Она не понимает, что им тоже больно. Она не знает, что счастье — это не когда тебе не больно, а когда ты кого-то защищаешь от боли. Да, она эгоистка. Это так. Это Вторая Печать. Это второй великий грех человека, после желания властвовать и подавлять.
Но посмотрите шире — я ведь тоже эгоист. Ведь я хочу ее переделать. Я хочу переделать ее по своему образу и подобию. Чтобы она думала так, как я думаю, чувствовала то, что я чувствую, понимала жизнь так, как я ее понимаю. Да, я влюблен в нее. Но я люблю ее не такой, какая она. Я влюблен в ту, которой она могла бы быть. Я влюблен в ту, которая за ней. В ту, которой нет. Как писал Андрей в своей книге: «Нет ничего по ту сторону, по ту сторону только та сторона».
И я не знаю, что мне делать. Я не знаю, как мне поступить. Отказаться от своей любви, потому что это грозит обернуться страшными несчастьями? Наверное, это правильно. Я попытался объяснить себе это. Я сказал себе, что я дурак и что любовь моя — бред и вымысел. Я объяснил себе все. Но я все равно еду. Я не знаю, зачем. Это шаг отчаяния. Шаг бессмысленный и безрассудный. Шаг, ведущий к еще большей боли и к еще более страшным последствиям.
Я словно наказываю себя. Наказываю — за свой эгоизм. Я хочу, чтобы она была другой — в этом мой эгоизм. Но она не будет другой — и в этом мое наказание. Я еду на свои похороны, друзья. Не серчайте. Но мне просто надо ее увидеть. Мне это нужно. Вдруг я смогу ей все объяснить? Вдруг, увидев мои глаза, она изменится? Вдруг она увидит и поймет мою любовь? А после этого захочет жить. Жить, а не бегать от жизни, как она это делает? Вдруг?..
Умом я понимаю, что ничего этого не произойдет. Но что такое ум? Борьба реальности с чувством… Это вечная борьба. Вечная. Она не поймет меня. Я знаю это. И не услышит моего сердца, не почувствует моей любви… Хоть бы не делала вид, что понимает и слышит, чтобы не мучить меня и не дарить неоправданной надежды.
Ее никогда и никто не любил. Она боится, отчаянно боится. За всю свою жизнь она никому не позволила приблизиться к себе. Поэтому она и не знает себя. Ведь себя узнаешь, лишь пуская в свое сердце Другою. И у нее черное сердце. Она не позволяет себя любить. Это подлинный грех эгоизма. А я влюблен в чудовище. Я знаю это.
И еще я понимаю теперь, что любовь может быть не только благом, но и наказанием. Знаете, почему? Потому что люди разные. Есть те, для которых ты действительно существуешь, а есть те, кому на тебя было и всегда будет наплевать.
Мне жаль, что сейчас именно такой человек разлучает нас. Но это я виноват. Я виноват перед теми, кто меня по-настоящему любит. Это страшно. Но надеюсь, вы простите меня. И будете ждать. Дай Бог, пройдет и это несчастье…»
— Удалось установить связь через Нину! — Это известие эхом, из уст в уста, отчеловека к человеку, летело по коридорам аналитического центра Гаптена. — Удалось установить связь через Нину! Передайте! Скорее!
Андрей с Гаптеном подхватили меня под руки и понесли в центральный узел.
Двери лифта открылись. Пятьдесят седьмой этаж. Мартин попытался пропустить ее вперед. Но Нина отказалась. Она не хотела, чтобы он шел сзади. Пусть выйдет первым… Лучше его видеть. Он пугает Нину. Пугает с самого утра.
Мартин пожал плечами. Сейчас в его водянистых глазах читалось: «Дурная баба!»
А утром… Утром, когда она сказала ему, что из-за его «добрых пожеланий» ей приснился ужасный сон… И что, вероятно, они не были такими добрыми, раз это произошло… Он ответил, что это «ее проблемы», и с ним — с Мартином — это никак не связано! Этот монстр начал ее пугать. По-настоящему…
— А где Клорис? — спросил Мартин, заходя в студию.
— Отравилась анисовыми конфетами, — улыбнулся Сэм, одетый в женский костюм, достойный Марии Антуанетты, и направился прямо к Нине. — Но ведь это нас не смущает?
Его юбка шелестела во время движения. Яркое красное платье, отороченное черной тесьмой, открывало загорелую грудь. Высокий парик на голове слегка раскачивался из стороны в сторону. Разноцветные ленты развивались на сквозняке.
— Предлагаю начать, — послышалось сбоку. — Сцена распятья. Графия рассказывает о Черной Мессе. Она богохульно изображает распятого Христа…
Вдали на диване сидел Раймонд. Он тоже был одет в костюм, но, видимо, служанки. Поверх черного платья белый кружевной передник. Чепец на голове…
— Так вот, представьте себе… — Сэм взял Нину под руку, декламируя монолог графини из пьесы Мисимы. — Меня, раздетую, уложили на стол… Да, мое обнаженное тело превратилось в алтарь для Черной Мессы… Меня, такую белую-белую, положили навзничь, поверх черного траурного полотнища… Я лежала, закрыв глаза, и представляла, насколько ослепительно-прекрасна моя нагота…
Нина испугалась. Так говорят только преступники.
