«Не трогайте!» — и снова бросил на пол, ничего не объяснив. Она продела руку ему под локоть, подчеркнуто не стала его расспрашивать, довела до плетеного кресла у себя в комнате и насильно туда усадила. Сама она села с ним рядом.
— О господи, Скотта, как редко последнее время выпадает свободная минутка!
— Это верно.
— И как я рада вас видеть!
Она налила ему чашку кофе и, скинув туфли, подобрала ноги.
Он пил кофе, наслаждаясь тишиной. Но Люси не долго разрешила ему молчать.
— Я хочу с вами поговорить о ваших делах. Не возражаете?
— Наоборот. Буду очень рад.
— Мне пришло это в голову потому, что я только что читала записки Пикеринга. Он уверяет, что вы его надули.
— Как?
— Пикеринг пишет, что огнестойкий герой долгих маршей и безошибочных решений на поверку оказался просто романтиком.
— Пикеринг был романтиком, а не я.
— Ерунда. Вы только это скрываете. Что за спор был у вас по поводу де Виньи?
— Де Виньи?
— Ну да, Альфреда де Виньи. Вы спорили с Пикерингом по поводу «Servitude et grandeur militaires».
— Не помню.
— Нет, помните. Вы сказали, что вам нравится «Laurette». Пикеринг пишет, что вы считаете эту вещь замечательной. Чем? Она такая поверхностная, романтическая…
— Мне нравилась в ней тема самоотречения, — сказал Скотт.
— Но ведь это — романтическая чепуха, Скотти! Неужели вас и в самом деле это привлекает?
— Меня восхищал протест де Виньи против убийства, которое человек совершает хотя бы помимо своей воли. Он понимал, что стоит вам убить человека даже помимо своей воли, — и вы становитесь вечным должником, вы должны заплатить за свой проступок.
— Но ведь это христианская мораль!
— Ничуть. — Он напомнил ей о юноше, расстрелянном за свои убеждения, и о капитане корабля, который расстрелял его по приказу, а потом, горюя и раскаиваясь, посвятил всю жизнь невесте этого юноши: она сошла с ума, когда возлюбленный был казнен. — Де Виньи утверждает, что мы несем ответственность за свои поступки и должны расплачиваться за причиненное нами зло.
— Нас учат этому с пеленок, мой дорогой романтик.
— Ну да, нас учат этому религия и абстрактная мораль, а не практика, не жизнь, которая нас окружает. Мне нравится, как поступил этот капитан, а не мораль сама по себе…
— Но стоит ли восхищаться человеком только за то, что он поступает в соответствии со своими принципами?
— А разве этого мало?
— Вот что, оказывается, вас подкупало в Пикеринге!
Он запнулся и сказал не сразу:
— Может быть. Да, наверно, именно это.
— Так вот почему вы хотите, чтобы Черч заплатил за то, что он сделал с Пикерингом? Ну уж никак не думала, что вы так рассудочно подходите к этому… — Ей не хотелось произносить слово «убийство».
— Мое отношение к этому делу очень ясное. Или, вернее сказать, оно казалось мне ясным. — Не желая разговаривать о Черче, он сказал, что де Виньи показывает и то, что память, наследие, которое оставляет после себя человек, может причинять куда больше страданий, нежели его смерть. — Разве вы не чувствуете этого в каждой трагедии? — спросил он.
— Нет, — сказала она просто. — Я этого никогда не чувствовала.
Он поглядел на нее, и она медленно покачала головой. Вдруг он увидел, что она плачет.
— Я постоянно вас огорчаю, — сказал он, не шевелясь.
— Неправда.
— А в чем же дело?
— Я вас дразню, — сказала она, встала, вытерла глаза и, смеясь налила ему еще кофе: — А вы, милый мой, слишком хорошо вымуштрованы.
— Неужели Пикеринг писал обо мне и это? — спросил он осторожно.
— Нет, этого Пикеринг не писал. Это говорю я. Вы тут сидите так, словно…
Ему приятно было разговаривать, и он все еще не хотел ничего, кроме покоя.
— Мне хорошо, — сказал он. — Вот так сидеть и на вас смотреть… Так бы никогда и не вставал.
— Ну, тогда я заставлю вас встать!
Она подошла к нему, стала тянуть за уши, за волосы и так сильно тереть ему щеки, что он вынужден был запротестовать. Потом она попыталась поднять его тяжелое, как камень, тело, но он почувствовал лишь легкие, вызывающие прикосновения ее быстрых пальцев.
— Ох, уж этот мне храбрый Скотт! — процедила она негодующе, нетерпеливо, сквозь зубы. Он откинул голову, а она тянула его настойчиво и уже не на шутку, требуя, чтобы он встал, а потом подошла с другой стороны и крикнула с отчаянием:
— Ну пожалуйста, встаньте! — словно от этого зависело что-то очень важное.
