Впрочем, не буду отвлекаться.
Священный лес деревни, в которой поселился Каньяр, был расположен в
получасе ходьбы. Мы посетили его на второй день, и я до конца своей жизни
не забуду увиденного там. Сумрачно и прохладно было под пологом могучих
крон священных деревьев туганда, пахло прелой листвой, сыростью и почему-то
медом. И было совершенно тихо, ни единый звук не нарушал торжественной
тишины. Шум ветра, который слегка раскачивал вершины деревьев, не достигал
земли, бесшумными были наши шаги по слегка прогибавшейся под ногами почве,
и даже звуки наших голосов вязли и растворялись в торжественно-неподвижном
воздухе.
И в этой торжественной тишине мы с Каньяром молча бродили меж могучих
стволов по дорожкам, ведомым лишь тому, кто знал этот лес с детства и
чувствовал себя в нем как дома. Дорожки эти, проложенные многими
поколениями приходивших сюда за счастьем аборигенов, вели нас от скульптуры
к скульптуре. Я не видел в жизни ничего прекраснее этих скульптур. Это были
не просто вырезанные из дерева фигуры прекрасных женщин - самых разных,
таких, что удовлетворили бы идеалам красоты любого из земных народов - не
просто прекрасные скульптуры, сработанные гениальными мастерами. Нет - даже
сейчас у меня с трудом поворачивается язык, когда я называю их
скульптурами. Они были не деревянными фигурами, они были почти совсем
живыми, и, глядя на них, на их одухотворенные лица, полные внутреннего
тепла, которого нам так часто не хватает в реальной жизни, я поневоле
проникался верой в то, что здесь, на Орьете, вопреки всем известным нам
законам природы воплотился в жизнь древний миф о Пигмалионе и Галатее. Все
мы, конечно, понимаем: этого просто не может быть. Рано или поздно
происходящему здесь чуду будет найдено прозаическое объяснение - такова, к
сожалению, участь всех чудес - и только закон об охране этносов, не
допускающий бесцеремонного вмешательства исследователей в жизнь иных
народов, не позволяет найти такое объяснение немедленно. И все же... И все
же мне очень не хотелось бы, чтобы настал день, когда мне объяснят, как
происходит чудо оживления. Мне очень хотелось бы так и прожить жизнь с
верой в это чудо.
Возвращаясь уже под вечер из Священного леса, мы молчали. Трудно было
говорить о чем-то после всего увиденного. Любые слова казались неуместными,
и даже сейчас мне трудно говорить обо всем этом: язык наш страдает
расплывчатостью и приблизительностью, не позволяющими облечь переживаемые
нами чувства в словесную форму. Я просто не знаю, какими словами передать
владевшие тогда моей душой чувства, и потому лучше не буду и пытаться это
сделать. Если даже сейчас, спустя годы, видения того дня в Священном лесу
не покидают меня, если до сих пор сжимается сердце от тоски, стоит лишь
подумать, что никогда, никогда в жизни не отыскать мне среди людей никого,
кто был бы так же близок к идеалу - пусть даже и не к моему идеалу - то как
и о чем могли бы мы с Каньяром говорить тогда? И лишь подходя к дому
Каньяр, наконец, нарушил молчание и сказал - не мне, а, скорее, себе
самому:
- Я смогу. Я тоже смогу.
Я ничего не ответил. Мне очень хотелось бы верить в это. Но душа моя
верить отказывалась.
Мы молча поели и легли спать. На другой день я вернулся в лагерь. И
больше мы с Каньяром не виделись.
Хотя это не совсем точно - но о той встрече я расскажу позже.
Вернувшись из экспедиции, я несколько лет не получал никаких новых
сведений ни об Орьете, ни о Каньяре. Потом подвернулась эта работа над
Полисом, я весь ушел в нее, и на какое-то время она отодвинула на задний
план не дававшие мне покоя воспоминания. Полис в какой-то мере спас меня,
потому что мало-помалу воспоминания об Орьете превратились в какую-то
манию, и я стоял на грани повторения безумного поступка Каньяра. А это было
бы настоящей глупостью: ведь мы с ним по своей психической организации люди
совершенно разные, и для меня бессмысленно повторять тот путь, который
избрал он. Работа над Полисом, явив собой суррогат счастья, отвлекла меня
от навязчивых мыслей, и только когда мы через два года построили его -
неплохо получилось, вы не находите?- я вновь вернулся мыслями к Каньяру. И
по чистой случайности в скором времени повстречался с тем самым нашим общим
знакомым, который несколько лет назад впервые рассказал мне о странном
поступке моего друга. На сей раз он поведал о случившемся после моего
визита на Орьету. И уже по тому, как начал он свой рассказ - без
какого-либо следа иронии по отношению к Каньяру, тихим, грустным голосом
сочувствующего чужому несчастью человека - я понял, что не ошибся в самых
худших своих прогнозах.
