Двадцатые были в одной из верхних спален, где бабушка Барри (по материнской линии) изображала диджея с допотопным граммофоном, крутя пластинки своей юности и обучая всех танцевать чарльстон. Тридцатые были в туалете, а сороковые в гостиной – со свинговым оркестром из пяти человек, одетых в военную форму.
Кухня должна была представлять пятидесятые: там стояли хромированные стулья, смутно напоминая американскую забегаловку. Подавались гамбургеры, а по взятому напрокат телевизору показывали фильмы с Джеймсом Дином. Шестидесятые размещались в спальне Луизы – там выдавались непременные парики, постриженные под горшок, и все танцевали твист под записи “Битлз” (получалось неважно, но все равно смешно).
Лучше всего были семидесятые, расположившиеся в спальне Барри. Всю мебель вынесли, и комната была по колено завалена цветами. Ее освещала одна красная лампочка. Единственным предметом в комнате был бочонок масла для массажа.
Для восьмидесятых никто ничего придумать не смог, но посреди вечера Барри нарисовал портрет Маргарет Тэтчер и прикнопил его к забору – метать дротики. Впрочем, карты спутала Первая мировая война, и портрет пришел в негодность, когда все принялись плевать в него водой.
Деньги главным образом пошли на выпивку, гигантский поток которой не иссякал всю ночь. Что удивительно, на вечеринке присутствовало, похоже, одинаковое количество гостей разных поколений. Друзья Барриной бабушки расположились в двадцатых, друзья миссис Джеймс – в шестидесятых, а поколение Барри разделилось между семидесятыми и Первой мировой. После полуночи все свободно перемещались по дому и танцевали со всеми, кто попадался на пути. Куда бы ни пошел, везде происходило что-то забавное: обкуренному восьмидесятилетнему деду внук делал массаж, толстый банковский управляющий танцевал чарльстон, десяток женщин в возрасте от пятнадцати до семидесяти чавкали гамбургерами и серьезно обсуждали сексапильность Джеймса Дина.
Около двух часов ночи, после легкого затишья, внезапно развернулась Первая мировая война. Главная битва происходила между седовласыми и юнцами. Противник сильно превосходил нас в численности, но мы исправили положение, обнаружив на кухне ведра, с помощью которых взяли в заложники Барриного деда.
Ситуация усложнилась, когда Барри решил переметнуться к врагам, объяснив, что он двойной агент. В итоге остальные решили, что все они как минимум тройные, если не четверные или пятерные агенты, что привело ко всеобщей гигантской мокрой свалке.
Она завершилась, когда трубач проиграл из верхнего окна отбой, объявив прекращение огня и официальное открытие Эры Джаза. Он призвал нас явиться в Зеркальный зал и присутствовать при подписании Версальского договора.
Как мы поняли, речь идет о гостиной, поднялись туда, и мама Барри вручила каждому чашку “овальтина”, зачерпнув из огромной супницы, которую приволокла из кухни. Мы сели на пол, а оркестр разместился на сцене.
Они сняли гимнастерки и на этот раз вместо какого-то там Гленна Миллера, которого играли до сих пор, изобразили самую невероятную, блюзовую, грустную, трогательную, возвышенную музыку, какую я только слышал. Мне просто не верилось, что старики могут издавать такие удивительные звуки. Абсолютно все в комнате были ошеломлены. Когда они импровизировали, у меня возникло странное чувство – словно музыкант обращается именно ко мне. А поскольку все это придумывалось на месте, создавалось такое ощущение, будто музыку написали исключительно для этой вечеринки и в другой момент, в другом месте и с другими людьми она звучала бы совсем иначе. Ее не сочиняли и не записывали, а потому она была неповторима – уплывала и исчезала каждая нота. Требовалось очень сосредоточиться, чтобы ее уловить. Никогда в жизни я так не терялся в музыке. Словно музыканты рассказывали нам о вечеринке – рассказывали, что мы делали и как нам было хорошо.
Все в комнате замерли – абсолютное внимание и какое-то всеобщее тепло. Мы все чувствовали одно и то же. Великолепно. Не нужно было ничего говорить, произносить речи, – мы и так ощущали, что мы вместе. Странное состояние.
Я вообще-то не из тех козлов, которые только и знают, что любить человечество, но для того вечера пришлось сделать исключение. Даже Луиза, похоже, была в хорошем настроении, и мы с ней роскошно провели время, хотя именно в тот вечер я решил, что на самом деле она весьма уродлива.
