Как всегда, большинство из них возмущались, что я не написал привычной статьи (о проблемах страны, о грустных стамбульских улицах под дождем), и, как всегда, в почте оказалось письмо читателя, который «чувствовал», что он разделяет мои взгляды «по очень важному вопросу».
Я почти забыл о письме читателя, сообщавшего, что скоро посетит меня, чтобы задать вопросы, «глубокие» и «особенные», по которым, как он считал, мы сходимся во мнениях; о себе он сообщил лишь, что профессия его — парикмахер (мне показалось это странным). Но однажды, после обеда, в день, когда верстался номер, когда надо было дописать несколько материалов и я был страшно занят, он предстал передо мной. Я думал, что парикмахер будет долго делиться своими горестями, а потом настаивать, требовать, чтобы я все это описал в газете. Я попытался избавиться от него, попросил, чтобы он пришел в другое время. Он напомнил, что письменно предупредил о своем приходе, и сказал, что в другой раз не сможет прийти. Он хочет задать мне всего два вопроса, сделать это можно на ходу. Мне понравилось, что парикмахер сразу перешел к делу, и я попросил его задать вопросы.
—Трудно ли вам быть самим собой?
. К столу подошли несколько человек, почуявшие, что происходит нечто необычное; они надеялись развлечься, думали, что я отвечу шуткой и мы вместе посмеемся; здесь были молодые журналисты, которым я покровительствовал, толстый и шумный футбольный обозреватель, вечно смешивший всех своими остротами. Я ответил «умной» шуткой, как от меня и ждали. Парикмахер внимательно выслушал шутку как ответ на первый вопрос и тут же задал второй.
—Как сделать, чтобы человек всегда мог быть самим собой?
Вид у него был такой, словно он задавал вопрос не для удовлетворения своего любопытства, а чтобы выполнить некую важную миссию. Ясно было, что он заранее заготовил вопросы. Смех, вызванный моим шуточным ответом, еще не смолк, он привлек других людей, и в таком положении я, естественно, не стал произносить философскую речь на тему, как человеку быть самим собой, а отпустил вторую шутку, как забил шар в лузу. Вторая шутка дополняла первую, и буквально из пустяка можно было сделать замечательный рассказ. Я до сих пор помню, как после второй шутки парикмахер сказал:
—В сущности, я понял! — и ушел.
Если слово двусмысленно, то наш народ воспринимает исключительно его второй смысл, в котором содержится презрение или унижение, поэтому меня совершенно не волновало, что парикмахер мог обидеться. Более того, скажу, что я его унизил, как унизил бы любого читателя, который стал бы задавать вопросы о смысле жизни или интересоваться, верующий ли я, застав меня в уборной застегивающим брюки.
Но через некоторое время… Если читатели думают, что я напишу сейчас, будто раскаялся в своем нахальстве, постоянно думал о том, был ли уместен вопрос парикмахера, видел его во сне, испытывал чувство вины и просыпался весь в поту, то они сильно ошибаются. О парикмахере я вспомнил всего один раз. Дело в том, что задолго до знакомства с ним меня посетила мысль. Поначалу это даже и мыслью-то назвать было нельзя; у меня в ушах, нет, не в ушах, где-то в глубине души вдруг снова зазвучали слова, которые время от времени посещали меня в детстве: "Я должен быть самим собой, самим собой, самим собой… "
Как-то после дня, проведенного среди людей — родственников, «товарищей» по работе, — ночью, перед тем как лечь в постель, я сел в старое кресло, вытянул ноги на подставке, закурил и стал смотреть в потолок. Голоса людей, с которыми я весь день общался, шум, просьбы слились в единый звук и доносились откуда-то из глубины неприятно и утомительно, как головная боль, нет, хуже — как ноющая зубная боль. Слова из детства, которые я стесняюсь назвать мыслью, сначала возникли как «антизвук», чтобы заглушить неумолкающий гул, напомнить о возможном пути выхода: надо просто услышать собственный внутренний голос, погрузиться в собственное спокойствие, счастье, даже в собственный запах. «Ты должен быть самим собой, самим собой, самим собой!»
