лишь издалека они казались такими ослепительно белыми.
Крысолов все продолжает играть – жмурит глаза, завороженный своей собственной музыкой… В конце концов и он бросает в старческую ладонь блестящую монетку и быстро взбегает вверх по качающемуся трапу. Еще какое-то время я вижу, как на набережной, у железнодорожного полотна, человек с собакой стережет колонну узников. Собака принюхивается и скалит зубы.
Старик внимательно осматривается вокруг – проверяет, нет ли опоздавших. Входит на корабль, ждет ещё довольно долго, а потом поднимает трап. Гудок…
Корабль отплывает – вместе со мной и Крысоловом.
Холодный туман проникает сквозь шерсть, врывается в горло, в легкие. Моросящий дождь глухо барабанит о брезент. Сыро. От покойника все сильнее веет леденящим холодом. На его лице оседает белый иней. Корабль качается на волнах. Кругом блюют мертвецы.
Я вылезаю из кармана. По ящикам и свернутым канатам пробираюсь в рубку, где за деревянным штурвалом стоит все тот же Старик, который у входа собирал у мертвецов монетки. Я пролезаю под дверью и прячусь в старом трухлявом ящике, набитом книгами и разноцветными листами бумаги. Здесь сухо, тихо, тепло.
Я засыпаю… Мне снится, что я остался на берегу… Сон необыкновенно четок, насыщен деталями, и я время от времени даже начинаю бояться, что это вовсе и не сон.
На вымощенную гранитными плитами площадь, к освещенным, распахнутым настежь воротам подъезжают вагоны. Люди входят в них ряд за рядом. Их подгоняют человек с палкой и лай собаки. Я едва держусь на ногах от усталости и беспокойства, а тут ещё этот моросящий дождь, от которого слипаются все волоски на спине, боках, голове. Я стряхиваю холодные капли. Люди тащат узелки, чемоданы, мешки. Я влезаю в обвязанную веревкой картонку и прячусь поглубже, зарываюсь в рубашки и свитера, ещё хранящие запах покинутого людьми дома…
И вот я уже в вагоне, который катится вперед по рельсам. Голод. Жажда. Запертые наглухо двери. Грохот железных колес. Высасываю влагу из промокших волокон, растираю их зубами, глотаю. Люди спят с открытыми ртами. Это не сон, это – смерть… Некоторые уже мертвы.
Просыпаюсь от ударов о причал. Борта скрипят и трещат так, как будто корабль вот-вот рассыплется. Выбегаю на палубу, спрыгиваю на полого спускающийся вниз канат и съезжаю по нему на берег. Крысолов уже играет на своей дудочке. Мертвецы сходят по трапу на темный болотистый берег. Стены, железные ворота, колючая проволока, шлагбаумы, барьеры, тени людей, собак, кошек, крыс, птиц, змей… Мертвые чайки жмутся к лицам повешенных. Тени ворон, грачей, сорок выклевывают глаза людским теням.
Молчание. Только Крысолов все продолжает играть для тех, кто сходит с корабля. Тут все немы – лишь он дует в свою дудочку и лишь этот голос флейты слышен здесь… То быстрее, то медленнее, в такт шагам.
Я громко пищу – так громко, как только могу. Пищу, чтобы удостовериться, что я ещё могу извлекать звуки из своего горла, мордочки, ноздрей… Пищу, чтобы тени на берегу услышали меня. Мой писк и голос дудочки Крысолова отражаются от стен и камней, эхом плывут по маслянистой воде, длятся, звенят…
Неужели мертвецы не видят живых? Неужели тени людей, зверей, птиц нас не замечают? Я иду все смелее, все увереннее, ведь никто меня не задерживает, никто за мной не гонится, никто меня не преследует. По берегам растут бело-голубые цветы.
Их едят люди, клюют птицы, щиплют крысы.
Благодаря этим цветам они забывают, кем были и кем стали.
По болотам, трясинам, лугам расползаются туманы, испарения, ползут струи, белые язычки пламени, пульсирующие во тьме тени. И лишь те, что прибыли сюда недавно и сохранили ещё телесность, силу, тяжесть, к кому ещё можно прикоснуться, напоминают мне о существовании того мира, в котором они когда-то жили и из которого я так опрометчиво бежал.
Глаза стараются увидеть как можно больше, пытаются уловить неведомую опасность, заметить предостережение. Уши вылавливают писки, хрипы, скрежет, стоны, которые заглушают эхо и плеск волн о камни.
Чем дольше я здесь, тем сильнее угнетают меня царящие на этих берегах тьма и полумрак. Можно ли жить на границе, в этой постоянной светотени?
То, что я поначалу принял за тишину, это всего лишь приглушенное, тихое, тишайшее из возможных существование звуков, которых там, в своем мире, я просто не замечал, потому что их подавляли другие, более сильные, резкие, громкие, заглушающие. А здесь даже тени вызывают отзвуки, они звенят, оставляя за собой след в моих ушах. Точно так же и свет, что я до сих пор считал совершенно бесшумным, издает свои специфические звуки, оставляет за собой шорохи и эхо. Кончики ушей поднимаются кверху, поглощают звуки, доносящиеся с болот, равнин, прудов, каменных порогов, дорог, из пещер и гротов.
