Решил, что его огонь потух и не осталось в жизни ничего, кроме фальшивой бенгальской искры… О, если бы знать!
Залязгав зубами от холода, Павел вспомнил, что Фёдор советовал тогда поспать в будке мастеров, а значит, там должно быть тепло.
Будка эта, целое каменное здание, высилась во дворе, рядом с домной, соединяясь с ней металлическим переходным мостиком. Поднятая над землей, на железных опорах, будка эта походила на гигантскую кирпичную голубятню.
Павел прошёл по мостику, толкнул дверь, и навстречу ему пахнуло таким жарким духом, словно он в парную вошёл.
Это был просторный зал без окон, однако ярко освещённый трубками дневного света, и по всем четырём стенам шли сплошные приборные щиты и пульты управления салатного цвета, с цепочками разноцветных лампочек, огромным количеством циферблатов, самописцев, указателей, кнопок. Это походило на самый современный вычислительный центр, только не хватало операторов в белых халатах: перед щитами и за ними возились испачканные парни в тех же телогрейках и ушанках, колдовали, паяли, стучали.
Да ещё вопиющим противоречием торчал в центре зала дубовый стол, возрастом не менее чем лет пятьдесят, повидавший на своем веку всякого, а на столе — телефонный аппарат с треснувшей трубкой.
— Начальство домны тут не появлялось? — спросил Павел у хмурого парня, запутавшегося в проводах.
— Нет. Мы, знаете, не от них, мы — другого прихода. Не знаю я их путей…
— Насчёт задувки ничего не слыхать?
— Не знаю. Наше дело приборы… Эй, ты, что соединяешь! — кричал он в другой конец зала. — Не видишь, у меня концы оголённые!
Павел отошёл от раздражённого человека, осмотрел некоторые щиты, вероятно, испытывая то же чувство, что баран перед новыми воротами: «Температура радиальных газов заплечиков», «Давление колошникового газа», «Т° поясов»… На некоторых щитах красные или зелёные лампочки светились, другие были мертвы, стрелки стояли на нулях, кое-где были нацеплены клочки бумаги: «Не включать! Работают люди».
В древние времена выплавка металла в некотором роде была чем-то таинственным, граничила с колдовством… Каким же, пожалуй, божественным священнодейством показался бы древнему плавильщику этот зал с его уж поистине непостижимой симфонией стрелок, мигающих огоньков, ползущих перьев по барабанам самописцев, в которой сегодняшний плавильщик, колдун Фёдор Иванов шутя себе разбирается… Ты ищешь следы высокоразумных астронавтов, Иванов, и не замечаешь, что давно уже сам ты астронавт!…
В библиотеке Женя сидела, вся заваленная книгами. Вероятно, получила новую партию: записывала названия на карточках, ставила штампы на первой и семнадцатой страницах.
— Я решила, что ты уехал, — сказала она, мельком взглянув на Павла.
Он подумал, что, вот странно, от её ослепляющей красоты чуть не рот хочется раскрыть, когда её видишь, но едва только перестаёшь видеть — забывается. Да, он начисто забыл и сейчас испытал снова что-то вроде того, первого потрясения.
— И эта мысль мне приходила, — сказал он. — Дйла у меня всего-то-навсего — посмотреть, как это происходит, и тотчас уезжать, но дни идут, никто ничего не знает, сроки дутые…
— Терпи. Ходи в кино.
— Если бы я точно знал сроки, сел бы, работал в гостинице, а не болтался.
— Тебе всё равно, где работать?
— Если настроиться. Был бы стол или, на худой конец, подоконник, а расписаться, войти во вкус — тогда бы и месяц, и два, и пять сидел бы себе…
— Значит, тебя никто не ждёт?
Он усмехнулся:
— Не очень. Главным образом редакторы.
— Зачем ты развёлся? — спросила она.
— Гм… «Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему», — процитировал он Толстого, тем временем думая: «Всё-таки посмотрела, женщина, в паспорте!»
— А дочь с кем?
— Дочь она забрала с собой.
— Плохо для дочки…
— Плохо. Но мне разрешено с ней видеться, даже без ограничений, так что мы не теряем контактов.
— Кто же кого разлюбил?
— Она меня. Точнее: она полюбила другого, так это обычно квалифицируется.
— И ушла к нему? Ты очень переживал?
— Ну да. Переживал долго, по всем правилам, потом плюнул, сел и написал роман про войну.
— Она была умная и красивая?
— Да… пожалуй, что да. Чем-то вы с ней похожи, но она живее, развязнее.
— А кто был он?
— Допрос ты мне устроила. На эти темы я ни с кем не говорил, мне кажется, никому это не нужно и неинтересно.
— Прости… Значит, у тебя ещё болит.
— Не болит. Не то. Плохо, что это старит, возбуждает мысли о предательстве, о том, что никому на свете нельзя верить и всё такое, клубок, из которого выпутываешься измочаленный.