Уже поздно ночью я вдруг понял, как доволен тем, что сижу дома, вдали от всей этой толпы, от убийственной суеты, которую они (имам с его пятничной проповедью, учителя, тетя, отец, дядя, политики — все!) называли «жизнью», да еще хотели, чтобы и я, и все мы окунулись в нее! Я был так доволен, что прогуливался в саду собственных фантазий, а не их скучных, банальных сказок, что с любовью смотрел даже на свои вытянутые на подставке худые, совсем не стройные ноги и с симпатией наблюдал за некрасивой беспомощной рукой, подносящей ко рту сигарету, из которой я пускал дым в потолок. В кои-то веки я сумел стать самим собой! Я мог любить себя за это! В этот счастливый миг навязчивые слова вдруг зазвучали по-иному. Я повторял эти слова, как квартальный дурачок, идущий вдоль стены мечети, выкрикивает один и тот же бессмысленный повтор, как старик пассажир, который считает проплывающие мимо поезда столбы: один, один, один; надоевшие было мне слова вдруг превратились в истину, которая наполнила меня какой-то новой силой, преобразила не только меня, но и мою старую бедную комнату. И я повторял, но уже не занудно, а с каким-то радостным протестом:
Я должен быть самим собой, я должен быть самим собой и не обращать внимания на их голоса, запахи, желания, любовь и ненависть, я должен быть самим собой, повторял я, глядя на свои. ноги, покоящиеся на подставке, и на сигаретный дым, который пускал в потолок; ведь если я не являюсь самим собой, я становлюсь таким, как они хотят, а я не хочу быть тем человеком, каким они хотят меня видеть, и я ничего не буду делать, чтобы стать тем невыносимым человеком, каким они хотят, чтобы я был, лучше пусть меня совсем не будет, думал я, потому что в молодости, когда я приходил в дом дяди и тети, в их взглядах я читал: «Как жаль, что он занялся журналистикой, но он много работает и, если и дальше будет так работать, бог даст, добьется успеха»; я становился тем человеком, каким они меня видели, и, чтобы стать другим, я работал много лет, и когда, будучи взрослым мужчиной, я приходил в дом, где отец жил уже с новой женой, я становился человеком, про которого они говорили: «Он много работал и добился-таки успеха»; самое скверное, что я не мог видеть себя другим, я не хотел быть таким, каким они хотели, чтобы я был, но этот образ прилипал ко мне, как кожа к мясу, и, находясь среди них, я ловил себя на том, что говорю слова не свои, а этого человека, которым мне так не хочется быть; вечером, вернувшись домой, я вспоминал фразы, что произносил там: «Я коснулся этой темы в большой статье», «Эту проблему я рассматриваю в своей последней воскресной статье», «В статье, которая появится завтра, я написал так». Потом я пытался говорить простые слова:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Я почти забыл о письме читателя, сообщавшего, что скоро посетит меня, чтобы задать вопросы, «глубокие» и «особенные», по которым, как он считал, мы сходимся во мнениях; о себе он сообщил лишь, что профессия его — парикмахер (мне показалось это странным). Но однажды, после обеда, в день, когда верстался номер, когда надо было дописать несколько материалов и я был страшно занят, он предстал передо мной. Я думал, что парикмахер будет долго делиться своими горестями, а потом настаивать, требовать, чтобы я все это описал в газете. Я попытался избавиться от него, попросил, чтобы он пришел в другое время. Он напомнил, что письменно предупредил о своем приходе, и сказал, что в другой раз не сможет прийти. Он хочет задать мне всего два вопроса, сделать это можно на ходу. Мне понравилось, что парикмахер сразу перешел к делу, и я попросил его задать вопросы.
—Трудно ли вам быть самим собой?
. К столу подошли несколько человек, почуявшие, что происходит нечто необычное; они надеялись развлечься, думали, что я отвечу шуткой и мы вместе посмеемся; здесь были молодые журналисты, которым я покровительствовал, толстый и шумный футбольный обозреватель, вечно смешивший всех своими остротами. Я ответил «умной» шуткой, как от меня и ждали. Парикмахер внимательно выслушал шутку как ответ на первый вопрос и тут же задал второй.
—Как сделать, чтобы человек всегда мог быть самим собой?
Вид у него был такой, словно он задавал вопрос не для удовлетворения своего любопытства, а чтобы выполнить некую важную миссию. Ясно было, что он заранее заготовил вопросы. Смех, вызванный моим шуточным ответом, еще не смолк, он привлек других людей, и в таком положении я, естественно, не стал произносить философскую речь на тему, как человеку быть самим собой, а отпустил вторую шутку, как забил шар в лузу. Вторая шутка дополняла первую, и буквально из пустяка можно было сделать замечательный рассказ. Я до сих пор помню, как после второй шутки парикмахер сказал:
—В сущности, я понял! — и ушел.
