Я хотел освободиться именно от этого давящего страха, от ужаса, который был не только вне, но и внутри меня, который переполнял все мои мысли, чувства, желания…
Ведь совсем недавно я видел одиноких, отупевших от боли крыс, дергающихся в судорогах, крыс, в чьих зрачках уже не оставалось ничего, кроме этого страха, страха, который способен лишить не только сил идти дальше и стремления добывать пропитание… Парализующий страх уничтожил в них желание защищаться, потому что он разрушил надежду на то, что защититься возможно.
Насколько далек был я сам от такого состояния? Скоро ли и я превращусь в исхудавшую, взъерошенную, бесполую, не чувствительную даже к голоду крысу, издыхающую у подвальной стены?
Я чувствовал, что именно эта самка с длинным розовым хвостом может спасти меня.
Она кокетливо оглядывается, проверяя, иду ли я за ней. Я знаю, что она мной довольна.
По бетонным ступенькам мы спускаемся вниз, на влажные плиты пола. На стенах видны известковые наплывы. Белые сталактиты сверкают в слабых лучах падающего сверху света. Тяжелая, неприступная стена, к которой она подводит меня, кажется концом нашего путешествия.
Исчезла? Провалилась? Еще секунду назад я дотрагивался вибриссами до её хвоста. Ее нет. Я удивленно проверяю все вокруг, опасаясь, что могу попасть в незнакомую мне западню…
Слышу доносящийся снизу писк и снова чувствую резкий запах её желез.
Она высовывает голову из-под известкового наплыва. Рядом с ней кусок проржавевшей решетки отходит в сторону, открывая вход в узкий туннель.
Она юркнула туда, значит, знает дорогу. Я снова иду за ней, стараясь держаться поближе, чтобы опять не потерять её.
Мы доходим до длинного ряда подземных залов, заполненных инструментами и машинами. Она идет посередине уверенно, не прячась, не скрываясь за ящиками. Люди здесь давным-давно не появлялись.
Я вдыхаю запах еды, смешанный с вонью плесени и тухлятины. Ящики с сухарями, мешки с мукой и крупами, банки с мясом и жиром, сочащимся из проеденных ржавчиной дыр, пакеты с листьями чая, зернами кофе, картонные коробки с подмокшим сухим молоком. За этими забитыми до потолка помещениями следуют все новые и новые, как будто это невероятное обилие пищи бесконечно…
Наверное, поэтому молодая самочка так привлекла меня своей блестящей, пушистой шерсткой и исключительно сильным, восхитительным запахом. Она никогда не голодала, ей никогда не приходилось искать еду, драться за каждый кусок, защищать или отбирать пищу у более сильного или слабого.
Наевшаяся, сытая, спокойная и уверенная в том, что всегда найдет гору еды на том же самом месте, она тыкалась в меня носом и осторожно щипала за бока, кокетничая и требуя удовлетворения. А я хотел только есть, есть, есть…
Ну разве имеет значение то, что вся эта еда залежавшаяся, подгнившая, заветрившаяся, заплесневелая, если она здесь, рядом, громоздится огромными кучами прямо перед оголодавшей, отощавшей, облезлой, больной, блохастой и перепуганной крысой?
Я устраиваюсь на мешке с сахаром и пожираю его так, точно готов съесть целую гору, переместить её сразу всю целиком в свои кишки.
Самка едва трогает зубами сахарную поверхность и продолжает толкать меня, щипать, прижиматься, склонять голову мне на плечо, хватать лапками за хвост в попытках привлечь мое внимание.
Я жру, глотаю, набиваю брюхо едой. Я пока не в состоянии поверить в то, что её может быть так много и что мне совершенно не нужно тратить силы на то, чтобы добывать её.
Она ждет, когда же я наемся, нетерпеливо трогая меня лапкой, носом, вибриссами. Я чувствую, что в ней растут недовольство и обеспокоенность моим равнодушием к её запахам, формам, гладкости, мягкости хвоста и животика. В конце концов она щиплет меня за ухо. Мне больно, но я не перестаю есть, хотя мое брюхо уже округлилось и затвердело. Разозлившись, она снова вонзает зубы мне в ухо. Я пищу от боли и с силой отпихиваю её лапками так, что она падает между мешками. Я продолжаю жевать, а она стоит рядом, сопя от злости и возбуждения.
И вдруг я почувствовал, что не могу больше есть, хотя мне хотелось съесть сразу все, до последней крошки, до последнего зернышка.
Молодая Самка желает быть счастлива со мной…
Она поднимает хвост, вертится волчком, ползает по полу, переворачивается на спину. Но я, нажравшийся и удовлетворенный, хочу только одного – спать.