И вдруг он увидел всполыхнувшее жаром лицо и прикованные к нему прозрачные глаза, ее молодость, порозовевшую, распаленную, которая влекла его к себе так, как никогда раньше.
— Сейчас, сейчас! — сказал он быстро, чтобы хоть как-нибудь захватить инициативу в этой потешной, будоражащей игре.
Она сказала: «Нет!» — и продолжала тянуть его, пока он не понял, чего она требует. Тогда он встал, легко ее поднял, хотя она и продолжала его толкать, крепко прижал к себе и не отпускал до тех пор, пока эта раздражающая борьба не стихла, побежденная каким-то другим чувством, пока ее голова, ее волосы не упали ему на шею и она не стала повторять, задыхаясь:
— Скотти, да нет, я не хотела, совсем не то…
— Ну и что ж, — сказал он тихонько и опустил ее на пол.
— Но это важно! — сказала она, не отпуская его. — Это очень важно.
Он не знал, как ему теперь быть.
Она отошла от него.
— Я ведь и не думала ничего у вас брать, — сказала она с грустью. — Я хотела сама отдать вам все, что у меня есть. Сама! Сама!
— Т-с-с!
— Вы меня не знаете, но я вам покажу, что мне ничего от вас не надо. — Она отошла от него в дальний конец комнаты и вся подобралась, словно ей надо было быстро окунуться в омут. Но женственное, надежное брало верх, а все, что было в ней жесткого, упорного, еще незрелого, смягчалось на глазах, поэтому страсть ее была такой щедрой и такой неистощимой, что он позабыл всю свою трезвость, всю свою неторопливость. И хотя он завоевал ее, а потом потерял и завоевал снова; и хотя его звали, отталкивали и звали опять, он понимал: то, что он ей давал, и было тем, чего она у него требовала. Он чувствовал ее удивительную щедрость, ее великодушную щедрость, ее нежнейшую щедрость, зрелую и всепоглощающую. Ее неповторимое, блаженное и всепоглощающее прикосновение.
Когда в дар было принесено все до конца, она спросила его лукаво:
— Вы ведь не ждали, правда?..
Он покачал головой.
— Вы не ждали, что я отдам вам все, что вы захотите? Все на свете. Вы ведь этого не подозревали?
— Нет.
— Я рада, что вы этого не знали. Я не хотела, чтобы вы знали. Поэтому я так счастлива. Ведь со мной никогда раньше ничего подобного не бывало. Понимаете? Потому что вы такой цельный, а не двадцать разных оттенков одного и того же человека. Я-то это всегда знала. Знала.
Она была права. Она смягчила его, обучила щедрости; он и сейчас чувствовал, как отдается в нем ее щедрость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
— О господи, Скотта, как редко последнее время выпадает свободная минутка!
— Это верно.
— И как я рада вас видеть!
Она налила ему чашку кофе и, скинув туфли, подобрала ноги.
Он пил кофе, наслаждаясь тишиной. Но Люси не долго разрешила ему молчать.
— Я хочу с вами поговорить о ваших делах. Не возражаете?
— Наоборот. Буду очень рад.
— Мне пришло это в голову потому, что я только что читала записки Пикеринга. Он уверяет, что вы его надули.
— Как?
— Пикеринг пишет, что огнестойкий герой долгих маршей и безошибочных решений на поверку оказался просто романтиком.
— Пикеринг был романтиком, а не я.
— Ерунда. Вы только это скрываете. Что за спор был у вас по поводу де Виньи?
— Де Виньи?
— Ну да, Альфреда де Виньи. Вы спорили с Пикерингом по поводу «Servitude et grandeur militaires».
— Не помню.
— Нет, помните. Вы сказали, что вам нравится «Laurette». Пикеринг пишет, что вы считаете эту вещь замечательной. Чем? Она такая поверхностная, романтическая…
— Мне нравилась в ней тема самоотречения, — сказал Скотт.
— Но ведь это — романтическая чепуха, Скотти! Неужели вас и в самом деле это привлекает?
— Меня восхищал протест де Виньи против убийства, которое человек совершает хотя бы помимо своей воли. Он понимал, что стоит вам убить человека даже помимо своей воли, — и вы становитесь вечным должником, вы должны заплатить за свой проступок.
— Но ведь это христианская мораль!
— Ничуть. — Он напомнил ей о юноше, расстрелянном за свои убеждения, и о капитане корабля, который расстрелял его по приказу, а потом, горюя и раскаиваясь, посвятил всю жизнь невесте этого юноши: она сошла с ума, когда возлюбленный был казнен. — Де Виньи утверждает, что мы несем ответственность за свои поступки и должны расплачиваться за причиненное нами зло.
— Нас учат этому с пеленок, мой дорогой романтик.
— Ну да, нас учат этому религия и абстрактная мораль, а не практика, не жизнь, которая нас окружает. Мне нравится, как поступил этот капитан, а не мораль сама по себе…
— Но стоит ли восхищаться человеком только за то, что он поступает в соответствии со своими принципами?
