Какие-то ветви хлестали меня по лицу, и я
выхватил меч и стал рубить все подряд, все, что вставало мне поперек пути.
И вдруг в глазах у меня потемнело. И я очнулся.
Я стоял, тяжело дыша, на вершине какого-то холма. Сердце безумно
колотилось в груди, не хватало воздуха, и ноги дрожали от усталости и
напряжения. А в руке - в руке моей была какая-то алюминиевая трубка, вся
изогнутая и помятая, как будто ей долго-долго колотили по камням. Да так и
было, наверное, ведь в своем безумии, передавшемся мне через века от
безумного правителя Кьерра, я вырвал одну из стоек, что поддерживали тент у
входа во дворец, и крушил ею все подряд на своем пути. Хорошо еще, что я
пришел в себя раньше, чем мне встретился хоть кто-нибудь живой, а не тени
из далекого прошлого. Но я, наверное, наделал шуму: оглядевшись, я увидел,
как со стороны лагеря - отсюда до него было километра полтора, и он теперь
был ярко освещен, как вечером, перед отбоем - в мою сторону едет с
зажженными фарами джип. Собственно, только пляшущий свет его фар и был
различим во тьме под холмом.
Я отбросил в сторону алюминиевую трубку и опустился на землю. Сил для
того, чтобы стоять, у меня больше не было.
Я больше не входил во дворец. Не думаю, чтобы безумие Кьерра снова
вселилось бы в меня - слишком велико было потрясение от первого раза,
слишком сильно изменило оно мой взгляд на жизнь. Но я чувствовал, что и
Вернел, и остальные очень беспокоятся за меня, и не хотел волновать их без
нужды. И мне не нужно было возвращаться в тот зал, чтобы увидеть снова его
- каменная резьба навеки застыла в моей памяти. Правитель Кьерр думал, что
сумел скрыть навеки, потопив в крови, свое горе и свое унижение - но помимо
своей воли собственными руками он сотворил каменные письмена, которые мое
сознание сумело прочесть спустя многие столетия. Лишь потому, что и сам я
был в состоянии, во многом сходным с тем, которое двигало его руками, когда
он покрывал узорами стены своего зала. И сам я тоже способен был отправить
в неведомое будущее столь же страшное послание - я вспомнил картину,
которую писал накануне поездки к Вернелу. Мы с Кьерром оказались в чем-то
очень близки, несмотря на все разделявшее нас время, несмотря на разницу в
нашем воспитании, поведении, в нашем культурном окружении. Мы оказались
близки в чем-то очень глубинном - и потому я смог прочитать его невольное
послание. И потому кто-то еще сможет прочитать и мое послание, если я его
не уничтожу собственными руками.
От одной мысли об этом мне становится не по себе. И не дает мне покоя
страшный вопрос - почему зло, посеянное когда-то, оказывается столь
сильным, что способно преодолеть столетия? Почему постижение и сотворение
добра всегда требует усилий, а зло вырывается на свободу само по себе? И
есть ли у нас надежда устоять против этого зла?
- - -
1 2 3 4 5 6 7 8
выхватил меч и стал рубить все подряд, все, что вставало мне поперек пути.
И вдруг в глазах у меня потемнело. И я очнулся.
Я стоял, тяжело дыша, на вершине какого-то холма. Сердце безумно
колотилось в груди, не хватало воздуха, и ноги дрожали от усталости и
напряжения. А в руке - в руке моей была какая-то алюминиевая трубка, вся
изогнутая и помятая, как будто ей долго-долго колотили по камням. Да так и
было, наверное, ведь в своем безумии, передавшемся мне через века от
безумного правителя Кьерра, я вырвал одну из стоек, что поддерживали тент у
входа во дворец, и крушил ею все подряд на своем пути. Хорошо еще, что я
пришел в себя раньше, чем мне встретился хоть кто-нибудь живой, а не тени
из далекого прошлого. Но я, наверное, наделал шуму: оглядевшись, я увидел,
как со стороны лагеря - отсюда до него было километра полтора, и он теперь
был ярко освещен, как вечером, перед отбоем - в мою сторону едет с
зажженными фарами джип. Собственно, только пляшущий свет его фар и был
различим во тьме под холмом.
Я отбросил в сторону алюминиевую трубку и опустился на землю. Сил для
того, чтобы стоять, у меня больше не было.
Я больше не входил во дворец. Не думаю, чтобы безумие Кьерра снова
вселилось бы в меня - слишком велико было потрясение от первого раза,
слишком сильно изменило оно мой взгляд на жизнь. Но я чувствовал, что и
Вернел, и остальные очень беспокоятся за меня, и не хотел волновать их без
нужды. И мне не нужно было возвращаться в тот зал, чтобы увидеть снова его
- каменная резьба навеки застыла в моей памяти. Правитель Кьерр думал, что
сумел скрыть навеки, потопив в крови, свое горе и свое унижение - но помимо
своей воли собственными руками он сотворил каменные письмена, которые мое
сознание сумело прочесть спустя многие столетия. Лишь потому, что и сам я
был в состоянии, во многом сходным с тем, которое двигало его руками, когда
он покрывал узорами стены своего зала. И сам я тоже способен был отправить
в неведомое будущее столь же страшное послание - я вспомнил картину,
которую писал накануне поездки к Вернелу. Мы с Кьерром оказались в чем-то
очень близки, несмотря на все разделявшее нас время, несмотря на разницу в
нашем воспитании, поведении, в нашем культурном окружении. Мы оказались
близки в чем-то очень глубинном - и потому я смог прочитать его невольное
послание. И потому кто-то еще сможет прочитать и мое послание, если я его
не уничтожу собственными руками.
От одной мысли об этом мне становится не по себе. И не дает мне покоя
страшный вопрос - почему зло, посеянное когда-то, оказывается столь
сильным, что способно преодолеть столетия? Почему постижение и сотворение
добра всегда требует усилий, а зло вырывается на свободу само по себе? И
есть ли у нас надежда устоять против этого зла?
- - -
1 2 3 4 5 6 7 8