Невероятное облегчение, но оно же не давало мне покоя несколько недель: если я собирался сохранить самоуважение, мне предстоял переход из «школьного загона» на северную трибуну за воротами, где на расположенных под козырьком стоячих местах обитали самые крикливые поклонники клуба.
Я продумал свой дебют с огромным тщанием. Большую часть времени в тот сезон смотрел не перед собой на поле, а направо – на шумный, беспокойный сгусток человеческой массы; прикидывал, где безопаснее расположиться и каких участков лучше избегать. Встреча с «Ипсвичем» показалась мне идеальной возможностью для перехода в стан «взрослых болельщиков»: фаны гостей вряд ли решатся «захватить» северную трибуну, а количество зрителей не превысит тридцати тысяч – половины того, что мог вместить стадион. Я приготовился проститься со «школьным загоном».
Теперь трудно в точности вспомнить, что меня тогда волновало. На играх с «Дерби» или с «Виллой» я обычно забивался на самую верхотуру. Вряд ли я боялся заварухи, такое всегда страшнее на чужом поле или на трибуне «Арсенала», противоположной северной; не боялся я и людей, рядом с которыми предстояло смотреть игру. Скорее я страшился, что меня вычислят, как тогда в Рединге. Догадаются, что я не из Айлингтона. Что я пригородный чужак. Что хожу в классическую школу и зубрю к экзамену латынь. Но приходилось рисковать. Если вся северная сторона примется скандировать в один голос: «ХОРНБИ ДРОЧИЛА! ХОРНБИ ЗУБРИЛА! ДОЛОЙ ЗУБРИЛ!» – что ж, так тому и быть. Но я по крайней мере попытаюсь.
Я пришел на северную трибуну вскоре после двух. Она показалась мне огромной – больше, чем виделась с моего обычного места: широкое пространство серых, крутых ступеней, оснащенных ровным узором металлических оградительных барьеров. Выбранная позиция – самый центр на середине высоты – свидетельствовала о некоторой доле оптимизма (на большинстве стадионов шум всегда зарождался в центре домашней трибуны и уже оттуда распространялся во все стороны) и осторожности (задние ряды не подходили для слабонервного дебютанта).
Процедура перехода из одного состояния в другое в литературе и голливудских фильмах гораздо красочнее, чем в реальной жизни, особенно реальной жизни в пригороде. Все, что было призвано меня изменить – первый поцелуй, потеря девственности, первая драка, первый глоток спиртного – происходило будто бы само собой: никакого участия собственной воли и уж точно никаких болезненных раздумий (решения принимались то под влиянием товарищей, то в силу дурного характера, то по совету не по годам развитой подружки), и, видимо, поэтому я вышел из всех формирующих катаклизмов абсолютно бесформенным. Проход турникета северной трибуны – единственное осознанное мной решение на протяжении первых двадцати с лишним лет моей жизни (здесь не место обсуждать, какие решения я должен был уже принять к тому возрасту, скажу одно: я не принял ни одного). Я стремился сделать это и в то же время трусил. Вся процедура преображения состояла из перехода с одного клочка бетона на другой, но важно не это: я самостоятельно совершил нечто такое, чего хотел всего наполовину, и все прошло отлично.
За час до начала игры обзор с моего места был просто потрясающим: видны все углы, и даже противоположная штрафная, которая, как я думал, будет казаться маленькой, смотрелась вполне четко. Но в три я уже видел только узкий клочок поля – травяной тоннель от ближней штрафной к дальней боковой линии. Угловые флаги совершенно исчезли, а ворота под нами я мог разглядеть лишь в том случае, если в самые критические моменты подпрыгивал. При каждом прорыве толпа подавалась вперед, и мне приходилось делать семь или восемь шагов вниз, так что, когда я оглядывался, сумка с программой и «Дейли экспресс», которые я положил у ног, оказывались далеко позади, словно я смотрел из моря на оставленное на пляже полотенце. Мне все-таки удалось увидеть в этой игре гол – Джордж Грэм заколотил его с двадцати пяти ярдов, – но только потому, что он был отмечен на табло.
