Я думаю о том, когда мы с тобой последний раз обнимались. Будничное утро, знобко, небо плоское и белое, вот-вот пойдёт снег. Машина припаркована в третьем ряду, нервы обнажены из-за дикой ссоры. Ты уезжаешь, и я, вероятно, уже знаю, что мы больше никогда не увидимся. Ты обнимаешь меня и говоришь: ничего-ничего, в то время как жгучие слезы, которые я желала бы извергнуть на тебя, текут и текут по моим щекам. Недостаточно этого объятья, любовь моя, для того чтобы перечеркнуть то ужасное, что мы наговорили друг другу в это утро. Недостаточно этой неожиданной нежности, запаха твоей кожи, цвета твоих глаз, чтобы в одно мгновение согреть меня и заставить вернуться назад. Спустя неделю я уехала и как будто так никогда и не вернулась из этой поездки. Я пообещала тебе, что очень скоро буду с тобой, что едва представится возможность, примчусь к тебе, в твой город, куда ты уезжаешь, чтобы завершить срочную, очень важную для тебя работу, результат твоих многомесячных усилий. Все произошло ровно наоборот. Я выбросила заранее купленный билет на самолёт, который должен был доставить меня к тебе, и в то утро, когда мой рейс из Парижа приземлился в твоём городе, я осталась лежать в постели в комнате отеля 14-го аррондисмана, разглядывая полосатые от дождя оконные стекла и Башню Монпарнас, терзаемую ранней мартовской грозой. Когда ненастье стихло, я оделась и пошла гулять на кладбище Монпарнас. Я искала, но никак не могла найти могилу Самуэля Бекетта, и подумала, что это символично: Бекетт ещё при жизни старался спрятаться ото всех. Я двинулась за мальчиком, игравшим среди могильных плит, бегавшим за мячом под строгими взглядами пожилых матрон с букетами цветов в руках. Мужчина, шедший навстречу, улыбнулся мне, я поняла, что он хотел бы заговорить, но я опустила глаза и продолжила свой путь. Среди белых тропинок, белых могил и белых цветов, затянутая в слишком тесный жакет, я шла и плакала, потому что знала, что такой любви, как наша, у меня никогда больше не будет, хотя смириться с этим и признать, что все потеряно, я ни за что не соглашалась. Насколько легче жить вместе тем, кто не любит друг друга такой безнадёжной любовью, насколько легче переносить её нехватку в предощущение других любовей.
Тебе я не могу ничего простить.
Возможно, нельзя ничего простить тому, кто однажды сказал, что любит нас.
И вот я снова здесь. То же самое место. Как и в прошлые разы: бар в двух шагах от вокзала Термини, под портиком, столики, расположенные на достаточном расстоянии друг от друга, чтобы не мешать посетителям разговаривать, не боясь быть подслушанными. На месте зеркало, которое хранит моё отражение того позднего зимнего вечера, когда я вбежала сюда с растрёпанными ветром волосами и покрасневшими глазами. Под этим портиком с квадратными колоннами, серыми при свете уличных фонарей, круглыми, со стеклянными шарами, напоминающими полную луну. Металлические столики, заляпанные отпечатками пальцев, жёлтые пластиковые стулья. Сейчас столики заняты приезжими, иностранцами и семьями моих соотечественников из северных областей, с кучей детей, похожих друг на друга, все едят пиццу и мороженое, женщины среднего возраста пьют каппуччино. Никто из них ничего не знает о нас. Обо мне. И о тебе. Никто, за исключением зеркала, не знает ничего о моих слезах в тот декабрьский вечер, когда мы вновь встретились после долгой разлуки, и ты вытирал их своими тонкими пальцами, в то время как я признавалась тебе, что вернулась с мужчиной, который был у меня до тебя. Мне не за что прощать тебя, сказал ты. Ты тоже, наверное, приехал сюда с той, что была у тебя до меня? — спросила я. Сейчас это не имеет никакого значения, ответил ты. Птицы, словно железные опилки, передвигаемые по листу бумаги движением магнита, носились между тучами, нависшими над вокзалом. Мой поезд скоро должен был отходить, и ты оставался один. Это была наша последняя встреча в Риме. Я попросила тебя не провожать меня на перрон, ты меня поцеловал, не произнеся ни звука, и ушёл, ни разу не оглянувшись.