Крысолов внимательно озирается по сторонам, как будто кого-то ищет. Но кого здесь можно найти?
Крысолов и я все ещё живы, и лишь меня и его охватывает страх от мысли, что мы останемся здесь навсегда.
Я хочу выбраться, а значит, должен идти за ним. Может, он знает дорогу и выведет меня отсюда?
Тени змей, летучих мышей, чаек, сов, кошек, лис не пугают меня. Они бессильны – легкие, струящиеся, туманные. Подгоняемая страхом кровь стучит, пульсирует в моем мозгу, сердце, внутренностях, она придает мне сил, заставляет искать выход.
Крысолов играет. Он смотрит дальше, выше, шире. Он не замечает меня, хотя я бегу за ним по пятам, спотыкаясь о мелкие комья замерзшей земли и корни деревьев.
Дороги расходятся в разные стороны. Крысолов останавливается, не переставая играть, переступает с ноги на ногу, и вдруг до меня доносится визг собак, а скорее, собачьих теней, которые гонятся в темноте за тенью человека. А может, это его крик? Или его страх? Звук, который тише самого тихого крысиного писка…
Крысолов перестает играть, поднимает дрожащую руку и вытирает пот со лба… Устало опускается на лежащий у дороги камень.
У дороги, рядом с вырытой в глинистом грунте ямой, вижу знакомую тень… Может ли быть такое? Неужели это и вправду он? Безглазый Старик – его окровавленные, выжженные Людьми пустые глазницы я навсегда запомнил в портовых каналах. Он грызет бело-голубые цветы…
Пожирает лепесток за лепестком… Соцветие за соцветием. Я пищу, хочу предостеречь его от Крысолова.
– Беги!
Но он даже не вздрогнул. И вдруг я понимаю, что это только тень, которая уже ничего не боится, которой уже ни от кого не надо спасаться бегством. Неужели? А стон человеческой тени, какой я только что услышал? Я лишь на мгновение отворачиваюсь, а когда снова смотрю туда, где только что видел Безглазого Старика, его уже нет… Остался только сиротливо торчащий обглоданный стебелек…
Я прижимаюсь к камню. Погружаюсь в дрему и снова оказываюсь там, в поезде, мчащемся по обледеневшим равнинам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Крысолов все продолжает играть – жмурит глаза, завороженный своей собственной музыкой… В конце концов и он бросает в старческую ладонь блестящую монетку и быстро взбегает вверх по качающемуся трапу. Еще какое-то время я вижу, как на набережной, у железнодорожного полотна, человек с собакой стережет колонну узников. Собака принюхивается и скалит зубы.
Старик внимательно осматривается вокруг – проверяет, нет ли опоздавших. Входит на корабль, ждет ещё довольно долго, а потом поднимает трап. Гудок…
Корабль отплывает – вместе со мной и Крысоловом.
Холодный туман проникает сквозь шерсть, врывается в горло, в легкие. Моросящий дождь глухо барабанит о брезент. Сыро. От покойника все сильнее веет леденящим холодом. На его лице оседает белый иней. Корабль качается на волнах. Кругом блюют мертвецы.
Я вылезаю из кармана. По ящикам и свернутым канатам пробираюсь в рубку, где за деревянным штурвалом стоит все тот же Старик, который у входа собирал у мертвецов монетки. Я пролезаю под дверью и прячусь в старом трухлявом ящике, набитом книгами и разноцветными листами бумаги. Здесь сухо, тихо, тепло.
Я засыпаю… Мне снится, что я остался на берегу… Сон необыкновенно четок, насыщен деталями, и я время от времени даже начинаю бояться, что это вовсе и не сон.
На вымощенную гранитными плитами площадь, к освещенным, распахнутым настежь воротам подъезжают вагоны. Люди входят в них ряд за рядом. Их подгоняют человек с палкой и лай собаки. Я едва держусь на ногах от усталости и беспокойства, а тут ещё этот моросящий дождь, от которого слипаются все волоски на спине, боках, голове. Я стряхиваю холодные капли. Люди тащат узелки, чемоданы, мешки. Я влезаю в обвязанную веревкой картонку и прячусь поглубже, зарываюсь в рубашки и свитера, ещё хранящие запах покинутого людьми дома…
И вот я уже в вагоне, который катится вперед по рельсам. Голод. Жажда. Запертые наглухо двери. Грохот железных колес. Высасываю влагу из промокших волокон, растираю их зубами, глотаю. Люди спят с открытыми ртами. Это не сон, это – смерть… Некоторые уже мертвы.