Мне, конечно, понравилось мое новое положение: иная категория шума: ритуально-формальный, когда команда выходила на поле (по очереди выкрикивались имена всех игроков); спонтанный рев, если на поле происходило нечто волнующее; обновленно-мощный распев, когда мяч попадал в ворота, или вдохновляющий крик, если команда атаковала (но глухое ворчание, когда дела шли плохо). После первой тревоги мне понравилось, как меня несло к полю, а потом засасывало обратно. И мне понравилась анонимность. Меня никто не раскусил, и я стоял там все последующие семнадцать лет.
Больше нет стоячих мест на северной трибуне. После «Хиллсборо» Тейлор в своем докладе рекомендовал сделать все футбольные стадионы сидячими, и клубы решили послушаться рекомендаций. В марте 1973 года я смотрел на «Хайбери» матч на Кубок Футбольной ассоциации против «Челси». Игра собрала 63 тысячи зрителей. Теперь такую толпу не способен вместить ни один стадион страны, кроме «Уэмбли». Даже в 1988-м – за год до «Хиллсборо», за «Арсенал» дважды в течение одной недели болели пятьдесят пять тысяч человек. И вторая из двух этих игр – полуфинал Литтлвудского кубка, в котором мы играли против «Эвертона», осталась в памяти истинно футбольным переживанием: потоки света, дождь и в течение всей встречи – перекатывающийся, нескончаемый рев. Ничего не скажешь, печально. Согласен, футбольные болельщики все еще способны создавать электризующую среду, но атмосфера тех, прежних матчей неповторима – только огромное количество людей и особые обстоятельства способны образовывать единое отзывчивое тело.
И еще печальнее, каким образом «Арсенал» решил провести реконструкцию стадиона. Матч с «Ипсвичем» стоил мне 25 пенсов. Новая финансовая политика клуба предполагает введение своего рода облигаций и означает, что с сентября 1993 года вход на северную трибуну обойдется минимум в 1100 фунтов плюс стоимость билета. Даже с учетом инфляции это звучит круто. Возможно, облигационный план имеет для клуба определенный смысл, но не верится, что футбол на «Хайбери» будет когда-нибудь прежним.
Крупные клубы устали от своих фанов, и вряд ли их можно за это судить. Молодой пролетариат и сильный пол из низов среднего класса доставляют множество сложных и подчас обескураживающих проблем; директора и председатели могут возразить, что у них появился шанс и они им воспользовались, отдав приоритет семьям из среднего класса – и ведут себя прилично, и готовы заплатить больше.
Но этот аргумент не учитывает вопросов честности и ответственности, не учитывает того, какую роль играют футбольные клубы в местных сообществах. Однако не станем затрагивать этих проблем – я считаю, что и без них мотивировка фатально ущербна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Я продумал свой дебют с огромным тщанием. Большую часть времени в тот сезон смотрел не перед собой на поле, а направо – на шумный, беспокойный сгусток человеческой массы; прикидывал, где безопаснее расположиться и каких участков лучше избегать. Встреча с «Ипсвичем» показалась мне идеальной возможностью для перехода в стан «взрослых болельщиков»: фаны гостей вряд ли решатся «захватить» северную трибуну, а количество зрителей не превысит тридцати тысяч – половины того, что мог вместить стадион. Я приготовился проститься со «школьным загоном».
