бремя супружества поневоле удваивается. Весь год я мечтаю о передышке, мечтаю о том, когда же смогу сбросить с плеч адвокатскую мантию, а заодно с нею все заботы. Но я знаю, что меня ждет: Мариэтт, так же, как и ее мать, собирающая вокруг себя всю свою родню, никогда не согласится провести время отдыха одна, и мы оба никогда не отдохнем друг от друга. Даже наоборот. В городе, кроме конца недели, мы обычно проводим вдвоем только один час утром да еще час в полдень, два или три часа вечером, а здесь, у моря, нам предстоит быть вместе как бы тридцать воскресений подряд и двадцать четыре часа в сутки жить стопроцентной семейной жизнью в этом гетто обширного племени Гимаршей, где весь уклад жизни строится в угоду детству, властвующему надо всем.
Ибо здесь символом веры является принцип — прежде всего дети , и уж тут пощады не жди. Наши обожаемые малыши, которые никак не продерут глазки, когда пора собираться в школу, здесь, в Кибероне, вскакивают ни свет ни заря. И никому больше не удается заснуть: все восемь деточек кричат вокруг, все восемь топают и скачут. Кстати, так ли уж необходимо одевать младших? Они вполне могли бы и сами управиться со своим туалетом. Шорты на резинке, рубашечки легкие, сандалии на плетеной подошве — разве четырехлетний ребенок не в состоянии натянуть все это сам, к тому же дочки Габ выросли и могут помочь малышам. Но Мариэтт посчитала бы это позором для себя.
— Все равно пора вставать, — замечает она, — ведь еще нужно покормить их завтраком.
Снова предлог. Мартина и Алина сами могут это проделать. Франсуаза Турc, которая отдыхает с детьми в Карнаке, установила такой порядок: завтрак готовится с вечера и она оставляет его на подносе. Я предложил последовать этому примеру. Услышал в ответ:
— Холодный завтрак? Ну, знаешь, это уж самое последнее дело! Франсуаза одна, ее можно понять…
Ну значит, я ничего не понимаю. Раз наши женщины живут все вместе, они могли бы сменять друг друга. Но нет, они встают все разом, эти мамаши, нуждающиеся в покое, предоставляя Симоне, Арлетт и Анник в ее палатке спать до бесчувствия. По утрам у нас постоянная суматоха, суета, толкотня: вот это твое, это мое, один ищет мыло, другой полотенце, третий — место в уборной, бегают с мокрыми руками в незастегнутых пижамах, босоногие, с всклокоченными волосами, спорят, ссорятся, один задрапировался в покрывало, как римский патриций в свою тогу, другой приделал себе бороду из седого шиньона мамули.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79