А потом уже каждый подходил к этому дереву и не глядя бросал свои вещи рядом. На смятых кустиках пойзон айви лежали десятки взрослых и детских рюкзачков.
С интересом следили мы за тем, как мужчины осторожно брали вещи из кучки вокруг дерева, протирали их пучками травы и переносили в другое место.
Наконец все успокоилось, хотя мамы и продолжали зорко поглядывать за детьми. В центре поляны разгорелся костёр. Быстро темнело.
Пламя на Ростральных колоннах
Кто-то мягко и, как близкий, уверенно пожал мне руку у плеча. Это был Честер Лангвей, руководитель лаборатории по исследованию ледяных кернов Университета штата Нью-Йорк. Честер — хранитель тысяч кернов, в том числе и того, который мы извлекли из шельфового ледника Росса.
— Смотрю я на этот костёр, Игорь, и снова и снова вспоминаю костры там, в твоей России, в Ленинграде. Как все по-разному — и в то же время одинаково там и здесь…
— Спасибо, Честер, я чувствую это тоже, — шепнул я в ответ и вспомнил международную телеграмму, которую мне передали из Президиума Академии наук в Москве весной этого года.
Телеграмма была от Честера. Он, писал, что едет в Европу и хотел бы посетить СССР. И вот в конце апреля 1981 года Честер уже стоял в международном аэропорту Шереметьево.
Сначала Честер посетил наш Институт географии Академии наук СССР, сделал доклад о достижениях своей лаборатории. Потом мы поехали в Таллин, где занимаются теми же вопросами, что и Честер, а после этого — в Ленинград, центр советских исследований полярных стран: Арктический и антарктический институт. Удивительная это была поездка. Днём мы работали: выступали с докладами, осматривали лаборатории, а по вечерам ходили в гости, театры.
Уже восьмого мая мы закончили все дела в этом городе, и можно было бы ехать в Москву, но следующий день был нерабочим и я решил провести его с Честером здесь, в Ленинграде. Что-то подсказывало мне, что даже русскому важно хотя бы раз побывать в этом городе в день 9 мая, а уж иностранцу тем более.
И вот наступило утро. Чудесное майское утро 1981 года. Я уже заранее решил, что этот день мы проведём на Пискаревском кладбище. И мы поехали туда. Мы прошли с необъятной, полной детей и очень старых людей толпой под тихую траурную музыку весь длинный путь мимо огромных, плоских братских могил, покрытых свежей травой и заваленных цветами, конфетами, детскими воздушными шариками и игрушками. Мимо братских могил, на которых не было имён, только год: «1941», «1941», «1941»… «1942», «1942»… «1943». По дорожкам большого, полного тихой музыки кладбища шли тысячи и тысячи людей, семьями и в одиночку, чувствовалось: для многих из них — это своё, «домашнее» место. И цветы, цветы…
Я не удерживал слезы. Было видно, как потрясён и Честер.
А потом я подслушал разговор какой-то семьи, которая торопилась в центр города, чтобы успеть увидеть шествие огромного военного оркестра по Невскому проспекту. Мы подъехали туда как раз вовремя. Толпы людей уже стояли на тротуарах. Вся проезжая часть была пуста… И вдруг откуда-то от Московского вокзала показалась колышущаяся, жарко сверкающая, перекрывающая весь проспект лента. Донёсся грохот барабанов, рёв труб, ещё перекрываемый внезапным шумом нашей наэлектризованной толпы. И вот уже, как огромная волна, светло-зелёная, переливающаяся всплесками меди и золота, громко, ликующе и победно шумная, медленно прошла перед нами, на минуту-две подчинив себе все звуки и восприятия, колонна из двух тысяч музыкантов. Но это была лишь часть волны. Как бы её гребень. А задней частью её была огромная, человек по двадцать-тридцать в ряд, колонна покрытых орденами и медалями ветеранов, которые быстро и весело шагали за оркестром. Громом криков и рукоплесканий встретила их толпа. И мы с Честером. Для нас, только что вернувшихся с самого страшного в мире кладбища, этот оркестр с колонной ветеранов был больше чем оркестром. Он был символом.
А к вечеру мы пошли в центр, к Зимнему и Адмиралтейству. Белая ночь ещё не вступила в права, и было темно, но по-летнему тепло. На Ростральных колоннах у биржи и на том берегу Невы, на пляже перед Петропавловской крепостью, как-то по-старинному, по-язычески горели колыхаясь огромные, жёлтые огни больших факелов, отражаясь в воде. Тысячи и тысячи людей сплошным потоком двигались по набережным, собирались в кучки, из которых доносились бренчание гитар, звуки песен. Почти каждый немолодой мужчина имел на груди ордена или медали. И тут Честер спросил меня:
— Игор, как ты думаешь — если я тоже надену сейчас свою, американскую, медаль, полученную за Антарктиду?…
— Конечно, Чёт, конечно! И ты знаешь, Чёт, у меня ведь тоже с собой такая же медаль, которой ваше правительство наградило и меня за Антарктиду. Я стеснялся надевать её. А сейчас и я чувствую — в самый раз надеть.