Три года назад Каньяр решился, наконец, воплотить в дереве свой идеал. И
вскоре после этого наш знакомый побывал у него в гостях, разговаривал с
ним, видел его избранницу. И ему - простому человеку, не привыкшему
задумываться над тонкими душевными переживаниями и всегда предпочитавшему
десяток анекдотов прекрасному роману о любви - ему стало страшно за
Каньяра. Как он рассказал, та, что составляла мечту всей жизни моего друга,
была замкнута и холодна. Она чужой вошла в его дом и в его деревню, и даже
наш знакомый, посторонний, случайный человек, увидел и ощутил на себе как
бы отталкивающую все живое силу отчуждения, исходящую от нее. Она,
наверное, по-своему любила Каньяра - как-никак, именно он подарил ей жизнь
- но любовь эта, судя по рассказу моего знакомого, счастья Каньяру не
приносила. Он был хмур и замкнут, и ни разу за все время их встречи даже не
попытался улыбнуться. И не было для меня утешения в том, что я
предчувствовал такой итог. Кого и как можно этим утешить? Лучшие люди Земли
жизни свои кладут на воплощение идеала - в красках, в камне, в книгах - и
умирают, так и не достигнув желаемого. А он решился на то, что не удалось
еще никому со времен Пигмалиона - а кстати, принесло ли это Пигмалиону
счастье?- и расплата была неминуема. Мы слишком далеко ушли вперед по
сравнению с уровнем, на котором живут сегодня аборигены Орьеты. И слишком
многое, наверное, потеряли на этом пути, и потому нам не найти счастья на
дорогах, которыми они проходят по жизни.
Я снова отправился на Орьету едва лишь представилась возможность. На сей
раз - с этнографической экспедицией, задавшейся вполне понятной целью
разгадать-таки основную загадку этой планеты, не нарушив закона об охране
этносов. Насколько я знаю, после нас там успело побывать не менее пяти
таких экспедиций. Мы, люди, не можем успокоиться, пока остаются
неразгаданными хоть какие-то тайны. Орьета еще держится - но вряд ли это
продлится долго.
1 2 3 4 5 6
Священный лес деревни, в которой поселился Каньяр, был расположен в
получасе ходьбы. Мы посетили его на второй день, и я до конца своей жизни
не забуду увиденного там. Сумрачно и прохладно было под пологом могучих
крон священных деревьев туганда, пахло прелой листвой, сыростью и почему-то
медом. И было совершенно тихо, ни единый звук не нарушал торжественной
тишины. Шум ветра, который слегка раскачивал вершины деревьев, не достигал
земли, бесшумными были наши шаги по слегка прогибавшейся под ногами почве,
и даже звуки наших голосов вязли и растворялись в торжественно-неподвижном
воздухе.
И в этой торжественной тишине мы с Каньяром молча бродили меж могучих
стволов по дорожкам, ведомым лишь тому, кто знал этот лес с детства и
чувствовал себя в нем как дома. Дорожки эти, проложенные многими
поколениями приходивших сюда за счастьем аборигенов, вели нас от скульптуры
к скульптуре. Я не видел в жизни ничего прекраснее этих скульптур. Это были
не просто вырезанные из дерева фигуры прекрасных женщин - самых разных,
таких, что удовлетворили бы идеалам красоты любого из земных народов - не
просто прекрасные скульптуры, сработанные гениальными мастерами. Нет - даже
сейчас у меня с трудом поворачивается язык, когда я называю их
скульптурами. Они были не деревянными фигурами, они были почти совсем
живыми, и, глядя на них, на их одухотворенные лица, полные внутреннего
тепла, которого нам так часто не хватает в реальной жизни, я поневоле
проникался верой в то, что здесь, на Орьете, вопреки всем известным нам
законам природы воплотился в жизнь древний миф о Пигмалионе и Галатее. Все
мы, конечно, понимаем: этого просто не может быть. Рано или поздно
происходящему здесь чуду будет найдено прозаическое объяснение - такова, к
сожалению, участь всех чудес - и только закон об охране этносов, не
допускающий бесцеремонного вмешательства исследователей в жизнь иных
народов, не позволяет найти такое объяснение немедленно. И все же... И все
же мне очень не хотелось бы, чтобы настал день, когда мне объяснят, как
происходит чудо оживления. Мне очень хотелось бы так и прожить жизнь с
верой в это чудо.
