– с некоторой досадой спросил я. Рассказал, где взял снимок, полагая, что она сейчас возмутится моим вторжением в личную жизнь отца, но Лили только хихикнула.
– А, ну тогда, наверное, какая-нибудь девица. У папки постоянно были девицы.
Квирк в роли Казановы; трудно представить себе такое.
– У тебя не было брата или сестры, которые потом умерли?
Она притихла, почти не дыша, несколько мгновений колебалась, потом быстро кивнула, словно хотела клюнуть лакомство у меня с ладони.
Правда ли это? Раскрыл ли я секрет призрачной женщины с ребенком? Хотелось бы верить, но не могу. Думаю, Лили врет; скорее всего, мертвые братья и сестры существуют только в ее воображении.
Вокруг все замерло в ожидании. Воздух приобрел свинцовую тяжесть, листья дерева неподвижно висели над нами. На небе появилось плотное облако, потом раздалось негромкое шипение, и хлынул дождь; его хлесткие мстительные струи разбивались о мостовую, брызги летели, словно рассыпавшиеся монетки. Мы с Лили в три шага доскочили до туалета, но успели промокнуть. На двери уборной висели замок и цепь, пришлось укрыться на бетонном крыльце с заплесневелой стеной и аммиачной вонью. Но и здесь крупные капли барабанили по притолоке, и ледяная изморось сыпалась нам на лица, так что Лили в своем легком платьице стала дрожать. Она с несчастным видом втянула голову в плечи, плотно сжала губы, обхватив себя тонкими руками. Становилось все темнее. Я вслух отметил, что свет странный, безжизненный и тусклый, как во сне.
– Затмение началось, – угрюмо отозвалась Лили. – А мы не видим.
Затмение! Ну конечно. Я представил, как тысячи людей сейчас молча стоят под дождем и тщетно всматриваются в небо, но вместо смеха меня пронзила необъяснимая грусть: о чем или о ком – не знаю. Ливень наконец, прекратился, бледное солнце, освободившись, растолкало облака, и мы решились покинуть наше убежище. Мы шли по умытым улицам, серая вода с мелкими оловянными пузырьками струилась по канавам, мостовые блестели, от них поднимались клубы пара. Машины, словно моторные лодки, вспенивали воду, оставляя позади маленькие радуги, а в небе раскинулась настоящая, взрослая, похожая на великолепный гигантский розыгрыш.
Когда мы снова пришли на площадь, представление еще не кончилось. Под тентом скрежетал и трубил оркестр, громоподобный безумный голос с отвратной веселостью ревел что-то неразборчивое в громкоговоритель. Брезент пятнами высыхал на солнце и походил на камуфляж, а водруженное над входом знамя прилипло к древку. Это был не настоящий цирковой шатер, так называемый шапито (интересно, почему его так назвали?), а большой длинный прямоугольный тент на четырех опорных шестах, пятый по центру; в нем можно себе представить и состязания по борьбе, и сельскохозяйственную выставку. Как только мы подошли, представление вроде бы прервалось, музыка смолкла, уступив место монотонному гулу толпы зрителей. Некоторые выбрались наружу, неловко шагнув под откидной брезентовый лоскут, и стояли, слегка ошалев, моргая на сверкающем воздухе. Вышел толстяк с маленьким мальчиком за руку, остановился, потянулся, зевнул и закурил, а ребенок тем временем отвернулся к вишне и помочился на ствол. Я думал, что представление закончилось, но Лили развеяла мои надежды.
– Это только перерыв, – сказала она горько, вспомнив обиду.
И тут из-за тента вышел тот самый рыжий парень, который ухмылялся мне со ступенек повозки. Теперь поверх красной рубахи и широких клоунских штанов на нем красовался порыжевший черный фрак, а помятый цилиндр он умудрился пристроить почти на затылке. Только теперь до меня дошло, на кого он похож: вылитый Джордж Добряк, вкрадчивый лис, злодей из давней серии газетных комиксов, который щеголял изящным портсигаром и точно такой же шляпой, его пушистый хвост нахально торчал между фалд изъеденного молью пальто. Увидев нас, парень на секунду замешкался, и на его лице снова показалась та же знающая усмешка. И не успел я остановить Лили, – да и к чему останавливать? – как она подскочила к нему и заговорила. Парень собирался залезть под тент и теперь застыл вполоборота, отогнув брезент у входа и глядя на девочку через плечо с притворным страхом. Он выслушал ее, засмеялся, окинул меня взглядом, что-то коротко сказал, снова глянул на меня и скользнул в темноту шатра.
– Можно войти, – задыхаясь, произнесла Лили. – Нас пустят на вторую часть.