Мы стали в сторонку, прицепили награды и продолжили свой дрейф в поющем и веселящемся городе. Наши «иностранные» ленточки медалей и язык не остались незамеченными.
— Америка! Эльба! — вдруг изумлённо-радостно завопил какой-то человек в плаще и стал протискиваться к нам через толпу.
Напрасно я говорил ему, что я русский, советский, а мой друг хотя и американец, но тоже не мог быть тогда на Эльбе.
— Неважно, к чёрту детали! У вас такие же медали, как у тех, тогда… Эй ребята, идите сюда, здесь Америка! Эльба! — закричал человек в плаще группке пожилых людей.
Я рассказывал им об Антарктиде, о Буффало и ледяных образцах Честера. Но их не интересовали детали. «Америка! Эльба! Ура!» — радостно кричали они…
А над нами, чуть дальше, за каменным парапетом набережной, отражаясь в тёмных волнах могучей реки, все колебались беззвучно огромные языки пламени на Ростральных колоннах…
Потом я не раз рассказывал своим друзьям в Москве о визите Честера Лангвея. И всегда люди, слушая этот рассказ об американце, подпевающем гитарам на праздничных набережных Невы, улыбались как-то по-доброму.
Я ИСКАЛ НЕ ПТИЦУ КИВИ
Нежелательная персона
— Послушайте, мистер, а ведь вы, оказывается, персона, нежелательная для проживания в нашей стране, — ведь вы проникли на территорию Новой Зеландии нелегально.
«О черт, только этого мне не хватало», — промелькнуло в моём усталом мозгу.
Худой, высокий человек в белом халате внимательно рассматривал мой паспорт, временами поглядывая на меня сверху вниз. Сверху вниз в буквальном смысле, потому что я лежал на носилках. И хотя они были установлены на очень высокой каталке, все же моё лицо было где-то на уровне груди моего собеседника.
— Скажите, доктор, а не можете ли вы на своей «скорой помощи» незаметно вывезти меня туда, откуда вы меня только что привезли, и тогда я войду в страну через нужную дверь, в которой стоят пограничники и таможенники?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
С интересом следили мы за тем, как мужчины осторожно брали вещи из кучки вокруг дерева, протирали их пучками травы и переносили в другое место.
Наконец все успокоилось, хотя мамы и продолжали зорко поглядывать за детьми. В центре поляны разгорелся костёр. Быстро темнело.
Пламя на Ростральных колоннах
Кто-то мягко и, как близкий, уверенно пожал мне руку у плеча. Это был Честер Лангвей, руководитель лаборатории по исследованию ледяных кернов Университета штата Нью-Йорк. Честер — хранитель тысяч кернов, в том числе и того, который мы извлекли из шельфового ледника Росса.
— Смотрю я на этот костёр, Игорь, и снова и снова вспоминаю костры там, в твоей России, в Ленинграде. Как все по-разному — и в то же время одинаково там и здесь…
— Спасибо, Честер, я чувствую это тоже, — шепнул я в ответ и вспомнил международную телеграмму, которую мне передали из Президиума Академии наук в Москве весной этого года.
Телеграмма была от Честера. Он, писал, что едет в Европу и хотел бы посетить СССР. И вот в конце апреля 1981 года Честер уже стоял в международном аэропорту Шереметьево.
Сначала Честер посетил наш Институт географии Академии наук СССР, сделал доклад о достижениях своей лаборатории. Потом мы поехали в Таллин, где занимаются теми же вопросами, что и Честер, а после этого — в Ленинград, центр советских исследований полярных стран: Арктический и антарктический институт. Удивительная это была поездка. Днём мы работали: выступали с докладами, осматривали лаборатории, а по вечерам ходили в гости, театры.
Уже восьмого мая мы закончили все дела в этом городе, и можно было бы ехать в Москву, но следующий день был нерабочим и я решил провести его с Честером здесь, в Ленинграде. Что-то подсказывало мне, что даже русскому важно хотя бы раз побывать в этом городе в день 9 мая, а уж иностранцу тем более.
