Надо сказать, что я чересчур благопристоен, особенно если учесть, что я прожил жизнь, довольствуясь теми результатами, коих я достиг на зыбком поприще газетной журналистики. Если бы я был сумасшедшим, то неужели был бы лишен каких-то фантастических желаний? Мне кажется, что сумасшествие — своего рода назойливость, хватание окружающих за пуговицы и рукава. Если это так, то я готов поставить под вопрос мое сумасшествие, так как ни от кого ничего не требую и не пристаю ни к кому со своими идеями. Мне ничего не надо, и я ни о чем не прошу. Единственное, что меня беспокоит… на самом деле беспокоит… это моя приверженность ремеслу рассказчика. Я настолько поглощен им, что, помимо этого ремесла, ничего больше не занимает меня по-настоящему. Я не обману вас, если скажу, что вместе с историей, которую я вам рассказываю, закончится и моя жизнь.
Но я перехожу к концу моего повествования. Когда Сарториус был осужден на пожизненное пребывание в психиатрической лечебнице для социально опасных больных, я испытал очень странное ощущение — мне показалось, что свершилась несправедливость: этот человек, на мой взгляд, заслуживал суда. Нельзя сказать, что мои рассуждения по этому поводу были начисто лишены эгоизма: если бы состоялось публичное судебное слушание, то я получил бы дополнительный материал для статьи… хотя к тому времени мои амбиции стали просто непомерными, я начал считать, что вся эта история заслуживает большего, и собирался написать на ее тему целую книгу. Пусть газеты описывают суд, я использую эти материалы в качестве затравки и обрушу на читателя все подробности дела, которые известны только мне и никому больше. Я расскажу читателям все с самого начала и до конца. Газеты же снабдят меня лишь преамбулой. Но, кроме этого, мне хотелось исполнить древний ритуал, с помощью которого мы утверждаем себя в этой жизни, убеждая себя в собственной значительности. Предвосхищая ваши возражения, скажу, что, возможно, это чистый сентиментализм — полагать, будто общество способно к духовному самоочищению, готово по первому зову заняться моральным и нравственным просвещением самого себя. Наивно, конечно, думать, что мы все падем на колени, как конгрегация верующих, и будем каяться, собрав возле себя своих детей, чтобы вразумить их собственным примером. Обычно мы поступаем не так: мы отстраняемся от совершенного нами зла, приписываем его своим противникам и спокойно продолжаем заниматься своими делами. Однако признаюсь вам, что я довел себя до такой степени подобного сентиментализма, что — упаси меня Господь — проникся необъяснимой симпатией к доктору Сарториусу, повторив скорбный путь Мартина Пембертона.
К подобным настроениям меня толкнуло еще и то, что, поддавшись эгоизму, я стал невольным союзником доктора Гримшоу, чего мне совсем не хотелось. Преподобный всячески пытался возбудить общественное мнение и заручиться его поддержкой в своих поползновениях передать в суд дело Сарториуса. Гримшоу не интересовался назидательными ритуалами. Он просто хотел, чтобы доктор-злодей был повешен по приговору суда. На пути пастора имелось только одно препятствие — Сарториус был на законном основании помещен в психиатрическую лечебницу до конца своих дней. Он получил статус психически больного человека, что сразу стерло все его остальные ипостаси. Такие люди автоматически лишаются прошлого, настолько сильны становятся их настоящие обстоятельства. В таком исходе были заинтересованы многие силы, которые совместно довершили дело. Врачи, администрация и ведомство окружного прокурора согласились на том, что данное решение наилучшее… хотя это было абсолютно неконституционное решение. Даже для тех, кто слышал часть всей этой истории или был каким-то образом в ней замешан, она стала чем-то малосущественным на фоне разразившегося политического скандала — а это был настоящий фейерверк. Правая рука Твида, инспектор Конноли согласился, причем добровольно, участвовать в публичном расследовании. Другие люди из окружения Твида быстро сориентировались и бежали из страны. Для слушания дела и вынесения приговора образовали большое жюри.
Должен сказать, что меня несколько разочаровал восстановленный в должности капитан Донн. Он снова сидел за своим знаменитым столом в штаб-квартире на Малберри-стрит и принимал посетителей, сложив на столе длинные руки и утопая продолговатым лицом в приподнятых угловатых плечах. Я, вкупе с нашим другом Гримшоу, призвал его вместе с нами составить письменный иск о направлении дела Сарториуса в суд для рассмотрения законности его передачи органам правосудия… Это должно было стать прологом к открытому судебному процессу… Донн отказался присоединиться к нам.
— Я думаю, что правосудие уже свершилось, — сказал он.
— Как же так, сэр, — не согласился с ним Гримшоу, — ведь этот человек остался в живых и может творить дальше свои злодеяния.
— Вы когда-нибудь бывали в лечебнице Блэквелл-Айленд, Ваше преподобие? — поинтересовался Донн.
— Нет, не приходилось, — ответил Гримшоу.
— То, что мы сделали, может быть, и не конституционно, но это максимум возможного. Это дело не для процесса. Справедливость в данном случае уже восторжествовала. Вот все, что я могу сказать.
— Можно добавить, что попраны права общества. — поспешил я вставить слово.
— Если состоится суд, то Сарториуса придется выслушать и выслушать публично. Любой адвокат сразу поймет, что единственная надежда его подзащитного — это его собственные свидетельства. В своей извращенной манере Сарториус может утверждать, что его арест, прервавший работу, послужил причиной смерти его пациентов. И это так… А все наши обвинения стоят на зыбкой почве косвенных доказательств. Кроме того, и это, пожалуй, хуже всего, идеи Сарториуса получат широкую огласку. Его гений станет доступен всеобщему обозрению. Не думаю, что это сослужит добрую службу нашему христолюбивому обществу, — сказал Донн, посмотрев в глаза Гримшоу.
Вы никогда не услышите от меня, что Эдмунд Донн был ограниченным человеком. Возможно, он чувствовал, что, в конечном итоге, права общества были в достаточной мере соблюдены, что, учитывая несовершенное устройство наших душ, властям удалось не мытьем, так катаньем избавить город от нависшей над ним катастрофы. Мы все сумели выйти из этой истории без существенного для нас ущерба. Мы могли испытывать чувство удовлетворения. Удалось спасти жизнь молодого человека. Семья была восстановлена. В естественном ходе вещей Донну удалось обрести женщину, которую он когда-то любил, а теперь получил возможность снова любоваться ею ежечасно и ежедневно, с утра и до вечера, питая надежду обрести ее навсегда, чтобы уже никогда не расставаться с любимым существом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75