Если бы у меня не было этой любви, я бы никогда не узнала, что такое любовь, говорю я себе. Но если бы у меня не было этой любви, мне нечего было бы оплакивать, не было бы воспоминаний, способных ранить меня так глубоко. Если бы я не узнала такой любви и, следовательно, тебя, я была бы более свободна? Или менее? Быть может, я продолжала бы ничего не знать о любви. А я, наоборот, кое-что знаю. Знаю, что она проходит. Знаю, что кончается. Что разочаровывает. Обманывает. Разрушает. Выдыхается. Что сегодня она — водоём с чистой и прозрачной водой, а завтра — с мутной и грязной. Что она — телесный пол. Она — низость. Она — нежность. Что она верит в свою смерть и вновь возрождается. Что не поддаётся разрушению. Даже если иссякает с каждой проходящей секундой. Я знаю, что она неприступна. И что о ней невозможно рассказать.
Единственное открытое окно на четвёртом этаже гостиницы «Националь» сегодня вечером — окно номера 411. Тяжёлая серо-жемчужная штора колышется от дуновения ветра. Остальные занавеси задёрнуты. Я сижу на ступеньке обелиска, и сижу давно, глазея по сторонам. Пара американских туристов, он и она — лет под тридцать каждому, оба блондины, толстые и потные, с румяными, распаренными от жары лицами, скучные, — усаживаются рядом со мной. Они едят мороженое. Тающее, фисташково-шоколадное. Небо над отелем затянуто синими облаками с кроваво-красными полосами. Через эту дверь полированного дерева мы входили и выходили вместе. Я пытаюсь вспомнить, сколько времени прошло с последней нашей встречи, но мне не удаётся сконцентрироваться, даже твоё лицо поблекло в моей памяти. К тому же, американцы продолжают есть мороженное и звук вафли, откусываемой с хрустом и с хрустом пережёвываемой и глотаемой, раздражает и отвлекает меня. Я думаю о том, что они скажут друг другу этим вечером, вернувшись в свой номер, устав от многочасовой ходьбы, от переизбытка увиденного и услышанного, от тяжести дня, проведённого вместе, когда уже нечего сказать друг другу. Я представляю себе, как они раздеваются, вижу их жирные, белые тела, распростёртые на свежевыстиранных простынях широкой постели. Их жесты. Придвинутся ли друг к другу, или растянутся, лёжа животам вверх, уставив в потолок опухшие пальцы. И не единой мысли, кроме как об ужине и планах на завтрашний день. Я физически ощущаю, как им скучно, ощущаю их разочарование, их страдание. Но, может быть, я ошибаюсь. Во всем.
Мир — звуки, явления, движения, свет, истории — продолжает существовать. Нет способа отменить его существование. Даже тут, в стенах этой экранированной комнаты отеля, — двойные стекла окон, запертая на ключ дверь, ночная тишина коридоров и номеров со спящими людьми, — мир звучит, говорит на разные голоса, рассказывает истории, которые я не могу услышать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Тебе я не могу ничего простить.
Возможно, нельзя ничего простить тому, кто однажды сказал, что любит нас.