Она стояла передо мной, дрожа от нетерпения, словно жеребенок, который ждет, когда его отвяжут, сцепила руки за спиной, не отводя взгляда от носка сандалии.
– Кто он такой? – спросил я. – Что ты ему сказала?
Лили нетерпеливо тряхнула головой.
– Да просто один из них. – Она махнула рукой в сторону цирковых повозок и распряженных лошадей. – Сказал, что можно войти.
Запах под тентом поразил меня: знакомо пахло гримом, потом, пылью и свежими опилками, и за всем этим – тяжелый влажный мускусный дух чего-то, столь же древнего, как Рим времен Нерона. Скамьи стояли рядами, как в церкви, лицом к самодельному помосту. Здесь царила атмосфера дневных спектаклей: пресыщенная, беспокойная и слегка напряженная. Люди прогуливались в проходах, заложив руки в карманы, раскланивались со знакомыми, обменивались шутливыми колкостями. Компания подростков на галерке свистела, улюлюкала, осыпала оскорблениями и яблочными огрызками вражескую компанию неподалеку. Один из циркачей, в майке, трико и эспадрильях – тот самый ловелас с проколотой ноздрей и сальными кудрями, с которым утром беседовала Лили, – бездельничал у края помоста, рассеянно ковыряя в носу. Я поискал глазами Добряка, и он выскочил с левой стороны сцены, с аккордеоном в одной руке и стулом в другой. Раздались жидкие ироничные аплодисменты, он замер, дернулся и огляделся с преувеличенным изумлением, будто зрителей-то увидеть и не ожидал. Затем блаженно улыбнулся в знак узнавания и низко поклонился под свист публики; цилиндр свалился и описал у ног полукруг. Добряк беспечно подхватил его и водрузил на макушку, после чего продолжил путь к центру арены. Аккордеон висел сбоку, растянутые до земли мехи жалобно хрипели. Сделав шаг, Добряк останавливался, словно недоумевал, откуда берутся эти кошачьи вопли, оглядывался, подозрительно косился на публику в первых рядах, а один раз извернулся штопором и неодобрительно уставился на собственный зад. Когда смех немного стих, он несколько раз пробежался пальцами по клавишам, склонив голову и вдохновенно прикрыв глаза, словно виртуоз, настраивающий Страдивари, потом плюхнулся на стул, сделав резкое движение плечами, и под свой аккомпанемент запел. Пел он пронзительным фальцетом, всхлипывал с придыханием, давал петуха, раскачивался, закатив глаза так, что были видны желтоватые белки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
– А, ну тогда, наверное, какая-нибудь девица. У папки постоянно были девицы.
Квирк в роли Казановы; трудно представить себе такое.
– У тебя не было брата или сестры, которые потом умерли?
Она притихла, почти не дыша, несколько мгновений колебалась, потом быстро кивнула, словно хотела клюнуть лакомство у меня с ладони.
Правда ли это? Раскрыл ли я секрет призрачной женщины с ребенком? Хотелось бы верить, но не могу. Думаю, Лили врет; скорее всего, мертвые братья и сестры существуют только в ее воображении.
Вокруг все замерло в ожидании. Воздух приобрел свинцовую тяжесть, листья дерева неподвижно висели над нами. На небе появилось плотное облако, потом раздалось негромкое шипение, и хлынул дождь; его хлесткие мстительные струи разбивались о мостовую, брызги летели, словно рассыпавшиеся монетки. Мы с Лили в три шага доскочили до туалета, но успели промокнуть. На двери уборной висели замок и цепь, пришлось укрыться на бетонном крыльце с заплесневелой стеной и аммиачной вонью. Но и здесь крупные капли барабанили по притолоке, и ледяная изморось сыпалась нам на лица, так что Лили в своем легком платьице стала дрожать. Она с несчастным видом втянула голову в плечи, плотно сжала губы, обхватив себя тонкими руками. Становилось все темнее. Я вслух отметил, что свет странный, безжизненный и тусклый, как во сне.
– Затмение началось, – угрюмо отозвалась Лили. – А мы не видим.
Затмение! Ну конечно. Я представил, как тысячи людей сейчас молча стоят под дождем и тщетно всматриваются в небо, но вместо смеха меня пронзила необъяснимая грусть: о чем или о ком – не знаю. Ливень наконец, прекратился, бледное солнце, освободившись, растолкало облака, и мы решились покинуть наше убежище. Мы шли по умытым улицам, серая вода с мелкими оловянными пузырьками струилась по канавам, мостовые блестели, от них поднимались клубы пара. Машины, словно моторные лодки, вспенивали воду, оставляя позади маленькие радуги, а в небе раскинулась настоящая, взрослая, похожая на великолепный гигантский розыгрыш.