Барри большую часть времени протусовался с моим братом.
Глава сороковая
Дэн собирался на Новый год вернуться в Кембридж, но в итоге остался в Хэрроу еще на целых две недели. Он столько не бывал дома с тех пор, как поступил в университет.
Хотя его портновское развитие, видимо, как-то застопорилось (хитом в Дэновом гардеробе зимы 87-го был бутанский джемпер из шерсти яка с вывязанными лосиными головами), он, судя по всему, был ужасно счастлив, и мы общались замечательно, как никогда. Наконец-то разница в возрасте перестала казаться чем-то значимым.
Однако, если не считать краткого повторного визита к “Салли: девочке со скакалкой” (для которой мы, к сожалению, забыли захватить какашки в пакете), часто видеться нам не удавалось. Я был в основном занят сеансами взаимного психофизического насилия с Луизой, а Дэн круглые сутки пропадал где-то с друзьями.
Он мне не говорил, кто они, поэтому я пришел к выводу, что это кто-нибудь из его университетского набора чудиков. Этим, во всяком случае, объяснялся его кошмарный джемпер. Однако Дэн, видимо, отлично проводил с ними время – вечерами он даже не приходил домой. Дэн утверждал, что просто тусовался у друзей дома и пропустил последний поезд, но по тому, как он себя вел, я видел, что происходит что-то пикантное.
Правда, я не настаивал на признании, поскольку в таких вещах он не слишком уверенный в себе человек, мой братец. Я просто радовался, что это происходит, – Дэн, конечно, очень милый, но донжуаном его назвать трудно.
Остаток рождественских каникул я поделил поровну между переживаниями по поводу Луизы, переживаниями по поводу экзаменов за шестой класс и мастурбацией. Было что-то особенно утешительное в доброй старой шестидесятисекундной дрочке – она напоминала мне о блаженно простой девственной жизни школьника.
Правда, меня немножко нервировало, что, несмотря на регулярный секс с Луизой, я по-прежнему тереблю себя. Я задавался вопросом, смогу ли когда-нибудь избавиться от этой привычки. Дело в том, что с некоторой точки зрения я предпочитал мастурбацию сексу. Не ощущения – поймите меня правильно, я ж не извращенец, – просто правильный выбор момента гарантировал, что дрочка почти наверняка получится, а вот секс иногда несколько утомлял.
Это было странно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Кухня должна была представлять пятидесятые: там стояли хромированные стулья, смутно напоминая американскую забегаловку. Подавались гамбургеры, а по взятому напрокат телевизору показывали фильмы с Джеймсом Дином. Шестидесятые размещались в спальне Луизы – там выдавались непременные парики, постриженные под горшок, и все танцевали твист под записи “Битлз” (получалось неважно, но все равно смешно).
Лучше всего были семидесятые, расположившиеся в спальне Барри. Всю мебель вынесли, и комната была по колено завалена цветами. Ее освещала одна красная лампочка. Единственным предметом в комнате был бочонок масла для массажа.
Для восьмидесятых никто ничего придумать не смог, но посреди вечера Барри нарисовал портрет Маргарет Тэтчер и прикнопил его к забору – метать дротики. Впрочем, карты спутала Первая мировая война, и портрет пришел в негодность, когда все принялись плевать в него водой.
Деньги главным образом пошли на выпивку, гигантский поток которой не иссякал всю ночь. Что удивительно, на вечеринке присутствовало, похоже, одинаковое количество гостей разных поколений. Друзья Барриной бабушки расположились в двадцатых, друзья миссис Джеймс – в шестидесятых, а поколение Барри разделилось между семидесятыми и Первой мировой. После полуночи все свободно перемещались по дому и танцевали со всеми, кто попадался на пути. Куда бы ни пошел, везде происходило что-то забавное: обкуренному восьмидесятилетнему деду внук делал массаж, толстый банковский управляющий танцевал чарльстон, десяток женщин в возрасте от пятнадцати до семидесяти чавкали гамбургерами и серьезно обсуждали сексапильность Джеймса Дина.
Около двух часов ночи, после легкого затишья, внезапно развернулась Первая мировая война. Главная битва происходила между седовласыми и юнцами. Противник сильно превосходил нас в численности, но мы исправили положение, обнаружив на кухне ведра, с помощью которых взяли в заложники Барриного деда.