— Отпусти, — шикнула она на Сэма.
— Разве этого нет в твоей «книге»? — рассмеялся Сэм. — Я думаю, там есть все!
Какой он ужасный! Ужасный! Не ожидала от него такой жестокости!
— Обычной женщине не дано знать, что это такое — видеть мир не глазами, а открытой кожей, — Раймонд, поднимаясь с дивана и разглядывая свой фартук, подхватил прервавшийся было монолог графини. — Мои груди и живот прикрыли маленькими салфетками… Ну, это ощущение вам знакомо… Помните холодную накрахмаленную простыню?.. А в ложбинку между грудей мне положили серебряное распятие… Мартин, ты к нам не присоединишься?.. Ну же!
— Нет, я не буду, — недовольно буркнул Мартин. — Где Клорис?
А он трус… Он настоящий трус…
— Ну, давай же, Мартин, — театрально взмолился Сэм. — Однажды озорной любовник… Давай!
— Однажды озорной любовник, — просипел Мартин и пошел к дивану, — когда мы отдыхали после утех, положил мне на грудь холодную грушу… Примерно такое же было чувство… На лоно мне поставили священную серебряную чашу… Это, пожалуй, несколько напоминало прикосновение ночной посудины из севрского фарфора…
— Вообще-то все эти глупости не вызывали во мне такого уж святотатственного восторга… — продолжил Раймонд, словно желая унизить Мартина, но этим он унижал Нину! — Когда, знаете, вся дрожишь от наслаждения…
— Потом началась служба… Мне сунули в каждую руку по горящей свече… — Сэм вложил две свечи в руки Нине. — Пламя было где-то далеко-далеко… Я почти не чувствовала, как капает воск…
Нина раздраженно бросила свечи на пол:
— Я ненавижу вас! Как я вас всех ненавижу!
— Во времена Людовика Четырнадцатого на Черной Мессе, говорят, приносили в жертву настоящего младенца… — Сэм продолжал монолог графини, как ни в чем не бывало. — Но теперь и времена не те, да и месса уже не та. Пришлось довольствоваться ягненком….
Нина бросилась к двери.
— Заперто! — крикнул Сэм ей вдогонку и расхохотался. — Попалась, пташка!
Нина схватилась за ручку двери и дернула.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Но посмотрите шире — я ведь тоже эгоист. Ведь я хочу ее переделать. Я хочу переделать ее по своему образу и подобию. Чтобы она думала так, как я думаю, чувствовала то, что я чувствую, понимала жизнь так, как я ее понимаю. Да, я влюблен в нее. Но я люблю ее не такой, какая она. Я влюблен в ту, которой она могла бы быть. Я влюблен в ту, которая за ней. В ту, которой нет. Как писал Андрей в своей книге: «Нет ничего по ту сторону, по ту сторону только та сторона».
И я не знаю, что мне делать. Я не знаю, как мне поступить. Отказаться от своей любви, потому что это грозит обернуться страшными несчастьями? Наверное, это правильно. Я попытался объяснить себе это. Я сказал себе, что я дурак и что любовь моя — бред и вымысел. Я объяснил себе все. Но я все равно еду. Я не знаю, зачем. Это шаг отчаяния. Шаг бессмысленный и безрассудный. Шаг, ведущий к еще большей боли и к еще более страшным последствиям.
Я словно наказываю себя. Наказываю — за свой эгоизм. Я хочу, чтобы она была другой — в этом мой эгоизм. Но она не будет другой — и в этом мое наказание. Я еду на свои похороны, друзья. Не серчайте. Но мне просто надо ее увидеть. Мне это нужно. Вдруг я смогу ей все объяснить? Вдруг, увидев мои глаза, она изменится? Вдруг она увидит и поймет мою любовь? А после этого захочет жить. Жить, а не бегать от жизни, как она это делает? Вдруг?..
Умом я понимаю, что ничего этого не произойдет. Но что такое ум? Борьба реальности с чувством… Это вечная борьба. Вечная. Она не поймет меня. Я знаю это. И не услышит моего сердца, не почувствует моей любви… Хоть бы не делала вид, что понимает и слышит, чтобы не мучить меня и не дарить неоправданной надежды.
Ее никогда и никто не любил. Она боится, отчаянно боится. За всю свою жизнь она никому не позволила приблизиться к себе. Поэтому она и не знает себя. Ведь себя узнаешь, лишь пуская в свое сердце Другою. И у нее черное сердце. Она не позволяет себя любить. Это подлинный грех эгоизма. А я влюблен в чудовище. Я знаю это.