— При чём предательство, если человек любит другого?
— Видишь ли, любовь — да, но неужели это обязательно должно сопровождаться предательством? — сказал Павел раздражённо, но тут же почувствовал, что ему хочется рассказать, просто вот выложить из себя, избавиться, потому что он хитрит перед собой, уверяя, что не болит. — У меня был отличный друг, приходил, такие вечера, разговоры, бывало, до утра. Два сапога пара. Жена мне говорила:
«У тебя есть, кроме меня, подлинный, настоящий мужчина-друг — это он». Я тоже так считал. Отличный друг был…
— Был?
— Да. Потом жена поехала в Херсон к матери, она часто ездила гостить. А мне приносят телеграмму, которую она с домашнего телефона отправила в Ялту! «Не доставлено за отсутствием адресата». Адресат — он, мой друг. Я потом узнал, что они всегда встречались в Ялте, но на этот раз он задержался, и телеграмма его не нашла. Ужасно легкомысленная конспирация и пошлятина такая…
— Неужели всё из-за телеграммы?
— При чём здесь телеграмма?… Оказалось, что они несколько лет так развлекаются, несколько лет, а обо мне говорят: «твой кротишка». Наверное, в таких историях обиднее всего, что тебя обманывают в глаза, именно употребляя слова о преданности, дружбе, а сами над тобой смеются — и смеются, что ты этим словам веришь. Это чёрт знает что, у меня не могло уложиться в голове!… Я потом сидел, изумлённо вытаращив глаза, как мальчик, оглядываясь вокруг и вопрошая себя: кому же тогда можно верить? До этого мы прожили с ней десять лет, такая была любовь, невзгоды, заботы, дитя наше. Уж ей-то я верил, как себе. И ему. Пришлось признаться, что ни черта-то я в жизни не понимаю.
— А кто он был, твой друг? Умный человек?
— Ещё бы.
— Да, невесело. Ну-ну?
— Я кончил. Теперь ты расскажи о себе, откровенность за откровенность.
— Не хочу.
— Почему?
— Не хочу, — сказала Женя, наклонив набок голову и внимательно штампуя первые и семнадцатые страницы.
— Нечестно, — сказал Павел, задетый.
— Ну, не могу, — упрямо сказала она. — Сегодня у меня ненавистное настроение.
— Какое?
— Ненавистное.
Тут словно взорвалась, загрохотала дверь, и бодрыми шагами вошёл Слава Селезнёв, видимо, прямо с улицы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Залязгав зубами от холода, Павел вспомнил, что Фёдор советовал тогда поспать в будке мастеров, а значит, там должно быть тепло.
Будка эта, целое каменное здание, высилась во дворе, рядом с домной, соединяясь с ней металлическим переходным мостиком. Поднятая над землей, на железных опорах, будка эта походила на гигантскую кирпичную голубятню.
Павел прошёл по мостику, толкнул дверь, и навстречу ему пахнуло таким жарким духом, словно он в парную вошёл.
Это был просторный зал без окон, однако ярко освещённый трубками дневного света, и по всем четырём стенам шли сплошные приборные щиты и пульты управления салатного цвета, с цепочками разноцветных лампочек, огромным количеством циферблатов, самописцев, указателей, кнопок. Это походило на самый современный вычислительный центр, только не хватало операторов в белых халатах: перед щитами и за ними возились испачканные парни в тех же телогрейках и ушанках, колдовали, паяли, стучали.
Да ещё вопиющим противоречием торчал в центре зала дубовый стол, возрастом не менее чем лет пятьдесят, повидавший на своем веку всякого, а на столе — телефонный аппарат с треснувшей трубкой.
— Начальство домны тут не появлялось? — спросил Павел у хмурого парня, запутавшегося в проводах.
— Нет. Мы, знаете, не от них, мы — другого прихода. Не знаю я их путей…
— Насчёт задувки ничего не слыхать?
— Не знаю. Наше дело приборы… Эй, ты, что соединяешь! — кричал он в другой конец зала. — Не видишь, у меня концы оголённые!
Павел отошёл от раздражённого человека, осмотрел некоторые щиты, вероятно, испытывая то же чувство, что баран перед новыми воротами: «Температура радиальных газов заплечиков», «Давление колошникового газа», «Т° поясов»… На некоторых щитах красные или зелёные лампочки светились, другие были мертвы, стрелки стояли на нулях, кое-где были нацеплены клочки бумаги: «Не включать! Работают люди».
В древние времена выплавка металла в некотором роде была чем-то таинственным, граничила с колдовством… Каким же, пожалуй, божественным священнодейством показался бы древнему плавильщику этот зал с его уж поистине непостижимой симфонией стрелок, мигающих огоньков, ползущих перьев по барабанам самописцев, в которой сегодняшний плавильщик, колдун Фёдор Иванов шутя себе разбирается… Ты ищешь следы высокоразумных астронавтов, Иванов, и не замечаешь, что давно уже сам ты астронавт!…
В библиотеке Женя сидела, вся заваленная книгами. Вероятно, получила новую партию: записывала названия на карточках, ставила штампы на первой и семнадцатой страницах.
