Если все сущее пребывает в движении — ведь вы же часть этого всего. Не превращайтесь в водоворот думания, иначе вы начинаете двигаться по кругу, по кругу — и будете вращаться, вращаться, вращаться… до бесконечности, а поток будет утерян. И тогда не будет в конце вашего пути океана.
Жизнь — загадка для вас, потому что вы смотрите на нее через призму ума; если вы смотрите сквозь не-ум, то жизнь оказывается таинством. Стоит вам глянут на нее глазами ума, и жизнь уже мертва; но жизнь никогда не умирает, она бессмертна — если на нее смотрит ваш не-ум. Ум не способен ощутить живое. Ум лишь может дотрагиваться до мертвого, материального. Жизнь же столь тонка, незаметна, а ум так груб и неотесан — этот инструмент во много крат грубее жизни. И когда вы пытаетесь дотронуться до нее этим инструментом, он не может уловить биений ее. Он теряет их. Биение жизни очень тонкое — вы и есть это биение.
Чжуан Цзы — на смертном одре, а когда такой человек, как Чжуан Цзы, умирает, ученикам следует быть абсолютно безмолвными. Этот момент нельзя упускать, потому что смерть — это пик, это кульминация всей жизни. Когда умирает Чжуан Цзы, он умирает на гребне волны. Очень редко случается, чтобы сознание достигало такой абсолютной полноты. Ученикам стоило бы помолчать; им нужно было бы наблюдать за тем, что происходит; они должны были бы вглядеться в глубину души Чжуан Цзы и не позволять вмешиваться уму, не начинать задавать дурацкие вопросы.
А ум всегда начинает спрашивать. Они обеспокоены похоронами, хотя Чжуан Цзы пока еще жив. Но ум не жив, он никогда не бывает жив; ум всегда мыслит на языке смерти. Для учеников мастер уже умер. Они думают о похоронах — что нужно сделать, чего не делать. Они придумали проблему, которой вообще не существует, благо Чжуан Цзы жив.
Как-то раз трое стариков сидели на скамейке в парке, обсуждая неизбежное — смерть. Один старик семидесяти трех лет заметил: «Когда я умру, хотел бы я быть похоронен рядом с Авраамом Линкольном, величайшим человеком, любимым всеми».
«А я хотел бы быть похоронен рядом с Альбертом Эйнштейном, — признался другой, которому недавно исполнилось восемьдесят три, — величайшим ученым, гуманистом, философом, сторонником мира».
Затем оба они посмотрели на третьего. Тому уже стукнуло девяносто три года. «Хорошо бы, чтобы меня похоронили вместе с Софи Лорен», — сказал им тот.
Оба его собеседника возмутились. «Да она ведь еще жива», — гневно воскликнули они.
«Ну да, — согласился третий старик, — так и я тоже!»
Это, пожалуй, был редкостный старик. Девяносто три года, а он заявляет: «Так и я тоже пока жив, и пока еще очень ничего!» Почему жизнь должна беспокоиться о смерти? Зачем жизни думать о смерти? Но ум создает проблему. И теперь вы озадачены.
Когда Сократ умирал, произошла та же самая история, что и с Чжуан Цзы. Ученики были очень озабочены предстоящими похоронами. Они подступили к нему с вопросами: «Что нам нужно делать?»
Говорят, что Сократ ответил: «Мои враги дают мне яд, чтобы убить, а вы строите планы, как меня похоронить, — так кто же мне друг, а кто враг? Вы, и те, и другие, интересуетесь моей смертью; похоже, вообще никого не интересует моя жизнь».
Ум каким-то образом страдает манией смерти. Ученики Чжуан Цзы спорили о том, что им надо делать — а умирал мастер, и это уникальное явление происходило прямо на их глазах.
Будда — Чжуан Цзы — достигал своей конечной кульминации. Такое случается очень редко, раз-другой в миллионы лет. Пламя пылало. Его жизнь подошла к точке абсолютной чистоты, где она становится божественной, не человеческой, где она — это итог, а не частица, где начало и конец встречаются, сливаясь воедино, где все секреты раскрыты и все двери распахнуты, где не остается замков. Там было все таинство… А ученики думали о похоронах — слепо, абсолютно слепо, в упор не видя того, что происходит перед ними. Их глаза были плотно закрыты.
Почему же так случилось? Эти ученики, — уж не думаете ли вы, что они знали Чжуан Цзы? Как они могли его знать? Если они упустили Чжуан Цзы в его высшем великолепии, как же можно поверить в то, что они сумели уловить его, когда он работал с ними, работал над ними, продвигался вместе с ними, вскапывал землю в саду и бросал в нее семя, разговаривал с ними, просто с ними был?