Когда мы снова пришли на площадь, представление еще не кончилось. Под тентом скрежетал и трубил оркестр, громоподобный безумный голос с отвратной веселостью ревел что-то неразборчивое в громкоговоритель. Брезент пятнами высыхал на солнце и походил на камуфляж, а водруженное над входом знамя прилипло к древку. Это был не настоящий цирковой шатер, так называемый шапито (интересно, почему его так назвали?), а большой длинный прямоугольный тент на четырех опорных шестах, пятый по центру; в нем можно себе представить и состязания по борьбе, и сельскохозяйственную выставку. Как только мы подошли, представление вроде бы прервалось, музыка смолкла, уступив место монотонному гулу толпы зрителей. Некоторые выбрались наружу, неловко шагнув под откидной брезентовый лоскут, и стояли, слегка ошалев, моргая на сверкающем воздухе. Вышел толстяк с маленьким мальчиком за руку, остановился, потянулся, зевнул и закурил, а ребенок тем временем отвернулся к вишне и помочился на ствол. Я думал, что представление закончилось, но Лили развеяла мои надежды.
– Это только перерыв, – сказала она горько, вспомнив обиду.
И тут из-за тента вышел тот самый рыжий парень, который ухмылялся мне со ступенек повозки. Теперь поверх красной рубахи и широких клоунских штанов на нем красовался порыжевший черный фрак, а помятый цилиндр он умудрился пристроить почти на затылке. Только теперь до меня дошло, на кого он похож: вылитый Джордж Добряк, вкрадчивый лис, злодей из давней серии газетных комиксов, который щеголял изящным портсигаром и точно такой же шляпой, его пушистый хвост нахально торчал между фалд изъеденного молью пальто. Увидев нас, парень на секунду замешкался, и на его лице снова показалась та же знающая усмешка. И не успел я остановить Лили, – да и к чему останавливать? – как она подскочила к нему и заговорила. Парень собирался залезть под тент и теперь застыл вполоборота, отогнув брезент у входа и глядя на девочку через плечо с притворным страхом. Он выслушал ее, засмеялся, окинул меня взглядом, что-то коротко сказал, снова глянул на меня и скользнул в темноту шатра.
– Можно войти, – задыхаясь, произнесла Лили. – Нас пустят на вторую часть.
Она стояла передо мной, дрожа от нетерпения, словно жеребенок, который ждет, когда его отвяжут, сцепила руки за спиной, не отводя взгляда от носка сандалии.
– Кто он такой? – спросил я. – Что ты ему сказала?
Лили нетерпеливо тряхнула головой.
– Да просто один из них. – Она махнула рукой в сторону цирковых повозок и распряженных лошадей. – Сказал, что можно войти.
Запах под тентом поразил меня: знакомо пахло гримом, потом, пылью и свежими опилками, и за всем этим – тяжелый влажный мускусный дух чего-то, столь же древнего, как Рим времен Нерона. Скамьи стояли рядами, как в церкви, лицом к самодельному помосту. Здесь царила атмосфера дневных спектаклей: пресыщенная, беспокойная и слегка напряженная. Люди прогуливались в проходах, заложив руки в карманы, раскланивались со знакомыми, обменивались шутливыми колкостями. Компания подростков на галерке свистела, улюлюкала, осыпала оскорблениями и яблочными огрызками вражескую компанию неподалеку. Один из циркачей, в майке, трико и эспадрильях – тот самый ловелас с проколотой ноздрей и сальными кудрями, с которым утром беседовала Лили, – бездельничал у края помоста, рассеянно ковыряя в носу. Я поискал глазами Добряка, и он выскочил с левой стороны сцены, с аккордеоном в одной руке и стулом в другой. Раздались жидкие ироничные аплодисменты, он замер, дернулся и огляделся с преувеличенным изумлением, будто зрителей-то увидеть и не ожидал. Затем блаженно улыбнулся в знак узнавания и низко поклонился под свист публики; цилиндр свалился и описал у ног полукруг. Добряк беспечно подхватил его и водрузил на макушку, после чего продолжил путь к центру арены. Аккордеон висел сбоку, растянутые до земли мехи жалобно хрипели. Сделав шаг, Добряк останавливался, словно недоумевал, откуда берутся эти кошачьи вопли, оглядывался, подозрительно косился на публику в первых рядах, а один раз извернулся штопором и неодобрительно уставился на собственный зад. Когда смех немного стих, он несколько раз пробежался пальцами по клавишам, склонив голову и вдохновенно прикрыв глаза, словно виртуоз, настраивающий Страдивари, потом плюхнулся на стул, сделав резкое движение плечами, и под свой аккомпанемент запел. Пел он пронзительным фальцетом, всхлипывал с придыханием, давал петуха, раскачивался, закатив глаза так, что были видны желтоватые белки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53