Просыпаюсь от ударов о причал. Борта скрипят и трещат так, как будто корабль вот-вот рассыплется. Выбегаю на палубу, спрыгиваю на полого спускающийся вниз канат и съезжаю по нему на берег. Крысолов уже играет на своей дудочке. Мертвецы сходят по трапу на темный болотистый берег. Стены, железные ворота, колючая проволока, шлагбаумы, барьеры, тени людей, собак, кошек, крыс, птиц, змей… Мертвые чайки жмутся к лицам повешенных. Тени ворон, грачей, сорок выклевывают глаза людским теням.
Молчание. Только Крысолов все продолжает играть для тех, кто сходит с корабля. Тут все немы – лишь он дует в свою дудочку и лишь этот голос флейты слышен здесь… То быстрее, то медленнее, в такт шагам.
Я громко пищу – так громко, как только могу. Пищу, чтобы удостовериться, что я ещё могу извлекать звуки из своего горла, мордочки, ноздрей… Пищу, чтобы тени на берегу услышали меня. Мой писк и голос дудочки Крысолова отражаются от стен и камней, эхом плывут по маслянистой воде, длятся, звенят…
Неужели мертвецы не видят живых? Неужели тени людей, зверей, птиц нас не замечают? Я иду все смелее, все увереннее, ведь никто меня не задерживает, никто за мной не гонится, никто меня не преследует. По берегам растут бело-голубые цветы.
Их едят люди, клюют птицы, щиплют крысы.
Благодаря этим цветам они забывают, кем были и кем стали.
По болотам, трясинам, лугам расползаются туманы, испарения, ползут струи, белые язычки пламени, пульсирующие во тьме тени. И лишь те, что прибыли сюда недавно и сохранили ещё телесность, силу, тяжесть, к кому ещё можно прикоснуться, напоминают мне о существовании того мира, в котором они когда-то жили и из которого я так опрометчиво бежал.
Глаза стараются увидеть как можно больше, пытаются уловить неведомую опасность, заметить предостережение. Уши вылавливают писки, хрипы, скрежет, стоны, которые заглушают эхо и плеск волн о камни.
Чем дольше я здесь, тем сильнее угнетают меня царящие на этих берегах тьма и полумрак. Можно ли жить на границе, в этой постоянной светотени?
То, что я поначалу принял за тишину, это всего лишь приглушенное, тихое, тишайшее из возможных существование звуков, которых там, в своем мире, я просто не замечал, потому что их подавляли другие, более сильные, резкие, громкие, заглушающие. А здесь даже тени вызывают отзвуки, они звенят, оставляя за собой след в моих ушах. Точно так же и свет, что я до сих пор считал совершенно бесшумным, издает свои специфические звуки, оставляет за собой шорохи и эхо. Кончики ушей поднимаются кверху, поглощают звуки, доносящиеся с болот, равнин, прудов, каменных порогов, дорог, из пещер и гротов.
Крысолов внимательно озирается по сторонам, как будто кого-то ищет. Но кого здесь можно найти?
Крысолов и я все ещё живы, и лишь меня и его охватывает страх от мысли, что мы останемся здесь навсегда.
Я хочу выбраться, а значит, должен идти за ним. Может, он знает дорогу и выведет меня отсюда?
Тени змей, летучих мышей, чаек, сов, кошек, лис не пугают меня. Они бессильны – легкие, струящиеся, туманные. Подгоняемая страхом кровь стучит, пульсирует в моем мозгу, сердце, внутренностях, она придает мне сил, заставляет искать выход.
Крысолов играет. Он смотрит дальше, выше, шире. Он не замечает меня, хотя я бегу за ним по пятам, спотыкаясь о мелкие комья замерзшей земли и корни деревьев.
Дороги расходятся в разные стороны. Крысолов останавливается, не переставая играть, переступает с ноги на ногу, и вдруг до меня доносится визг собак, а скорее, собачьих теней, которые гонятся в темноте за тенью человека. А может, это его крик? Или его страх? Звук, который тише самого тихого крысиного писка…
Крысолов перестает играть, поднимает дрожащую руку и вытирает пот со лба… Устало опускается на лежащий у дороги камень.
У дороги, рядом с вырытой в глинистом грунте ямой, вижу знакомую тень… Может ли быть такое? Неужели это и вправду он? Безглазый Старик – его окровавленные, выжженные Людьми пустые глазницы я навсегда запомнил в портовых каналах. Он грызет бело-голубые цветы…
Пожирает лепесток за лепестком… Соцветие за соцветием. Я пищу, хочу предостеречь его от Крысолова.
– Беги!
Но он даже не вздрогнул. И вдруг я понимаю, что это только тень, которая уже ничего не боится, которой уже ни от кого не надо спасаться бегством. Неужели? А стон человеческой тени, какой я только что услышал? Я лишь на мгновение отворачиваюсь, а когда снова смотрю туда, где только что видел Безглазого Старика, его уже нет… Остался только сиротливо торчащий обглоданный стебелек…
Я прижимаюсь к камню. Погружаюсь в дрему и снова оказываюсь там, в поезде, мчащемся по обледеневшим равнинам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52