Возвращаясь уже под вечер из Священного леса, мы молчали. Трудно было
говорить о чем-то после всего увиденного. Любые слова казались неуместными,
и даже сейчас мне трудно говорить обо всем этом: язык наш страдает
расплывчатостью и приблизительностью, не позволяющими облечь переживаемые
нами чувства в словесную форму. Я просто не знаю, какими словами передать
владевшие тогда моей душой чувства, и потому лучше не буду и пытаться это
сделать. Если даже сейчас, спустя годы, видения того дня в Священном лесу
не покидают меня, если до сих пор сжимается сердце от тоски, стоит лишь
подумать, что никогда, никогда в жизни не отыскать мне среди людей никого,
кто был бы так же близок к идеалу - пусть даже и не к моему идеалу - то как
и о чем могли бы мы с Каньяром говорить тогда? И лишь подходя к дому
Каньяр, наконец, нарушил молчание и сказал - не мне, а, скорее, себе
самому:
- Я смогу. Я тоже смогу.
Я ничего не ответил. Мне очень хотелось бы верить в это. Но душа моя
верить отказывалась.
Мы молча поели и легли спать. На другой день я вернулся в лагерь. И
больше мы с Каньяром не виделись.
Хотя это не совсем точно - но о той встрече я расскажу позже.
Вернувшись из экспедиции, я несколько лет не получал никаких новых
сведений ни об Орьете, ни о Каньяре. Потом подвернулась эта работа над
Полисом, я весь ушел в нее, и на какое-то время она отодвинула на задний
план не дававшие мне покоя воспоминания. Полис в какой-то мере спас меня,
потому что мало-помалу воспоминания об Орьете превратились в какую-то
манию, и я стоял на грани повторения безумного поступка Каньяра. А это было
бы настоящей глупостью: ведь мы с ним по своей психической организации люди
совершенно разные, и для меня бессмысленно повторять тот путь, который
избрал он. Работа над Полисом, явив собой суррогат счастья, отвлекла меня
от навязчивых мыслей, и только когда мы через два года построили его -
неплохо получилось, вы не находите?- я вновь вернулся мыслями к Каньяру. И
по чистой случайности в скором времени повстречался с тем самым нашим общим
знакомым, который несколько лет назад впервые рассказал мне о странном
поступке моего друга. На сей раз он поведал о случившемся после моего
визита на Орьету. И уже по тому, как начал он свой рассказ - без
какого-либо следа иронии по отношению к Каньяру, тихим, грустным голосом
сочувствующего чужому несчастью человека - я понял, что не ошибся в самых
худших своих прогнозах.
Три года назад Каньяр решился, наконец, воплотить в дереве свой идеал. И
вскоре после этого наш знакомый побывал у него в гостях, разговаривал с
ним, видел его избранницу. И ему - простому человеку, не привыкшему
задумываться над тонкими душевными переживаниями и всегда предпочитавшему
десяток анекдотов прекрасному роману о любви - ему стало страшно за
Каньяра. Как он рассказал, та, что составляла мечту всей жизни моего друга,
была замкнута и холодна. Она чужой вошла в его дом и в его деревню, и даже
наш знакомый, посторонний, случайный человек, увидел и ощутил на себе как
бы отталкивающую все живое силу отчуждения, исходящую от нее. Она,
наверное, по-своему любила Каньяра - как-никак, именно он подарил ей жизнь
- но любовь эта, судя по рассказу моего знакомого, счастья Каньяру не
приносила. Он был хмур и замкнут, и ни разу за все время их встречи даже не
попытался улыбнуться. И не было для меня утешения в том, что я
предчувствовал такой итог. Кого и как можно этим утешить? Лучшие люди Земли
жизни свои кладут на воплощение идеала - в красках, в камне, в книгах - и
умирают, так и не достигнув желаемого. А он решился на то, что не удалось
еще никому со времен Пигмалиона - а кстати, принесло ли это Пигмалиону
счастье?- и расплата была неминуема. Мы слишком далеко ушли вперед по
сравнению с уровнем, на котором живут сегодня аборигены Орьеты. И слишком
многое, наверное, потеряли на этом пути, и потому нам не найти счастья на
дорогах, которыми они проходят по жизни.
Я снова отправился на Орьету едва лишь представилась возможность. На сей
раз - с этнографической экспедицией, задавшейся вполне понятной целью
разгадать-таки основную загадку этой планеты, не нарушив закона об охране
этносов. Насколько я знаю, после нас там успело побывать не менее пяти
таких экспедиций. Мы, люди, не можем успокоиться, пока остаются
неразгаданными хоть какие-то тайны. Орьета еще держится - но вряд ли это
продлится долго.
1 2 3 4 5 6