Но как редактор, он — антитворец, специалист по сокращению. Неважно. Главное, все хорошо. Возможно, «Что мне открылось на горе» повторит успех «Куриного бульона». «Всегда будь готов к успеху» — так говорил мистер Мид. Поэтому им нужна новая, улучшенная книга, на основе которой можно сделать доходную серию. Скажем, следующие произведения назвать: «Что мне открылось в небе», «Что мне открылось в море», «Что мне открылось в роще» и так далее. Но Эдвин хотел придумать более интригующее название. Кроме того, рано или поздно запас вдохновляющих мест быстро исчерпается, и тогда что? («Что мне открылось на перешейке», «Что мне открылось в тундре», «Что мне открылось в лесах средней полосы».)
— Может, что-нибудь с цветами? — предложила Мэй.
Хотя Эдвин работал дома, они решили встретиться на полпути между редакцией и его домом.
— Есть охота, — сказал Эдвин. — У О'Коннора делают отличные сэндвичи. С кошерными пикулями.
— Не могу. Я на строгой диете — творог и минеральная вода.
Мэй вычитала ее в последнем номере журнала Опры Уинфри. Эдвина так и подмывало сказать: «Зачем тебе худеть? Ты и так красивая». Но он сдержался. Иначе воцарится неловкое молчание и в их жизнь снова ворвется разрушительный образ «Шератон Тимберленд». Поэтому он переспросил:
— С цветами?
— Для названия. Что-нибудь вроде «Букет роз и личностный рост». Цветов ведь полно. «Ваза с тюльпанами», «Собираем маргаритки», «Охапка колокольчиков». Цветов тебе хватит надолго.
— А что, неплохо. Я думал о чем-то вроде «попурри» в названии. Подчеркнет неоднородную структуру книги и отразит большое разнообразие тем. От и до, так сказать.
— Придумала! «Шоколадное ассорти, которое приятно пожевать». Сделаем название от руки или даже выпишем его шелковой лентой, вставим картинку — коробка в виде сердца, а на каждой шоколадке будет написан заголовок: любовь, счастье, работа, деньги.
— Шоколад… Мне нравится, — сказал Эдвин. — Очень нравится. — Он достал пачку сигарет, заставил себя закурить, вдохнуть горький дым и не закашляться. Гадостное ощущение, но он сделал, по крайней мере, символическое усилие. Однако быстро сдался и потушил сигарету. Подкатила тошнота и ощущение чего-то маслянистого. — Шоколад, — он отпил «Гиннесса», пытаясь объединить вкус табака с теми ассоциациями, что вызывало сейчас пиво. — Прекрасно, Мэй. Просто отлично. От одной мысли у меня мурашки по коже.
И тут, неизвестно почему, на них снова обрушился «Шератон Тимберленд». Они улыбнулись друг другу, и эти улыбки были красноречивее всяких слов.
— Шоколад, — наконец, проговорила Мэй. — Шоколад для души. Вот чего жаждет читатель.
Глава шестнадцатая
Под конец марафона редакторской бойни, когда Эдвин резал, кромсал и царапал на рукописи всё менее связные примечания, зрение начало сдавать. В глаза будто насыпали песку, перед ними все расплылось и расфокусировалось. Если профессиональное заболевание писателей — «синдром клише», то у редакторов это, несомненно, «синдром замыленного глаза». Он приложил к векам лед, несколько раз умылся и даже сделал гимнастику для глаз. Ничего не помогало. Пора на боковую.
Он зевнул, потянулся и сказал вслух:
— Прекрасна жизнь редактора. Ни с чем не сравнится.
Сегодняшний процесс не обошелся без происшествий. Далеко за полночь, когда в рукописи свирепствовал могущественный синий карандаш Эдвина, самозабвенно убивая слова, он перевернул страницу и краем глаза заметил надпись с другой стороны. Написано было от руки, будто пьяная курица лапой, иначе не скажешь. «Оливер Рид умер. И мне что-то нездоровится».
Эдвин растерялся.
Оливер Рид? Это еще кто? Имя показалось мучительно знакомым. Певец? Музыкант? Может, актер? Какое он имеет отношение к рукописи? Какое он имеет отношение к Тупаку Суаре и погоне за счастьем?
Голова гудела, лоб и глаза болели от напряжения (как умственного, так и иного). Он выключил настольную лампу и, пошатываясь, отправился спать. Оливер Рид? Кто это, черт побери?
Он обессиленно забрался под одеяло, и поджидало его там нечто — нечто дикое и необузданное. Тигрица. Обольстительница. Его жена. Она бросилась на него, под него, вокруг — обволокла подобно длинному влажному языку.