И еще я понимаю теперь, что любовь может быть не только благом, но и наказанием. Знаете, почему? Потому что люди разные. Есть те, для которых ты действительно существуешь, а есть те, кому на тебя было и всегда будет наплевать.
Мне жаль, что сейчас именно такой человек разлучает нас. Но это я виноват. Я виноват перед теми, кто меня по-настоящему любит. Это страшно. Но надеюсь, вы простите меня. И будете ждать. Дай Бог, пройдет и это несчастье…»
— Удалось установить связь через Нину! — Это известие эхом, из уст в уста, отчеловека к человеку, летело по коридорам аналитического центра Гаптена. — Удалось установить связь через Нину! Передайте! Скорее!
Андрей с Гаптеном подхватили меня под руки и понесли в центральный узел.
Двери лифта открылись. Пятьдесят седьмой этаж. Мартин попытался пропустить ее вперед. Но Нина отказалась. Она не хотела, чтобы он шел сзади. Пусть выйдет первым… Лучше его видеть. Он пугает Нину. Пугает с самого утра.
Мартин пожал плечами. Сейчас в его водянистых глазах читалось: «Дурная баба!»
А утром… Утром, когда она сказала ему, что из-за его «добрых пожеланий» ей приснился ужасный сон… И что, вероятно, они не были такими добрыми, раз это произошло… Он ответил, что это «ее проблемы», и с ним — с Мартином — это никак не связано! Этот монстр начал ее пугать. По-настоящему…
— А где Клорис? — спросил Мартин, заходя в студию.
— Отравилась анисовыми конфетами, — улыбнулся Сэм, одетый в женский костюм, достойный Марии Антуанетты, и направился прямо к Нине. — Но ведь это нас не смущает?
Его юбка шелестела во время движения. Яркое красное платье, отороченное черной тесьмой, открывало загорелую грудь. Высокий парик на голове слегка раскачивался из стороны в сторону. Разноцветные ленты развивались на сквозняке.
— Предлагаю начать, — послышалось сбоку. — Сцена распятья. Графия рассказывает о Черной Мессе. Она богохульно изображает распятого Христа…
Вдали на диване сидел Раймонд. Он тоже был одет в костюм, но, видимо, служанки. Поверх черного платья белый кружевной передник. Чепец на голове…
— Так вот, представьте себе… — Сэм взял Нину под руку, декламируя монолог графини из пьесы Мисимы. — Меня, раздетую, уложили на стол… Да, мое обнаженное тело превратилось в алтарь для Черной Мессы… Меня, такую белую-белую, положили навзничь, поверх черного траурного полотнища… Я лежала, закрыв глаза, и представляла, насколько ослепительно-прекрасна моя нагота…
Нина испугалась. Так говорят только преступники.
— Отпусти, — шикнула она на Сэма.
— Разве этого нет в твоей «книге»? — рассмеялся Сэм. — Я думаю, там есть все!
Какой он ужасный! Ужасный! Не ожидала от него такой жестокости!
— Обычной женщине не дано знать, что это такое — видеть мир не глазами, а открытой кожей, — Раймонд, поднимаясь с дивана и разглядывая свой фартук, подхватил прервавшийся было монолог графини. — Мои груди и живот прикрыли маленькими салфетками… Ну, это ощущение вам знакомо… Помните холодную накрахмаленную простыню?.. А в ложбинку между грудей мне положили серебряное распятие… Мартин, ты к нам не присоединишься?.. Ну же!
— Нет, я не буду, — недовольно буркнул Мартин. — Где Клорис?
А он трус… Он настоящий трус…
— Ну, давай же, Мартин, — театрально взмолился Сэм. — Однажды озорной любовник… Давай!
— Однажды озорной любовник, — просипел Мартин и пошел к дивану, — когда мы отдыхали после утех, положил мне на грудь холодную грушу… Примерно такое же было чувство… На лоно мне поставили священную серебряную чашу… Это, пожалуй, несколько напоминало прикосновение ночной посудины из севрского фарфора…
— Вообще-то все эти глупости не вызывали во мне такого уж святотатственного восторга… — продолжил Раймонд, словно желая унизить Мартина, но этим он унижал Нину! — Когда, знаете, вся дрожишь от наслаждения…
— Потом началась служба… Мне сунули в каждую руку по горящей свече… — Сэм вложил две свечи в руки Нине. — Пламя было где-то далеко-далеко… Я почти не чувствовала, как капает воск…
Нина раздраженно бросила свечи на пол:
— Я ненавижу вас! Как я вас всех ненавижу!
— Во времена Людовика Четырнадцатого на Черной Мессе, говорят, приносили в жертву настоящего младенца… — Сэм продолжал монолог графини, как ни в чем не бывало. — Но теперь и времена не те, да и месса уже не та. Пришлось довольствоваться ягненком….
Нина бросилась к двери.
— Заперто! — крикнул Сэм ей вдогонку и расхохотался. — Попалась, пташка!
Нина схватилась за ручку двери и дернула.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25