— Я решила, что ты уехал, — сказала она, мельком взглянув на Павла.
Он подумал, что, вот странно, от её ослепляющей красоты чуть не рот хочется раскрыть, когда её видишь, но едва только перестаёшь видеть — забывается. Да, он начисто забыл и сейчас испытал снова что-то вроде того, первого потрясения.
— И эта мысль мне приходила, — сказал он. — Дйла у меня всего-то-навсего — посмотреть, как это происходит, и тотчас уезжать, но дни идут, никто ничего не знает, сроки дутые…
— Терпи. Ходи в кино.
— Если бы я точно знал сроки, сел бы, работал в гостинице, а не болтался.
— Тебе всё равно, где работать?
— Если настроиться. Был бы стол или, на худой конец, подоконник, а расписаться, войти во вкус — тогда бы и месяц, и два, и пять сидел бы себе…
— Значит, тебя никто не ждёт?
Он усмехнулся:
— Не очень. Главным образом редакторы.
— Зачем ты развёлся? — спросила она.
— Гм… «Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему», — процитировал он Толстого, тем временем думая: «Всё-таки посмотрела, женщина, в паспорте!»
— А дочь с кем?
— Дочь она забрала с собой.
— Плохо для дочки…
— Плохо. Но мне разрешено с ней видеться, даже без ограничений, так что мы не теряем контактов.
— Кто же кого разлюбил?
— Она меня. Точнее: она полюбила другого, так это обычно квалифицируется.
— И ушла к нему? Ты очень переживал?
— Ну да. Переживал долго, по всем правилам, потом плюнул, сел и написал роман про войну.
— Она была умная и красивая?
— Да… пожалуй, что да. Чем-то вы с ней похожи, но она живее, развязнее.
— А кто был он?
— Допрос ты мне устроила. На эти темы я ни с кем не говорил, мне кажется, никому это не нужно и неинтересно.
— Прости… Значит, у тебя ещё болит.
— Не болит. Не то. Плохо, что это старит, возбуждает мысли о предательстве, о том, что никому на свете нельзя верить и всё такое, клубок, из которого выпутываешься измочаленный.
— При чём предательство, если человек любит другого?
— Видишь ли, любовь — да, но неужели это обязательно должно сопровождаться предательством? — сказал Павел раздражённо, но тут же почувствовал, что ему хочется рассказать, просто вот выложить из себя, избавиться, потому что он хитрит перед собой, уверяя, что не болит. — У меня был отличный друг, приходил, такие вечера, разговоры, бывало, до утра. Два сапога пара. Жена мне говорила:
«У тебя есть, кроме меня, подлинный, настоящий мужчина-друг — это он». Я тоже так считал. Отличный друг был…
— Был?
— Да. Потом жена поехала в Херсон к матери, она часто ездила гостить. А мне приносят телеграмму, которую она с домашнего телефона отправила в Ялту! «Не доставлено за отсутствием адресата». Адресат — он, мой друг. Я потом узнал, что они всегда встречались в Ялте, но на этот раз он задержался, и телеграмма его не нашла. Ужасно легкомысленная конспирация и пошлятина такая…
— Неужели всё из-за телеграммы?
— При чём здесь телеграмма?… Оказалось, что они несколько лет так развлекаются, несколько лет, а обо мне говорят: «твой кротишка». Наверное, в таких историях обиднее всего, что тебя обманывают в глаза, именно употребляя слова о преданности, дружбе, а сами над тобой смеются — и смеются, что ты этим словам веришь. Это чёрт знает что, у меня не могло уложиться в голове!… Я потом сидел, изумлённо вытаращив глаза, как мальчик, оглядываясь вокруг и вопрошая себя: кому же тогда можно верить? До этого мы прожили с ней десять лет, такая была любовь, невзгоды, заботы, дитя наше. Уж ей-то я верил, как себе. И ему. Пришлось признаться, что ни черта-то я в жизни не понимаю.
— А кто он был, твой друг? Умный человек?
— Ещё бы.
— Да, невесело. Ну-ну?
— Я кончил. Теперь ты расскажи о себе, откровенность за откровенность.
— Не хочу.
— Почему?
— Не хочу, — сказала Женя, наклонив набок голову и внимательно штампуя первые и семнадцатые страницы.
— Нечестно, — сказал Павел, задетый.
— Ну, не могу, — упрямо сказала она. — Сегодня у меня ненавистное настроение.
— Какое?
— Ненавистное.
Тут словно взорвалась, загрохотала дверь, и бодрыми шагами вошёл Слава Селезнёв, видимо, прямо с улицы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55