— Лю, не сейчас. Я…
— Ррррр, — был ее ответ.
— Не сейчас. Не хочется. Я устал. Честно.
Ее пальцы скользнули по его груди, словно пересчитывая ребра. Она дошла до какой-то определенной точки, затем большим пальцем другой руки провела вверх по внутренней стороне его бедра и нажала. Электрический разряд, вспышка — и она уже оседлала Эдвина. Скользнула по его телу, и он, сам не зная как, оказался в ней, подчиняясь ее ритму, который напоминал трепетание мухи в паутине. Дженни делала что-то глубоко внутри, вроде встречных толчков под каким-то особым углом, отчего из всех его пор искрили молнии, а в нервах взрывались фейерверки. Она словно расплескала бренди на его тело и подожгла. Он слышал ее дыхание — вначале тихое, затем ритм ускорился, вздохи превратились в стоны, стоны в крики. Он знал, что она вот-вот кончит, чувствовал, как это приближается, а потом, в тот же миг — в тот же самый космический миг — он кончил вместе с ней. Вспышка, еще вспышка, одна за другой, практически финал музыкального произведения.
Затем Дженни соскользнула, свернулась калачиком и тут же уснула, мурлыча и похрапывая, похрапывая и мурлыча. Эдвин лежал весь мокрый и горячий и не мог прийти в себя. Его бедро все еще сотрясали легкие судороги, и сделать с этим он ничего не мог.
Дело в том, что никогда Эдвин де Вальв не испытывал множественный оргазм. Голова шла кругом, эмоции бурлили. В каком-то смысле эти ощущения пугали.
Он прислушивался к бешеному стуку сердца и судорогам в ногах и тут заметил, со странно дурным предчувствием, что постель до сих пор идеально заправлена. Простыни и одеяла ничуть не спутались. Даже не помялись.
Эдвин долго не мог заснуть.
Следующей ночью Дженни проскользнула к Эдвину под одеялом, и сексуальная атака повторилась. Следующей ночью — снова. И снова. Каждый раз — столь же страстная и возбуждающая. И каждый раз как две капли воды похож на другой. Эдвин не подозревал, что возможен механический экстаз.
Немногим позже он добрался до той части рукописи, где говорилось о технике Ли Бока: странная смесь сухой гинекологической терминологии («угол проникновения», «фрикции» и «малые половые губы») и романтических цветистых пассажей о «Песни Песней» и мистическом союзе противоположностей. Немудрено, что мозги плавились. Эдвин говорил, что от рукописи у него гудит голова, и не ошибался. (У него всегда был дар сравнения.) Идеи Тупака Суаре сводили с ума, словно пчелы в банке из-под маринада. Они изводили до безумия, и оставалось лишь два пути:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
— Может, что-нибудь с цветами? — предложила Мэй.
Хотя Эдвин работал дома, они решили встретиться на полпути между редакцией и его домом.
— Есть охота, — сказал Эдвин. — У О'Коннора делают отличные сэндвичи. С кошерными пикулями.
— Не могу. Я на строгой диете — творог и минеральная вода.
Мэй вычитала ее в последнем номере журнала Опры Уинфри. Эдвина так и подмывало сказать: «Зачем тебе худеть? Ты и так красивая». Но он сдержался. Иначе воцарится неловкое молчание и в их жизнь снова ворвется разрушительный образ «Шератон Тимберленд». Поэтому он переспросил:
— С цветами?
— Для названия. Что-нибудь вроде «Букет роз и личностный рост». Цветов ведь полно. «Ваза с тюльпанами», «Собираем маргаритки», «Охапка колокольчиков». Цветов тебе хватит надолго.
— А что, неплохо. Я думал о чем-то вроде «попурри» в названии. Подчеркнет неоднородную структуру книги и отразит большое разнообразие тем. От и до, так сказать.
— Придумала! «Шоколадное ассорти, которое приятно пожевать». Сделаем название от руки или даже выпишем его шелковой лентой, вставим картинку — коробка в виде сердца, а на каждой шоколадке будет написан заголовок: любовь, счастье, работа, деньги.
— Шоколад… Мне нравится, — сказал Эдвин. — Очень нравится. — Он достал пачку сигарет, заставил себя закурить, вдохнуть горький дым и не закашляться. Гадостное ощущение, но он сделал, по крайней мере, символическое усилие. Однако быстро сдался и потушил сигарету. Подкатила тошнота и ощущение чего-то маслянистого. — Шоколад, — он отпил «Гиннесса», пытаясь объединить вкус табака с теми ассоциациями, что вызывало сейчас пиво. — Прекрасно, Мэй. Просто отлично. От одной мысли у меня мурашки по коже.