Как же можно предположить, что они знали, кем был Чжуан Цзы? Если они не заметили его высшее великолепие, то трудно не понять, что они всегда упускали его. Они и должны были все прозевать. Когда он говорил, они, вероятно, раздумывали: «О чем это он говорит? Что он имеет в виду?»
Смысл того, что говорит просветленный — это вовсе не то, что вам следует открыть или понять; он просто есть — и вам нужно лишь внимать ему. Он предназначен не для понимания, не для открытия, он не спрятан, это совсем не то, что необходимо интерпретировать. Просветленный не говорит теориями, он приводит вам простые факты. Если ваши глаза открыты, вы их увидите; если ваши уши могут слышать, вы услышите их. Ничего больше от вас не требуется.
Вот почему Иисус не устает повторять: «Способные слышать, да услышат. Способные видеть, да увидят». Больше ничего не нужно — просто откройте глаза, откройте уши.
Будда, Чжуан Цзы или Иисус — они не философы вроде Гегеля или Канта. Если вы читаете Гегеля, то нужно докапываться до смысла. Он крайне труднодоступен — очень похоже, что Гегель приложил все усилия, чтобы сделать понимание его настолько трудным для вас, насколько это вообще возможно, наплетая слова вокруг слов, делая все загадочным. Поэтому, когда вы впервые сталкиваетесь с Гегелем, он кажется вам великолепным, высочайшим достижением, но, чем больше вы будете проникать в него и чем больше вы будете его понимать, тем меньшим он будет становиться. В тот день, когда вы его поймете, он окажется вообще бесполезен.
Весь трюк заключается в том, что вы не можете его понять, и поэтому он кажется вам таким великим. Поскольку вы его не понимаете, ваш ум поставлен в тупик, ваш ум не может уразуметь, что же здесь к чему, и эта штука выглядит очень таинственной, непостижимой, недоступной для понимания. Это не так, она всего лишь вербальна, словесна. Гегель пытается все спрятать, но при этом он ничего не говорит. Более того, он пользуется словами, не вкладывая в них вообще никакого внутреннего содержания.
Поэтому такие люди, как Гегель, сразу же добиваются уважения, но по прошествии некоторого времени уважение к ним и оценка их исчезают. Люди же, подобные Будде, уважаются и ценятся не сразу, но, чем больше проходит времени, тем больше вы их цените. Они всегда опережают свое время. Проходят столетия, а потом — потом их величие начинает проявляться, потом их величие начинает выходить на поверхность. Спустя много времени вы можете почувствовать их, ибо истина их так проста;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
Жизнь — загадка для вас, потому что вы смотрите на нее через призму ума; если вы смотрите сквозь не-ум, то жизнь оказывается таинством. Стоит вам глянут на нее глазами ума, и жизнь уже мертва; но жизнь никогда не умирает, она бессмертна — если на нее смотрит ваш не-ум. Ум не способен ощутить живое. Ум лишь может дотрагиваться до мертвого, материального. Жизнь же столь тонка, незаметна, а ум так груб и неотесан — этот инструмент во много крат грубее жизни. И когда вы пытаетесь дотронуться до нее этим инструментом, он не может уловить биений ее. Он теряет их. Биение жизни очень тонкое — вы и есть это биение.
Чжуан Цзы — на смертном одре, а когда такой человек, как Чжуан Цзы, умирает, ученикам следует быть абсолютно безмолвными. Этот момент нельзя упускать, потому что смерть — это пик, это кульминация всей жизни. Когда умирает Чжуан Цзы, он умирает на гребне волны. Очень редко случается, чтобы сознание достигало такой абсолютной полноты. Ученикам стоило бы помолчать; им нужно было бы наблюдать за тем, что происходит; они должны были бы вглядеться в глубину души Чжуан Цзы и не позволять вмешиваться уму, не начинать задавать дурацкие вопросы.
А ум всегда начинает спрашивать. Они обеспокоены похоронами, хотя Чжуан Цзы пока еще жив. Но ум не жив, он никогда не бывает жив; ум всегда мыслит на языке смерти. Для учеников мастер уже умер. Они думают о похоронах — что нужно сделать, чего не делать. Они придумали проблему, которой вообще не существует, благо Чжуан Цзы жив.
Как-то раз трое стариков сидели на скамейке в парке, обсуждая неизбежное — смерть. Один старик семидесяти трех лет заметил: «Когда я умру, хотел бы я быть похоронен рядом с Авраамом Линкольном, величайшим человеком, любимым всеми».
«А я хотел бы быть похоронен рядом с Альбертом Эйнштейном, — признался другой, которому недавно исполнилось восемьдесят три, — величайшим ученым, гуманистом, философом, сторонником мира».
