Когда я увидела, с каким вожделением он на меня смотрит, то опустила глаза, а взглянув в сторону, вдруг увидела в зеркале себя. Внезапно я увидела себя такой, какой видел меня он, увидела свое бледное лицо, и мускулы на моей шее напряглись и натянулись, как тонкие струны. Я увидела, насколько к лицу мне было это кровавое ожерелье. И в первый раз за свою жизнь, проведенную в неведении и уединении, я почувствовала в себе задатки такой развращенности, что у меня перехватило дыхание.
На следующий день мы поженились.
* * *
Поезд замедлил ход, вздрогнул и встал. Огни, лязг металла, голос, объявляющий безвестную станцию, на которой никто никогда не сходит; ночная тишина, его ритмичное дыхание, под которое теперь мне предстояло засыпать до конца своих дней. Но мне не до сна. Украдкой я села на кровати, приподняла шторку и прижалась к холодному, затуманившемуся от моего теплого дыхания стеклу, глядя на темную платформу и по-домашнему светившиеся квадраты окошек, за которыми ждали теплая комната, приятные люди, ужин на плите из скворчащих в кастрюльке сосисок, приготовленный для начальника станции, его дети, спящие в своих кроватках, подоткнув одеяльца, в кирпичном домике с выкрашенными ставнями… все атрибуты обыденной жизни, от которой я отказалась благодаря своему блистательному замужеству.
Замужество, отказ от жизни… Я чувствовала, я знала: отныне мне навеки суждено одиночество. И все ж отчасти это было уже знакомое ощущение тяжести сверкающего опала, который переливался словно волшебный шар, так что, играя на рояле, я не могла оторвать от кольца глаз. Этот камень, это кроваво-рубиновое ожерелье, эти платья от Пуаре и Уорта, этот запах юфтевой кожи — все было столь явно задумано для того, чтобы соблазнить меня, что у меня не возникало ни малейшего сожаления о том мирке с мамиными булочками, теперь удалявшемся от меня неумолимо, как детская игрушка, которую кто-то тащит за нитку, ибо поезд снова начал набирать ход, отстукивая, словно в радостном предвкушении, назначенный мне путь.
В небе уже забрезжили белесые рассветные лучи, и их призрачный свет просочился в вагон. Никаких перемен в его дыхании я не услышала, но мои обостренные чувства подсказали, что он проснулся и смотрит на меня. Большой, огромный, с глазами — темными и неподвижными, как глаза, изображенные на древнеегипетских саркофагах, — устремленными на меня. От этого взгляда, которым на меня смотрели в такой тишине, я почувствовала в животе какое-то напряжение. Чиркнула спичка. Он зажег сигару «Ромео и Джульетта» толщиной с ручонку младенца.
— Уже скоро, — сказал он своим густым голосом, похожим на гул колокола, и внезапно, в то мгновение, когда вспыхнула спичка, меня охватило острое и страшное предчувствие, я увидела его белое, широкое лицо как бы бесплотно парящим над простынями и подсвеченным снизу, словно гротескная карнавальная маска. Затем пламя погасло, сигара затлела и наполнила купе знакомым ароматом, напомнившим мне детство и отца, который окутал меня теплым дымом гаванской сигары, а потом, поцеловав, уехал и сгинул навеки.
Едва муж помог мне сойти с высокой ступеньки вагона, до меня донесся соленый океанский запах. Стоял ноябрь; низкорослые, прибитые атлантическими ветрами деревья уже обнажились, а на одиноком полустанке было совсем безлюдно, если не считать одетого в кожаные гетры личного шофера моего мужа, смиренно поджидавшего возле глянцево-черного авто. Было холодно, я поплотнее укуталась в свою меховую пелерину из черно-белых широких полос соболя и горностая, а голова моя выглядывала из воротника, словно пестик из цветочных лепестков. (Клянусь, до встречи с ним я никогда не была тщеславна.) Прозвенел колокол; поезд, в нетерпении ожидавший сигнала, сорвался с цепи и понесся прочь, оставив нас на этом безлюдном полустанке, где сошли только мы одни. Просто чудеса: неужели эта железная, объятая паром махина остановилась лишь оттого, что так угодно ему! Самый богатый человек во Франции.
— Мадам.
Шофер рассматривал меня. Может быть, он возмущенно сравнивал меня с графиней или с той, с кого писались портреты, или с оперной певицей? Я укрылась мехами, словно мягкой броней. Муж любил, чтобы я носила свой опал поверх лайковой перчатки — что за показной, театральный жест! — но едва заметив таинственно сверкающий камень, шофер улыбнулся, словно это было действительное доказательство того, что я жена его хозяина. И мы поехали навстречу разгорающейся заре, которая уже расцветила полнеба зимним букетом нежных роз и оранжевых тигровых лилий, словно муж специально для меня заказал небо в цветочном магазине. День начинался как прохладный сон.