И вот наступило утро. Чудесное майское утро 1981 года. Я уже заранее решил, что этот день мы проведём на Пискаревском кладбище. И мы поехали туда. Мы прошли с необъятной, полной детей и очень старых людей толпой под тихую траурную музыку весь длинный путь мимо огромных, плоских братских могил, покрытых свежей травой и заваленных цветами, конфетами, детскими воздушными шариками и игрушками. Мимо братских могил, на которых не было имён, только год: «1941», «1941», «1941»… «1942», «1942»… «1943». По дорожкам большого, полного тихой музыки кладбища шли тысячи и тысячи людей, семьями и в одиночку, чувствовалось: для многих из них — это своё, «домашнее» место. И цветы, цветы…
Я не удерживал слезы. Было видно, как потрясён и Честер.
А потом я подслушал разговор какой-то семьи, которая торопилась в центр города, чтобы успеть увидеть шествие огромного военного оркестра по Невскому проспекту. Мы подъехали туда как раз вовремя. Толпы людей уже стояли на тротуарах. Вся проезжая часть была пуста… И вдруг откуда-то от Московского вокзала показалась колышущаяся, жарко сверкающая, перекрывающая весь проспект лента. Донёсся грохот барабанов, рёв труб, ещё перекрываемый внезапным шумом нашей наэлектризованной толпы. И вот уже, как огромная волна, светло-зелёная, переливающаяся всплесками меди и золота, громко, ликующе и победно шумная, медленно прошла перед нами, на минуту-две подчинив себе все звуки и восприятия, колонна из двух тысяч музыкантов. Но это была лишь часть волны. Как бы её гребень. А задней частью её была огромная, человек по двадцать-тридцать в ряд, колонна покрытых орденами и медалями ветеранов, которые быстро и весело шагали за оркестром. Громом криков и рукоплесканий встретила их толпа. И мы с Честером. Для нас, только что вернувшихся с самого страшного в мире кладбища, этот оркестр с колонной ветеранов был больше чем оркестром. Он был символом.
А к вечеру мы пошли в центр, к Зимнему и Адмиралтейству. Белая ночь ещё не вступила в права, и было темно, но по-летнему тепло. На Ростральных колоннах у биржи и на том берегу Невы, на пляже перед Петропавловской крепостью, как-то по-старинному, по-язычески горели колыхаясь огромные, жёлтые огни больших факелов, отражаясь в воде. Тысячи и тысячи людей сплошным потоком двигались по набережным, собирались в кучки, из которых доносились бренчание гитар, звуки песен. Почти каждый немолодой мужчина имел на груди ордена или медали. И тут Честер спросил меня:
— Игор, как ты думаешь — если я тоже надену сейчас свою, американскую, медаль, полученную за Антарктиду?…
— Конечно, Чёт, конечно! И ты знаешь, Чёт, у меня ведь тоже с собой такая же медаль, которой ваше правительство наградило и меня за Антарктиду. Я стеснялся надевать её. А сейчас и я чувствую — в самый раз надеть.
Мы стали в сторонку, прицепили награды и продолжили свой дрейф в поющем и веселящемся городе. Наши «иностранные» ленточки медалей и язык не остались незамеченными.
— Америка! Эльба! — вдруг изумлённо-радостно завопил какой-то человек в плаще и стал протискиваться к нам через толпу.
Напрасно я говорил ему, что я русский, советский, а мой друг хотя и американец, но тоже не мог быть тогда на Эльбе.
— Неважно, к чёрту детали! У вас такие же медали, как у тех, тогда… Эй ребята, идите сюда, здесь Америка! Эльба! — закричал человек в плаще группке пожилых людей.
Я рассказывал им об Антарктиде, о Буффало и ледяных образцах Честера. Но их не интересовали детали. «Америка! Эльба! Ура!» — радостно кричали они…
А над нами, чуть дальше, за каменным парапетом набережной, отражаясь в тёмных волнах могучей реки, все колебались беззвучно огромные языки пламени на Ростральных колоннах…
Потом я не раз рассказывал своим друзьям в Москве о визите Честера Лангвея. И всегда люди, слушая этот рассказ об американце, подпевающем гитарам на праздничных набережных Невы, улыбались как-то по-доброму.
Я ИСКАЛ НЕ ПТИЦУ КИВИ
Нежелательная персона
— Послушайте, мистер, а ведь вы, оказывается, персона, нежелательная для проживания в нашей стране, — ведь вы проникли на территорию Новой Зеландии нелегально.
«О черт, только этого мне не хватало», — промелькнуло в моём усталом мозгу.
Худой, высокий человек в белом халате внимательно рассматривал мой паспорт, временами поглядывая на меня сверху вниз. Сверху вниз в буквальном смысле, потому что я лежал на носилках. И хотя они были установлены на очень высокой каталке, все же моё лицо было где-то на уровне груди моего собеседника.
— Скажите, доктор, а не можете ли вы на своей «скорой помощи» незаметно вывезти меня туда, откуда вы меня только что привезли, и тогда я войду в страну через нужную дверь, в которой стоят пограничники и таможенники?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40