Потянулись бесконечные праздники, и в голову как-то не приходило, что они когда-нибудь кончатся.
Раз в месяц Элизабет навещали родные. Я относил свои личные вещи в чулан, а сам удалялся в квартирку в доме через площадь. Это было обычно по пятницам ближе к вечеру.
Мне было хорошо видно, что происходит в доме, тем более что шесть высоких окон со средниками позволяли не просто видеть, а наблюдать за перемещениями из одной комнаты в другую, за тем, что одновременно делалось в разных комнатах. Я не упускал ничего: первые объятия, разговоры один на один. Но больше всего мне нравилось смотреть, как проходит обед, ведь не кто иной, как я, до мельчайших деталей продумывал меню и сам же все и готовил. Часть еды я уносил с собой и садился за стол в то же время, что и они. Это был как бы один длинный стол, тянущийся через Принцхоф. Ни малейшего воспоминания об одиночестве моя память не сохранила, я участвовал и в их беседах, и в их занятиях. После двадцати пяти лет я наконец обрел семью.
В один из таких дней мне и был предложен второй прекраснейший в моей жизни подарок. Первым была встреча с Элизабет 1 января 1965 года. Долгие годы Элизабет почти ничего не рассказывала мне о нашем сыне Мигеле. Я уже стал подумывать, что мы не преуспели в нашем начинании: усидчивый и очаровательный подросток был равнодушен к литературе — его влекла к себе коммерция. Окончив Торговый институт в Лилле, он получил работу в «Юнилеве». Словом, он был во всех отношениях достойным отпрыском, родителям которого позавидовали бы многие, однако… тут-то и загвоздка: он был далек от всего, что нельзя было просчитать, спланировать, обозначить…
Его занимало лишь то, как кратчайшим путем достичь цели, то есть прямые линии, чему, собственно, и обучают элитные кадры.
Пришлось смириться с очевидным: нашим хроникером ему не стать. Это разочарование мы таили глубоко в себе, да и кто мог нас понять? Чужое горе не болит… Только раз ночью Элизабет высказала мне по телефону предположение:
— А что, если виноваты не мы с тобой, а испанцы? Выстроить банк на месте, где родился замысел «Дон Кихота»! Знаешь, как экономисты называют деньги? Эквивалент. Ну вот этот эквивалент и заменил гены.
Так вот, в тот день я увидел из своего временного пристанища белокурого херувима, с трудом переставляющего ножки и тянущего ручки к Карлу V. Судя по всему, он только научился ходить и был этому страшно рад. Поторопившись, он закачался и упал, но не заплакал, а поднялся и пошел дальше. Забыв об осторожности, я открыл окно. С моря дул сильный ветер, по голубому небу над Гентом бежали ослепительно белые облака. Вращались средневековые флюгера.
Так ты вошел в мою жизнь.
На площадь из того дома высыпали взрослые: твой папа — Мигель Лоренс Анри Оноре Гюстав, твоя юная мама и бабушка Элизабет.
Элизабет взглянула в мою сторону и чуть громче положенного с плохо скрываемым ликованием воскликнула:
— Габриеле, куда же ты? Надо покушать перед тем, как ехать в Париж.
Мое сердце не могло этого вынести, оно остановилось.
Как только все они распрощались, расцеловались на дорожку, уселись в «рено», еще раз поцеловались через открытые окна, как только севшему за руль Мигелю были даны указания соблюдать осторожность ввиду внезапно опускающегося на Бельгию тумана и он тронулся с места, Габриель бегом бросился через площадь.
— Ну, как тебе мой сюрприз? — Элизабет знала, что я не упустил ни малейшей детали. — Вот ты и дед. Слыхал, как его зовут? Когда-нибудь тебе надо будет поблагодарить мою, нет, нашу невестку. Она итальянка. Мы с ней обо всем договорились. Если бы не она и не ее страсть к Д'Аннунцио, нам ни за что бы не заполучить это имя. Ты меня слушаешь? Думаю, наш будущий летописец — он. Лишь бы ему было, о чем написать. Покажешь мне свое логово? Отсюда и впрямь все хорошо видно.
Весь этот год я не упускал случая проводить Элизабет к поезду. Опасаться, что нас увидят ее коллеги, не приходилось, в этом было преимущество Гента перед
Брюсселем. Мы обнимались каждое утро, как в последний раз, я махал рукой до тех пор, пока поезд не исчезал из виду.
Выйдя с вокзала, я останавливался у стоянки такси, со стороны напоминая какого-нибудь растерявшегося путешественника. И там решал, как провести день.
Меня не покидало ощущение, что мы все еще держимся за руки. Оно продолжалось до вечера. Она незримо была со мной. Я даже спрашивал вслух:
— Чем бы сегодня заняться?
На меня оборачивались, но мне было все равно. Мы вместе совершали прогулку. Никогда еще так остро не понимал я смысла слова «каникулы». После всех наших усилий, после двадцати пяти лет разрывов, примирений, возведения некоего подобия счастья мы заслужили право на отдых. А какой отдых мог сравниться для меня с посещением сада? Мой собрат уже все приготовил, остается лишь толкнуть калитку и войти. В маленькой Бельгии было множество парков, например, парк замка Белей, обновленный стариной Рене Тешером. Там следовало искать следы и тайны одного из его прежних владельцев, самого счастливого человека XVIII столетия Шарля Жозефа де Линя. Или зеленый дворец, рожденный фантазией Жака Виртца. Или роща из огромных дубов в сочетании с лужайками размытых очертаний и пирамидами из голубых булыжников в поместье Кожель в Шотене. Или флора, превращенная в фауну в имении того же Жака Виртца: невероятной длины дракон из самшита тянется от дома к лесу. Каждый сад — тщательно продуманная трудоемкая фантазия.
— Взгляни, не напоминает ли эта перспектива нашу любовь? Узость этой аллеи, например, что узкий проход, через который мы появляемся на свет.
Я разговаривал с Элизабет. Жак Виртц ничуть не был удивлен: у садовников свои причуды.
Вечерами у меня даже не возникало желания рассказать ей о своем дне: к чему, раз мы не расставались?
— Не слишком ли утомительно посещать целый год одни сады? — спросишь ты меня, Габриеле.
Вовсе нет, ведь сады все время меняются. Именно тогда я понял, почему ботаника потрясает мое воображение больше, чем живопись или скульптура. Пластическое искусство — застывшее, неизменное, не то что природа.
Я ощущаю большую тягу к изменчивым картинам, хрупким шедеврам, которые могут быть уничтожены либо в одночасье — внезанно налетевшей бурей, либо в течение, некоторого времени, когда они небрежены человеком.
XLVIII
— Свет оставить или выключить?
Ни он, ни она не осмеливались произнести эту фразу вслух, будучи раздираемы двумя одинаково невыносимыми предположениями. Если свет выключить, не означает ли это, что их страсть на излете, что до тех пор ненасытная тяга видеть друг друга иссякает? Если свет оставить, как вынести зрелище разрушительных следов времени?
Сама судьба пришла им на помощь, ниспослав баснословную грозу, которой позже было присвоено название «форс мажор, случающийся с периодичностью раз в столетие».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65