И вскоре я перестаю ощущать прикосновения её вибриссов и влажный язычок, который лижет мою мордочку…
Я просыпаюсь. Самка чистит зубками шерсть у себя на брюхе. Разгребает волоски в разные стороны и промывает языком соски. Принадлежащие к её семье крысы разглядывают меня, щиплют, трогают, проверяют.
Я боюсь, потому что с переполненным желудком у меня нет никаких шансов спастись бегством. Тем более что я пришел сюда, уткнувшись носом в хвост молодой самки, и не запомнил дороги, так что теперь не смог бы даже убежать отсюда. Я замираю, напрягаю мышцы и жду. Крысы рассматривают меня, лижут и лениво ложатся вокруг. Я встаю, зеваю, потягиваюсь и снова ложусь спать.
Время идет, а я сижу в этой огромной куче еды и не собираюсь даже выходить отсюда. Выйти? А зачем, если здесь, в полумраке и серости старого бункера, я нашел все, что только может понадобиться крысе?
Там, снаружи, остались собаки, кошки, совы, вороны, ястребы, лисы, куницы и Крысолов…
Ты лежишь на спине с набитым едой ртом и вспоминаешь недавние головокружительные путешествия в поисках жалкой засохшей корочки хлеба. Там ты жрал даже мыло, свечи и капающее из моторов машинное масло. Там люди убивали крыс, лошадей, кур и друг друга. Каждый новый день приносил лишь неуверенность и беспокойство.
Тут ты живешь спокойно, без страха, живешь медленно и сонно, не ожидая никаких перемен, потому что все перемены могут быть только к худшему.
Лишь теперь, когда тебе ничего не угрожает, ты понимаешь, чем был тот страх, который никогда не оставлял тебя, который жил в тебе, расплывался по всему телу вместе с кровью в жилах.
Ты не тоскуешь по дневному свету, не скучаешь без солнца… Здесь царят серость, полумрак, иной раз близкий к полной тьме.
Ты привык к темноте и огибаешь ящики и предметы, даже не видя их – просто зная, что они здесь находятся. Кроме крыс и летучих мышей, висящих высоко под потолком и вылетающих отсюда лишь им одним известными дырами, здесь больше никого нет.
Ты стараешься забыть о людях, но у тебя ничего не получается.
Далекие содрогания земли, сильные и слабые сотрясения, от которых дрожат металлические банки, – все это явно дело рук человека. Крысы знают об этом и ненадолго замирают, подняв усы кверху, – прислушиваются, не приближается ли этот отдаленный пока грохот. Но беспокойство проходит, как только прекращают вибрировать бетон, стекло и металл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Ведь совсем недавно я видел одиноких, отупевших от боли крыс, дергающихся в судорогах, крыс, в чьих зрачках уже не оставалось ничего, кроме этого страха, страха, который способен лишить не только сил идти дальше и стремления добывать пропитание… Парализующий страх уничтожил в них желание защищаться, потому что он разрушил надежду на то, что защититься возможно.
Насколько далек был я сам от такого состояния? Скоро ли и я превращусь в исхудавшую, взъерошенную, бесполую, не чувствительную даже к голоду крысу, издыхающую у подвальной стены?
Я чувствовал, что именно эта самка с длинным розовым хвостом может спасти меня.
Она кокетливо оглядывается, проверяя, иду ли я за ней. Я знаю, что она мной довольна.
По бетонным ступенькам мы спускаемся вниз, на влажные плиты пола. На стенах видны известковые наплывы. Белые сталактиты сверкают в слабых лучах падающего сверху света. Тяжелая, неприступная стена, к которой она подводит меня, кажется концом нашего путешествия.
Исчезла? Провалилась? Еще секунду назад я дотрагивался вибриссами до её хвоста. Ее нет. Я удивленно проверяю все вокруг, опасаясь, что могу попасть в незнакомую мне западню…
Слышу доносящийся снизу писк и снова чувствую резкий запах её желез.
Она высовывает голову из-под известкового наплыва. Рядом с ней кусок проржавевшей решетки отходит в сторону, открывая вход в узкий туннель.
Она юркнула туда, значит, знает дорогу. Я снова иду за ней, стараясь держаться поближе, чтобы опять не потерять её.
Мы доходим до длинного ряда подземных залов, заполненных инструментами и машинами. Она идет посередине уверенно, не прячась, не скрываясь за ящиками. Люди здесь давным-давно не появлялись.
Я вдыхаю запах еды, смешанный с вонью плесени и тухлятины. Ящики с сухарями, мешки с мукой и крупами, банки с мясом и жиром, сочащимся из проеденных ржавчиной дыр, пакеты с листьями чая, зернами кофе, картонные коробки с подмокшим сухим молоком. За этими забитыми до потолка помещениями следуют все новые и новые, как будто это невероятное обилие пищи бесконечно…
Наверное, поэтому молодая самочка так привлекла меня своей блестящей, пушистой шерсткой и исключительно сильным, восхитительным запахом. Она никогда не голодала, ей никогда не приходилось искать еду, драться за каждый кусок, защищать или отбирать пищу у более сильного или слабого.