— А разве этого мало?
— Вот что, оказывается, вас подкупало в Пикеринге!
Он запнулся и сказал не сразу:
— Может быть. Да, наверно, именно это.
— Так вот почему вы хотите, чтобы Черч заплатил за то, что он сделал с Пикерингом? Ну уж никак не думала, что вы так рассудочно подходите к этому… — Ей не хотелось произносить слово «убийство».
— Мое отношение к этому делу очень ясное. Или, вернее сказать, оно казалось мне ясным. — Не желая разговаривать о Черче, он сказал, что де Виньи показывает и то, что память, наследие, которое оставляет после себя человек, может причинять куда больше страданий, нежели его смерть. — Разве вы не чувствуете этого в каждой трагедии? — спросил он.
— Нет, — сказала она просто. — Я этого никогда не чувствовала.
Он поглядел на нее, и она медленно покачала головой. Вдруг он увидел, что она плачет.
— Я постоянно вас огорчаю, — сказал он, не шевелясь.
— Неправда.
— А в чем же дело?
— Я вас дразню, — сказала она, встала, вытерла глаза и, смеясь налила ему еще кофе: — А вы, милый мой, слишком хорошо вымуштрованы.
— Неужели Пикеринг писал обо мне и это? — спросил он осторожно.
— Нет, этого Пикеринг не писал. Это говорю я. Вы тут сидите так, словно…
Ему приятно было разговаривать, и он все еще не хотел ничего, кроме покоя.
— Мне хорошо, — сказал он. — Вот так сидеть и на вас смотреть… Так бы никогда и не вставал.
— Ну, тогда я заставлю вас встать!
Она подошла к нему, стала тянуть за уши, за волосы и так сильно тереть ему щеки, что он вынужден был запротестовать. Потом она попыталась поднять его тяжелое, как камень, тело, но он почувствовал лишь легкие, вызывающие прикосновения ее быстрых пальцев.
— Ох, уж этот мне храбрый Скотт! — процедила она негодующе, нетерпеливо, сквозь зубы. Он откинул голову, а она тянула его настойчиво и уже не на шутку, требуя, чтобы он встал, а потом подошла с другой стороны и крикнула с отчаянием:
— Ну пожалуйста, встаньте! — словно от этого зависело что-то очень важное.
И вдруг он увидел всполыхнувшее жаром лицо и прикованные к нему прозрачные глаза, ее молодость, порозовевшую, распаленную, которая влекла его к себе так, как никогда раньше.
— Сейчас, сейчас! — сказал он быстро, чтобы хоть как-нибудь захватить инициативу в этой потешной, будоражащей игре.
Она сказала: «Нет!» — и продолжала тянуть его, пока он не понял, чего она требует. Тогда он встал, легко ее поднял, хотя она и продолжала его толкать, крепко прижал к себе и не отпускал до тех пор, пока эта раздражающая борьба не стихла, побежденная каким-то другим чувством, пока ее голова, ее волосы не упали ему на шею и она не стала повторять, задыхаясь:
— Скотти, да нет, я не хотела, совсем не то…
— Ну и что ж, — сказал он тихонько и опустил ее на пол.
— Но это важно! — сказала она, не отпуская его. — Это очень важно.
Он не знал, как ему теперь быть.
Она отошла от него.
— Я ведь и не думала ничего у вас брать, — сказала она с грустью. — Я хотела сама отдать вам все, что у меня есть. Сама! Сама!
— Т-с-с!
— Вы меня не знаете, но я вам покажу, что мне ничего от вас не надо. — Она отошла от него в дальний конец комнаты и вся подобралась, словно ей надо было быстро окунуться в омут. Но женственное, надежное брало верх, а все, что было в ней жесткого, упорного, еще незрелого, смягчалось на глазах, поэтому страсть ее была такой щедрой и такой неистощимой, что он позабыл всю свою трезвость, всю свою неторопливость. И хотя он завоевал ее, а потом потерял и завоевал снова; и хотя его звали, отталкивали и звали опять, он понимал: то, что он ей давал, и было тем, чего она у него требовала. Он чувствовал ее удивительную щедрость, ее великодушную щедрость, ее нежнейшую щедрость, зрелую и всепоглощающую. Ее неповторимое, блаженное и всепоглощающее прикосновение.
Когда в дар было принесено все до конца, она спросила его лукаво:
— Вы ведь не ждали, правда?..
Он покачал головой.
— Вы не ждали, что я отдам вам все, что вы захотите? Все на свете. Вы ведь этого не подозревали?
— Нет.
— Я рада, что вы этого не знали. Я не хотела, чтобы вы знали. Поэтому я так счастлива. Ведь со мной никогда раньше ничего подобного не бывало. Понимаете? Потому что вы такой цельный, а не двадцать разных оттенков одного и того же человека. Я-то это всегда знала. Знала.
Она была права. Она смягчила его, обучила щедрости; он и сейчас чувствовал, как отдается в нем ее щедрость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49