И вот я снова здесь. То же самое место. Как и в прошлые разы: бар в двух шагах от вокзала Термини, под портиком, столики, расположенные на достаточном расстоянии друг от друга, чтобы не мешать посетителям разговаривать, не боясь быть подслушанными. На месте зеркало, которое хранит моё отражение того позднего зимнего вечера, когда я вбежала сюда с растрёпанными ветром волосами и покрасневшими глазами. Под этим портиком с квадратными колоннами, серыми при свете уличных фонарей, круглыми, со стеклянными шарами, напоминающими полную луну. Металлические столики, заляпанные отпечатками пальцев, жёлтые пластиковые стулья. Сейчас столики заняты приезжими, иностранцами и семьями моих соотечественников из северных областей, с кучей детей, похожих друг на друга, все едят пиццу и мороженое, женщины среднего возраста пьют каппуччино. Никто из них ничего не знает о нас. Обо мне. И о тебе. Никто, за исключением зеркала, не знает ничего о моих слезах в тот декабрьский вечер, когда мы вновь встретились после долгой разлуки, и ты вытирал их своими тонкими пальцами, в то время как я признавалась тебе, что вернулась с мужчиной, который был у меня до тебя. Мне не за что прощать тебя, сказал ты. Ты тоже, наверное, приехал сюда с той, что была у тебя до меня? — спросила я. Сейчас это не имеет никакого значения, ответил ты. Птицы, словно железные опилки, передвигаемые по листу бумаги движением магнита, носились между тучами, нависшими над вокзалом. Мой поезд скоро должен был отходить, и ты оставался один. Это была наша последняя встреча в Риме. Я попросила тебя не провожать меня на перрон, ты меня поцеловал, не произнеся ни звука, и ушёл, ни разу не оглянувшись.
Если бы у меня не было этой любви, я бы никогда не узнала, что такое любовь, говорю я себе. Но если бы у меня не было этой любви, мне нечего было бы оплакивать, не было бы воспоминаний, способных ранить меня так глубоко. Если бы я не узнала такой любви и, следовательно, тебя, я была бы более свободна? Или менее? Быть может, я продолжала бы ничего не знать о любви. А я, наоборот, кое-что знаю. Знаю, что она проходит. Знаю, что кончается. Что разочаровывает. Обманывает. Разрушает. Выдыхается. Что сегодня она — водоём с чистой и прозрачной водой, а завтра — с мутной и грязной. Что она — телесный пол. Она — низость. Она — нежность. Что она верит в свою смерть и вновь возрождается. Что не поддаётся разрушению. Даже если иссякает с каждой проходящей секундой. Я знаю, что она неприступна. И что о ней невозможно рассказать.
Единственное открытое окно на четвёртом этаже гостиницы «Националь» сегодня вечером — окно номера 411. Тяжёлая серо-жемчужная штора колышется от дуновения ветра. Остальные занавеси задёрнуты. Я сижу на ступеньке обелиска, и сижу давно, глазея по сторонам. Пара американских туристов, он и она — лет под тридцать каждому, оба блондины, толстые и потные, с румяными, распаренными от жары лицами, скучные, — усаживаются рядом со мной. Они едят мороженое. Тающее, фисташково-шоколадное. Небо над отелем затянуто синими облаками с кроваво-красными полосами. Через эту дверь полированного дерева мы входили и выходили вместе. Я пытаюсь вспомнить, сколько времени прошло с последней нашей встречи, но мне не удаётся сконцентрироваться, даже твоё лицо поблекло в моей памяти. К тому же, американцы продолжают есть мороженное и звук вафли, откусываемой с хрустом и с хрустом пережёвываемой и глотаемой, раздражает и отвлекает меня. Я думаю о том, что они скажут друг другу этим вечером, вернувшись в свой номер, устав от многочасовой ходьбы, от переизбытка увиденного и услышанного, от тяжести дня, проведённого вместе, когда уже нечего сказать друг другу. Я представляю себе, как они раздеваются, вижу их жирные, белые тела, распростёртые на свежевыстиранных простынях широкой постели. Их жесты. Придвинутся ли друг к другу, или растянутся, лёжа животам вверх, уставив в потолок опухшие пальцы. И не единой мысли, кроме как об ужине и планах на завтрашний день. Я физически ощущаю, как им скучно, ощущаю их разочарование, их страдание. Но, может быть, я ошибаюсь. Во всем.
Мир — звуки, явления, движения, свет, истории — продолжает существовать. Нет способа отменить его существование. Даже тут, в стенах этой экранированной комнаты отеля, — двойные стекла окон, запертая на ключ дверь, ночная тишина коридоров и номеров со спящими людьми, — мир звучит, говорит на разные голоса, рассказывает истории, которые я не могу услышать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21