Ситуация усложнилась, когда Барри решил переметнуться к врагам, объяснив, что он двойной агент. В итоге остальные решили, что все они как минимум тройные, если не четверные или пятерные агенты, что привело ко всеобщей гигантской мокрой свалке.
Она завершилась, когда трубач проиграл из верхнего окна отбой, объявив прекращение огня и официальное открытие Эры Джаза. Он призвал нас явиться в Зеркальный зал и присутствовать при подписании Версальского договора.
Как мы поняли, речь идет о гостиной, поднялись туда, и мама Барри вручила каждому чашку “овальтина”, зачерпнув из огромной супницы, которую приволокла из кухни. Мы сели на пол, а оркестр разместился на сцене.
Они сняли гимнастерки и на этот раз вместо какого-то там Гленна Миллера, которого играли до сих пор, изобразили самую невероятную, блюзовую, грустную, трогательную, возвышенную музыку, какую я только слышал. Мне просто не верилось, что старики могут издавать такие удивительные звуки. Абсолютно все в комнате были ошеломлены. Когда они импровизировали, у меня возникло странное чувство – словно музыкант обращается именно ко мне. А поскольку все это придумывалось на месте, создавалось такое ощущение, будто музыку написали исключительно для этой вечеринки и в другой момент, в другом месте и с другими людьми она звучала бы совсем иначе. Ее не сочиняли и не записывали, а потому она была неповторима – уплывала и исчезала каждая нота. Требовалось очень сосредоточиться, чтобы ее уловить. Никогда в жизни я так не терялся в музыке. Словно музыканты рассказывали нам о вечеринке – рассказывали, что мы делали и как нам было хорошо.
Все в комнате замерли – абсолютное внимание и какое-то всеобщее тепло. Мы все чувствовали одно и то же. Великолепно. Не нужно было ничего говорить, произносить речи, – мы и так ощущали, что мы вместе. Странное состояние.
Я вообще-то не из тех козлов, которые только и знают, что любить человечество, но для того вечера пришлось сделать исключение. Даже Луиза, похоже, была в хорошем настроении, и мы с ней роскошно провели время, хотя именно в тот вечер я решил, что на самом деле она весьма уродлива.
Барри большую часть времени протусовался с моим братом.
Глава сороковая
Дэн собирался на Новый год вернуться в Кембридж, но в итоге остался в Хэрроу еще на целых две недели. Он столько не бывал дома с тех пор, как поступил в университет.
Хотя его портновское развитие, видимо, как-то застопорилось (хитом в Дэновом гардеробе зимы 87-го был бутанский джемпер из шерсти яка с вывязанными лосиными головами), он, судя по всему, был ужасно счастлив, и мы общались замечательно, как никогда. Наконец-то разница в возрасте перестала казаться чем-то значимым.
Однако, если не считать краткого повторного визита к “Салли: девочке со скакалкой” (для которой мы, к сожалению, забыли захватить какашки в пакете), часто видеться нам не удавалось. Я был в основном занят сеансами взаимного психофизического насилия с Луизой, а Дэн круглые сутки пропадал где-то с друзьями.
Он мне не говорил, кто они, поэтому я пришел к выводу, что это кто-нибудь из его университетского набора чудиков. Этим, во всяком случае, объяснялся его кошмарный джемпер. Однако Дэн, видимо, отлично проводил с ними время – вечерами он даже не приходил домой. Дэн утверждал, что просто тусовался у друзей дома и пропустил последний поезд, но по тому, как он себя вел, я видел, что происходит что-то пикантное.
Правда, я не настаивал на признании, поскольку в таких вещах он не слишком уверенный в себе человек, мой братец. Я просто радовался, что это происходит, – Дэн, конечно, очень милый, но донжуаном его назвать трудно.
Остаток рождественских каникул я поделил поровну между переживаниями по поводу Луизы, переживаниями по поводу экзаменов за шестой класс и мастурбацией. Было что-то особенно утешительное в доброй старой шестидесятисекундной дрочке – она напоминала мне о блаженно простой девственной жизни школьника.
Правда, меня немножко нервировало, что, несмотря на регулярный секс с Луизой, я по-прежнему тереблю себя. Я задавался вопросом, смогу ли когда-нибудь избавиться от этой привычки. Дело в том, что с некоторой точки зрения я предпочитал мастурбацию сексу. Не ощущения – поймите меня правильно, я ж не извращенец, – просто правильный выбор момента гарантировал, что дрочка почти наверняка получится, а вот секс иногда несколько утомлял.
Это было странно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46