Затем оба они посмотрели на третьего. Тому уже стукнуло девяносто три года. «Хорошо бы, чтобы меня похоронили вместе с Софи Лорен», — сказал им тот.
Оба его собеседника возмутились. «Да она ведь еще жива», — гневно воскликнули они.
«Ну да, — согласился третий старик, — так и я тоже!»
Это, пожалуй, был редкостный старик. Девяносто три года, а он заявляет: «Так и я тоже пока жив, и пока еще очень ничего!» Почему жизнь должна беспокоиться о смерти? Зачем жизни думать о смерти? Но ум создает проблему. И теперь вы озадачены.
Когда Сократ умирал, произошла та же самая история, что и с Чжуан Цзы. Ученики были очень озабочены предстоящими похоронами. Они подступили к нему с вопросами: «Что нам нужно делать?»
Говорят, что Сократ ответил: «Мои враги дают мне яд, чтобы убить, а вы строите планы, как меня похоронить, — так кто же мне друг, а кто враг? Вы, и те, и другие, интересуетесь моей смертью; похоже, вообще никого не интересует моя жизнь».
Ум каким-то образом страдает манией смерти. Ученики Чжуан Цзы спорили о том, что им надо делать — а умирал мастер, и это уникальное явление происходило прямо на их глазах.
Будда — Чжуан Цзы — достигал своей конечной кульминации. Такое случается очень редко, раз-другой в миллионы лет. Пламя пылало. Его жизнь подошла к точке абсолютной чистоты, где она становится божественной, не человеческой, где она — это итог, а не частица, где начало и конец встречаются, сливаясь воедино, где все секреты раскрыты и все двери распахнуты, где не остается замков. Там было все таинство… А ученики думали о похоронах — слепо, абсолютно слепо, в упор не видя того, что происходит перед ними. Их глаза были плотно закрыты.
Почему же так случилось? Эти ученики, — уж не думаете ли вы, что они знали Чжуан Цзы? Как они могли его знать? Если они упустили Чжуан Цзы в его высшем великолепии, как же можно поверить в то, что они сумели уловить его, когда он работал с ними, работал над ними, продвигался вместе с ними, вскапывал землю в саду и бросал в нее семя, разговаривал с ними, просто с ними был?
Как же можно предположить, что они знали, кем был Чжуан Цзы? Если они не заметили его высшее великолепие, то трудно не понять, что они всегда упускали его. Они и должны были все прозевать. Когда он говорил, они, вероятно, раздумывали: «О чем это он говорит? Что он имеет в виду?»
Смысл того, что говорит просветленный — это вовсе не то, что вам следует открыть или понять; он просто есть — и вам нужно лишь внимать ему. Он предназначен не для понимания, не для открытия, он не спрятан, это совсем не то, что необходимо интерпретировать. Просветленный не говорит теориями, он приводит вам простые факты. Если ваши глаза открыты, вы их увидите; если ваши уши могут слышать, вы услышите их. Ничего больше от вас не требуется.
Вот почему Иисус не устает повторять: «Способные слышать, да услышат. Способные видеть, да увидят». Больше ничего не нужно — просто откройте глаза, откройте уши.
Будда, Чжуан Цзы или Иисус — они не философы вроде Гегеля или Канта. Если вы читаете Гегеля, то нужно докапываться до смысла. Он крайне труднодоступен — очень похоже, что Гегель приложил все усилия, чтобы сделать понимание его настолько трудным для вас, насколько это вообще возможно, наплетая слова вокруг слов, делая все загадочным. Поэтому, когда вы впервые сталкиваетесь с Гегелем, он кажется вам великолепным, высочайшим достижением, но, чем больше вы будете проникать в него и чем больше вы будете его понимать, тем меньшим он будет становиться. В тот день, когда вы его поймете, он окажется вообще бесполезен.
Весь трюк заключается в том, что вы не можете его понять, и поэтому он кажется вам таким великим. Поскольку вы его не понимаете, ваш ум поставлен в тупик, ваш ум не может уразуметь, что же здесь к чему, и эта штука выглядит очень таинственной, непостижимой, недоступной для понимания. Это не так, она всего лишь вербальна, словесна. Гегель пытается все спрятать, но при этом он ничего не говорит. Более того, он пользуется словами, не вкладывая в них вообще никакого внутреннего содержания.
Поэтому такие люди, как Гегель, сразу же добиваются уважения, но по прошествии некоторого времени уважение к ним и оценка их исчезают. Люди же, подобные Будде, уважаются и ценятся не сразу, но, чем больше проходит времени, тем больше вы их цените. Они всегда опережают свое время. Проходят столетия, а потом — потом их величие начинает проявляться, потом их величие начинает выходить на поверхность. Спустя много времени вы можете почувствовать их, ибо истина их так проста;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96