Если слово двусмысленно, то наш народ воспринимает исключительно его второй смысл, в котором содержится презрение или унижение, поэтому меня совершенно не волновало, что парикмахер мог обидеться. Более того, скажу, что я его унизил, как унизил бы любого читателя, который стал бы задавать вопросы о смысле жизни или интересоваться, верующий ли я, застав меня в уборной застегивающим брюки.
Но через некоторое время… Если читатели думают, что я напишу сейчас, будто раскаялся в своем нахальстве, постоянно думал о том, был ли уместен вопрос парикмахера, видел его во сне, испытывал чувство вины и просыпался весь в поту, то они сильно ошибаются. О парикмахере я вспомнил всего один раз. Дело в том, что задолго до знакомства с ним меня посетила мысль. Поначалу это даже и мыслью-то назвать было нельзя; у меня в ушах, нет, не в ушах, где-то в глубине души вдруг снова зазвучали слова, которые время от времени посещали меня в детстве: "Я должен быть самим собой, самим собой, самим собой… "
Как-то после дня, проведенного среди людей — родственников, «товарищей» по работе, — ночью, перед тем как лечь в постель, я сел в старое кресло, вытянул ноги на подставке, закурил и стал смотреть в потолок. Голоса людей, с которыми я весь день общался, шум, просьбы слились в единый звук и доносились откуда-то из глубины неприятно и утомительно, как головная боль, нет, хуже — как ноющая зубная боль. Слова из детства, которые я стесняюсь назвать мыслью, сначала возникли как «антизвук», чтобы заглушить неумолкающий гул, напомнить о возможном пути выхода: надо просто услышать собственный внутренний голос, погрузиться в собственное спокойствие, счастье, даже в собственный запах. «Ты должен быть самим собой, самим собой, самим собой!»
Уже поздно ночью я вдруг понял, как доволен тем, что сижу дома, вдали от всей этой толпы, от убийственной суеты, которую они (имам с его пятничной проповедью, учителя, тетя, отец, дядя, политики — все!) называли «жизнью», да еще хотели, чтобы и я, и все мы окунулись в нее! Я был так доволен, что прогуливался в саду собственных фантазий, а не их скучных, банальных сказок, что с любовью смотрел даже на свои вытянутые на подставке худые, совсем не стройные ноги и с симпатией наблюдал за некрасивой беспомощной рукой, подносящей ко рту сигарету, из которой я пускал дым в потолок. В кои-то веки я сумел стать самим собой! Я мог любить себя за это! В этот счастливый миг навязчивые слова вдруг зазвучали по-иному. Я повторял эти слова, как квартальный дурачок, идущий вдоль стены мечети, выкрикивает один и тот же бессмысленный повтор, как старик пассажир, который считает проплывающие мимо поезда столбы: один, один, один; надоевшие было мне слова вдруг превратились в истину, которая наполнила меня какой-то новой силой, преобразила не только меня, но и мою старую бедную комнату. И я повторял, но уже не занудно, а с каким-то радостным протестом:
Я должен быть самим собой, я должен быть самим собой и не обращать внимания на их голоса, запахи, желания, любовь и ненависть, я должен быть самим собой, повторял я, глядя на свои. ноги, покоящиеся на подставке, и на сигаретный дым, который пускал в потолок; ведь если я не являюсь самим собой, я становлюсь таким, как они хотят, а я не хочу быть тем человеком, каким они хотят меня видеть, и я ничего не буду делать, чтобы стать тем невыносимым человеком, каким они хотят, чтобы я был, лучше пусть меня совсем не будет, думал я, потому что в молодости, когда я приходил в дом дяди и тети, в их взглядах я читал: «Как жаль, что он занялся журналистикой, но он много работает и, если и дальше будет так работать, бог даст, добьется успеха»; я становился тем человеком, каким они меня видели, и, чтобы стать другим, я работал много лет, и когда, будучи взрослым мужчиной, я приходил в дом, где отец жил уже с новой женой, я становился человеком, про которого они говорили: «Он много работал и добился-таки успеха»; самое скверное, что я не мог видеть себя другим, я не хотел быть таким, каким они хотели, чтобы я был, но этот образ прилипал ко мне, как кожа к мясу, и, находясь среди них, я ловил себя на том, что говорю слова не свои, а этого человека, которым мне так не хочется быть; вечером, вернувшись домой, я вспоминал фразы, что произносил там: «Я коснулся этой темы в большой статье», «Эту проблему я рассматриваю в своей последней воскресной статье», «В статье, которая появится завтра, я написал так». Потом я пытался говорить простые слова:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76