И тут, неизвестно почему, на них снова обрушился «Шератон Тимберленд». Они улыбнулись друг другу, и эти улыбки были красноречивее всяких слов.
— Шоколад, — наконец, проговорила Мэй. — Шоколад для души. Вот чего жаждет читатель.
Глава шестнадцатая
Под конец марафона редакторской бойни, когда Эдвин резал, кромсал и царапал на рукописи всё менее связные примечания, зрение начало сдавать. В глаза будто насыпали песку, перед ними все расплылось и расфокусировалось. Если профессиональное заболевание писателей — «синдром клише», то у редакторов это, несомненно, «синдром замыленного глаза». Он приложил к векам лед, несколько раз умылся и даже сделал гимнастику для глаз. Ничего не помогало. Пора на боковую.
Он зевнул, потянулся и сказал вслух:
— Прекрасна жизнь редактора. Ни с чем не сравнится.
Сегодняшний процесс не обошелся без происшествий. Далеко за полночь, когда в рукописи свирепствовал могущественный синий карандаш Эдвина, самозабвенно убивая слова, он перевернул страницу и краем глаза заметил надпись с другой стороны. Написано было от руки, будто пьяная курица лапой, иначе не скажешь. «Оливер Рид умер. И мне что-то нездоровится».
Эдвин растерялся.
Оливер Рид? Это еще кто? Имя показалось мучительно знакомым. Певец? Музыкант? Может, актер? Какое он имеет отношение к рукописи? Какое он имеет отношение к Тупаку Суаре и погоне за счастьем?
Голова гудела, лоб и глаза болели от напряжения (как умственного, так и иного). Он выключил настольную лампу и, пошатываясь, отправился спать. Оливер Рид? Кто это, черт побери?
Он обессиленно забрался под одеяло, и поджидало его там нечто — нечто дикое и необузданное. Тигрица. Обольстительница. Его жена. Она бросилась на него, под него, вокруг — обволокла подобно длинному влажному языку.
— Лю, не сейчас. Я…
— Ррррр, — был ее ответ.
— Не сейчас. Не хочется. Я устал. Честно.
Ее пальцы скользнули по его груди, словно пересчитывая ребра. Она дошла до какой-то определенной точки, затем большим пальцем другой руки провела вверх по внутренней стороне его бедра и нажала. Электрический разряд, вспышка — и она уже оседлала Эдвина. Скользнула по его телу, и он, сам не зная как, оказался в ней, подчиняясь ее ритму, который напоминал трепетание мухи в паутине. Дженни делала что-то глубоко внутри, вроде встречных толчков под каким-то особым углом, отчего из всех его пор искрили молнии, а в нервах взрывались фейерверки. Она словно расплескала бренди на его тело и подожгла. Он слышал ее дыхание — вначале тихое, затем ритм ускорился, вздохи превратились в стоны, стоны в крики. Он знал, что она вот-вот кончит, чувствовал, как это приближается, а потом, в тот же миг — в тот же самый космический миг — он кончил вместе с ней. Вспышка, еще вспышка, одна за другой, практически финал музыкального произведения.
Затем Дженни соскользнула, свернулась калачиком и тут же уснула, мурлыча и похрапывая, похрапывая и мурлыча. Эдвин лежал весь мокрый и горячий и не мог прийти в себя. Его бедро все еще сотрясали легкие судороги, и сделать с этим он ничего не мог.
Дело в том, что никогда Эдвин де Вальв не испытывал множественный оргазм. Голова шла кругом, эмоции бурлили. В каком-то смысле эти ощущения пугали.
Он прислушивался к бешеному стуку сердца и судорогам в ногах и тут заметил, со странно дурным предчувствием, что постель до сих пор идеально заправлена. Простыни и одеяла ничуть не спутались. Даже не помялись.
Эдвин долго не мог заснуть.
Следующей ночью Дженни проскользнула к Эдвину под одеялом, и сексуальная атака повторилась. Следующей ночью — снова. И снова. Каждый раз — столь же страстная и возбуждающая. И каждый раз как две капли воды похож на другой. Эдвин не подозревал, что возможен механический экстаз.
Немногим позже он добрался до той части рукописи, где говорилось о технике Ли Бока: странная смесь сухой гинекологической терминологии («угол проникновения», «фрикции» и «малые половые губы») и романтических цветистых пассажей о «Песни Песней» и мистическом союзе противоположностей. Немудрено, что мозги плавились. Эдвин говорил, что от рукописи у него гудит голова, и не ошибался. (У него всегда был дар сравнения.) Идеи Тупака Суаре сводили с ума, словно пчелы в банке из-под маринада. Они изводили до безумия, и оставалось лишь два пути:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71