Море, песок… небо, сливающееся с океаном, — туманно-пастельный пейзаж, как будто непрерывно готовый расплыться. Пейзаж, в котором угадывались неясные гармонии Дебюсси из тех этюдов, что я играла ему: музыкальная греза, которую я исполняла в тот вечер в салоне герцогини, где мы впервые встретились с ним среди чайных чашек и маленьких пирожных, когда меня — сироту — из милосердия наняли, чтобы за обедом я потешила их музыкой.
И вот он, его замок! В своем волшебном уединении, с теряющимися в голубом тумане башнями, просторным двором, воротами с острыми шипами, этот замок словно покоится в океанских глубинах: его чердаки усыпаны перьями морских птиц, из створчатых окон открывается вид на зеленовато-пурпурные исчезающие за горизонтом бескрайние океанские воды… этот замок, на полдня отрезаемый волной от материка, стоящий не на воде и не на суше, — таинственное, земноводное место, противоречащее обеим стихиям — земли и моря, — напоминает печальную русалку, которая сидит на камне, томясь нескончаемым ожиданием своего возлюбленного, утонувшего давным-давно далеко-далеко отсюда. Милая и печальная морская сирена здешних мест!
Был отлив; в этот ранний утренний час булыжная дорога, соединявшая замок с берегом, поднималась из моря. Как только машина свернула на влажную каменную полосу, разделявшую две водные глади, он взял мою руку с надетым на нее колдовским, сладострастным перстнем, стиснул мои пальцы и с необычайной нежностью поцеловал мою ладонь. Лицо его было недвижнее обычного, недвижным, как поверхность пруда, укрытая ледяной толщей, и только обнажавшиеся между черными локонами бороды губы, которые всегда казались мне до странности алыми, искривились в легкой усмешке. Он улыбался, он приглашал невесту в свой дом.
Каждая комната, каждый коридор были наполнены шепотом моря, а все потолки и стены, с которых смотрели бледные лица и черные глаза суровых предков, одетых в пышные сановные одежды, были покрыты меандрами отраженного блеска непрерывно движущихся волн; вот он, этот наполненный светом и шорохами замок, хозяйкой которого теперь была я — скромная студентка консерватории, чья мать продала все свои драгоценности, даже обручальное кольцо, чтобы оплатить ее учебу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
На следующий день мы поженились.
* * *
Поезд замедлил ход, вздрогнул и встал. Огни, лязг металла, голос, объявляющий безвестную станцию, на которой никто никогда не сходит; ночная тишина, его ритмичное дыхание, под которое теперь мне предстояло засыпать до конца своих дней. Но мне не до сна. Украдкой я села на кровати, приподняла шторку и прижалась к холодному, затуманившемуся от моего теплого дыхания стеклу, глядя на темную платформу и по-домашнему светившиеся квадраты окошек, за которыми ждали теплая комната, приятные люди, ужин на плите из скворчащих в кастрюльке сосисок, приготовленный для начальника станции, его дети, спящие в своих кроватках, подоткнув одеяльца, в кирпичном домике с выкрашенными ставнями… все атрибуты обыденной жизни, от которой я отказалась благодаря своему блистательному замужеству.
Замужество, отказ от жизни… Я чувствовала, я знала: отныне мне навеки суждено одиночество. И все ж отчасти это было уже знакомое ощущение тяжести сверкающего опала, который переливался словно волшебный шар, так что, играя на рояле, я не могла оторвать от кольца глаз. Этот камень, это кроваво-рубиновое ожерелье, эти платья от Пуаре и Уорта, этот запах юфтевой кожи — все было столь явно задумано для того, чтобы соблазнить меня, что у меня не возникало ни малейшего сожаления о том мирке с мамиными булочками, теперь удалявшемся от меня неумолимо, как детская игрушка, которую кто-то тащит за нитку, ибо поезд снова начал набирать ход, отстукивая, словно в радостном предвкушении, назначенный мне путь.
В небе уже забрезжили белесые рассветные лучи, и их призрачный свет просочился в вагон. Никаких перемен в его дыхании я не услышала, но мои обостренные чувства подсказали, что он проснулся и смотрит на меня. Большой, огромный, с глазами — темными и неподвижными, как глаза, изображенные на древнеегипетских саркофагах, — устремленными на меня. От этого взгляда, которым на меня смотрели в такой тишине, я почувствовала в животе какое-то напряжение. Чиркнула спичка. Он зажег сигару «Ромео и Джульетта» толщиной с ручонку младенца.