Наевшаяся, сытая, спокойная и уверенная в том, что всегда найдет гору еды на том же самом месте, она тыкалась в меня носом и осторожно щипала за бока, кокетничая и требуя удовлетворения. А я хотел только есть, есть, есть…
Ну разве имеет значение то, что вся эта еда залежавшаяся, подгнившая, заветрившаяся, заплесневелая, если она здесь, рядом, громоздится огромными кучами прямо перед оголодавшей, отощавшей, облезлой, больной, блохастой и перепуганной крысой?
Я устраиваюсь на мешке с сахаром и пожираю его так, точно готов съесть целую гору, переместить её сразу всю целиком в свои кишки.
Самка едва трогает зубами сахарную поверхность и продолжает толкать меня, щипать, прижиматься, склонять голову мне на плечо, хватать лапками за хвост в попытках привлечь мое внимание.
Я жру, глотаю, набиваю брюхо едой. Я пока не в состоянии поверить в то, что её может быть так много и что мне совершенно не нужно тратить силы на то, чтобы добывать её.
Она ждет, когда же я наемся, нетерпеливо трогая меня лапкой, носом, вибриссами. Я чувствую, что в ней растут недовольство и обеспокоенность моим равнодушием к её запахам, формам, гладкости, мягкости хвоста и животика. В конце концов она щиплет меня за ухо. Мне больно, но я не перестаю есть, хотя мое брюхо уже округлилось и затвердело. Разозлившись, она снова вонзает зубы мне в ухо. Я пищу от боли и с силой отпихиваю её лапками так, что она падает между мешками. Я продолжаю жевать, а она стоит рядом, сопя от злости и возбуждения.
И вдруг я почувствовал, что не могу больше есть, хотя мне хотелось съесть сразу все, до последней крошки, до последнего зернышка.
Молодая Самка желает быть счастлива со мной…
Она поднимает хвост, вертится волчком, ползает по полу, переворачивается на спину. Но я, нажравшийся и удовлетворенный, хочу только одного – спать.
И вскоре я перестаю ощущать прикосновения её вибриссов и влажный язычок, который лижет мою мордочку…
Я просыпаюсь. Самка чистит зубками шерсть у себя на брюхе. Разгребает волоски в разные стороны и промывает языком соски. Принадлежащие к её семье крысы разглядывают меня, щиплют, трогают, проверяют.
Я боюсь, потому что с переполненным желудком у меня нет никаких шансов спастись бегством. Тем более что я пришел сюда, уткнувшись носом в хвост молодой самки, и не запомнил дороги, так что теперь не смог бы даже убежать отсюда. Я замираю, напрягаю мышцы и жду. Крысы рассматривают меня, лижут и лениво ложатся вокруг. Я встаю, зеваю, потягиваюсь и снова ложусь спать.
Время идет, а я сижу в этой огромной куче еды и не собираюсь даже выходить отсюда. Выйти? А зачем, если здесь, в полумраке и серости старого бункера, я нашел все, что только может понадобиться крысе?
Там, снаружи, остались собаки, кошки, совы, вороны, ястребы, лисы, куницы и Крысолов…
Ты лежишь на спине с набитым едой ртом и вспоминаешь недавние головокружительные путешествия в поисках жалкой засохшей корочки хлеба. Там ты жрал даже мыло, свечи и капающее из моторов машинное масло. Там люди убивали крыс, лошадей, кур и друг друга. Каждый новый день приносил лишь неуверенность и беспокойство.
Тут ты живешь спокойно, без страха, живешь медленно и сонно, не ожидая никаких перемен, потому что все перемены могут быть только к худшему.
Лишь теперь, когда тебе ничего не угрожает, ты понимаешь, чем был тот страх, который никогда не оставлял тебя, который жил в тебе, расплывался по всему телу вместе с кровью в жилах.
Ты не тоскуешь по дневному свету, не скучаешь без солнца… Здесь царят серость, полумрак, иной раз близкий к полной тьме.
Ты привык к темноте и огибаешь ящики и предметы, даже не видя их – просто зная, что они здесь находятся. Кроме крыс и летучих мышей, висящих высоко под потолком и вылетающих отсюда лишь им одним известными дырами, здесь больше никого нет.
Ты стараешься забыть о людях, но у тебя ничего не получается.
Далекие содрогания земли, сильные и слабые сотрясения, от которых дрожат металлические банки, – все это явно дело рук человека. Крысы знают об этом и ненадолго замирают, подняв усы кверху, – прислушиваются, не приближается ли этот отдаленный пока грохот. Но беспокойство проходит, как только прекращают вибрировать бетон, стекло и металл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52