— Уже скоро, — сказал он своим густым голосом, похожим на гул колокола, и внезапно, в то мгновение, когда вспыхнула спичка, меня охватило острое и страшное предчувствие, я увидела его белое, широкое лицо как бы бесплотно парящим над простынями и подсвеченным снизу, словно гротескная карнавальная маска. Затем пламя погасло, сигара затлела и наполнила купе знакомым ароматом, напомнившим мне детство и отца, который окутал меня теплым дымом гаванской сигары, а потом, поцеловав, уехал и сгинул навеки.
Едва муж помог мне сойти с высокой ступеньки вагона, до меня донесся соленый океанский запах. Стоял ноябрь; низкорослые, прибитые атлантическими ветрами деревья уже обнажились, а на одиноком полустанке было совсем безлюдно, если не считать одетого в кожаные гетры личного шофера моего мужа, смиренно поджидавшего возле глянцево-черного авто. Было холодно, я поплотнее укуталась в свою меховую пелерину из черно-белых широких полос соболя и горностая, а голова моя выглядывала из воротника, словно пестик из цветочных лепестков. (Клянусь, до встречи с ним я никогда не была тщеславна.) Прозвенел колокол; поезд, в нетерпении ожидавший сигнала, сорвался с цепи и понесся прочь, оставив нас на этом безлюдном полустанке, где сошли только мы одни. Просто чудеса: неужели эта железная, объятая паром махина остановилась лишь оттого, что так угодно ему! Самый богатый человек во Франции.
— Мадам.
Шофер рассматривал меня. Может быть, он возмущенно сравнивал меня с графиней или с той, с кого писались портреты, или с оперной певицей? Я укрылась мехами, словно мягкой броней. Муж любил, чтобы я носила свой опал поверх лайковой перчатки — что за показной, театральный жест! — но едва заметив таинственно сверкающий камень, шофер улыбнулся, словно это было действительное доказательство того, что я жена его хозяина. И мы поехали навстречу разгорающейся заре, которая уже расцветила полнеба зимним букетом нежных роз и оранжевых тигровых лилий, словно муж специально для меня заказал небо в цветочном магазине. День начинался как прохладный сон.
Море, песок… небо, сливающееся с океаном, — туманно-пастельный пейзаж, как будто непрерывно готовый расплыться. Пейзаж, в котором угадывались неясные гармонии Дебюсси из тех этюдов, что я играла ему: музыкальная греза, которую я исполняла в тот вечер в салоне герцогини, где мы впервые встретились с ним среди чайных чашек и маленьких пирожных, когда меня — сироту — из милосердия наняли, чтобы за обедом я потешила их музыкой.
И вот он, его замок! В своем волшебном уединении, с теряющимися в голубом тумане башнями, просторным двором, воротами с острыми шипами, этот замок словно покоится в океанских глубинах: его чердаки усыпаны перьями морских птиц, из створчатых окон открывается вид на зеленовато-пурпурные исчезающие за горизонтом бескрайние океанские воды… этот замок, на полдня отрезаемый волной от материка, стоящий не на воде и не на суше, — таинственное, земноводное место, противоречащее обеим стихиям — земли и моря, — напоминает печальную русалку, которая сидит на камне, томясь нескончаемым ожиданием своего возлюбленного, утонувшего давным-давно далеко-далеко отсюда. Милая и печальная морская сирена здешних мест!
Был отлив; в этот ранний утренний час булыжная дорога, соединявшая замок с берегом, поднималась из моря. Как только машина свернула на влажную каменную полосу, разделявшую две водные глади, он взял мою руку с надетым на нее колдовским, сладострастным перстнем, стиснул мои пальцы и с необычайной нежностью поцеловал мою ладонь. Лицо его было недвижнее обычного, недвижным, как поверхность пруда, укрытая ледяной толщей, и только обнажавшиеся между черными локонами бороды губы, которые всегда казались мне до странности алыми, искривились в легкой усмешке. Он улыбался, он приглашал невесту в свой дом.
Каждая комната, каждый коридор были наполнены шепотом моря, а все потолки и стены, с которых смотрели бледные лица и черные глаза суровых предков, одетых в пышные сановные одежды, были покрыты меандрами отраженного блеска непрерывно движущихся волн; вот он, этот наполненный светом и шорохами замок, хозяйкой которого теперь была я — скромная студентка консерватории, чья мать продала все свои драгоценности, даже обручальное кольцо, чтобы оплатить ее учебу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48