Теперь трудно в точности вспомнить, что меня тогда волновало. На играх с «Дерби» или с «Виллой» я обычно забивался на самую верхотуру. Вряд ли я боялся заварухи, такое всегда страшнее на чужом поле или на трибуне «Арсенала», противоположной северной; не боялся я и людей, рядом с которыми предстояло смотреть игру. Скорее я страшился, что меня вычислят, как тогда в Рединге. Догадаются, что я не из Айлингтона. Что я пригородный чужак. Что хожу в классическую школу и зубрю к экзамену латынь. Но приходилось рисковать. Если вся северная сторона примется скандировать в один голос: «ХОРНБИ ДРОЧИЛА! ХОРНБИ ЗУБРИЛА! ДОЛОЙ ЗУБРИЛ!» – что ж, так тому и быть. Но я по крайней мере попытаюсь.
Я пришел на северную трибуну вскоре после двух. Она показалась мне огромной – больше, чем виделась с моего обычного места: широкое пространство серых, крутых ступеней, оснащенных ровным узором металлических оградительных барьеров. Выбранная позиция – самый центр на середине высоты – свидетельствовала о некоторой доле оптимизма (на большинстве стадионов шум всегда зарождался в центре домашней трибуны и уже оттуда распространялся во все стороны) и осторожности (задние ряды не подходили для слабонервного дебютанта).
Процедура перехода из одного состояния в другое в литературе и голливудских фильмах гораздо красочнее, чем в реальной жизни, особенно реальной жизни в пригороде. Все, что было призвано меня изменить – первый поцелуй, потеря девственности, первая драка, первый глоток спиртного – происходило будто бы само собой: никакого участия собственной воли и уж точно никаких болезненных раздумий (решения принимались то под влиянием товарищей, то в силу дурного характера, то по совету не по годам развитой подружки), и, видимо, поэтому я вышел из всех формирующих катаклизмов абсолютно бесформенным. Проход турникета северной трибуны – единственное осознанное мной решение на протяжении первых двадцати с лишним лет моей жизни (здесь не место обсуждать, какие решения я должен был уже принять к тому возрасту, скажу одно: я не принял ни одного). Я стремился сделать это и в то же время трусил. Вся процедура преображения состояла из перехода с одного клочка бетона на другой, но важно не это: я самостоятельно совершил нечто такое, чего хотел всего наполовину, и все прошло отлично.
За час до начала игры обзор с моего места был просто потрясающим: видны все углы, и даже противоположная штрафная, которая, как я думал, будет казаться маленькой, смотрелась вполне четко. Но в три я уже видел только узкий клочок поля – травяной тоннель от ближней штрафной к дальней боковой линии. Угловые флаги совершенно исчезли, а ворота под нами я мог разглядеть лишь в том случае, если в самые критические моменты подпрыгивал. При каждом прорыве толпа подавалась вперед, и мне приходилось делать семь или восемь шагов вниз, так что, когда я оглядывался, сумка с программой и «Дейли экспресс», которые я положил у ног, оказывались далеко позади, словно я смотрел из моря на оставленное на пляже полотенце. Мне все-таки удалось увидеть в этой игре гол – Джордж Грэм заколотил его с двадцати пяти ярдов, – но только потому, что он был отмечен на табло.
Мне, конечно, понравилось мое новое положение: иная категория шума: ритуально-формальный, когда команда выходила на поле (по очереди выкрикивались имена всех игроков); спонтанный рев, если на поле происходило нечто волнующее; обновленно-мощный распев, когда мяч попадал в ворота, или вдохновляющий крик, если команда атаковала (но глухое ворчание, когда дела шли плохо). После первой тревоги мне понравилось, как меня несло к полю, а потом засасывало обратно. И мне понравилась анонимность. Меня никто не раскусил, и я стоял там все последующие семнадцать лет.
Больше нет стоячих мест на северной трибуне. После «Хиллсборо» Тейлор в своем докладе рекомендовал сделать все футбольные стадионы сидячими, и клубы решили послушаться рекомендаций. В марте 1973 года я смотрел на «Хайбери» матч на Кубок Футбольной ассоциации против «Челси». Игра собрала 63 тысячи зрителей. Теперь такую толпу не способен вместить ни один стадион страны, кроме «Уэмбли». Даже в 1988-м – за год до «Хиллсборо», за «Арсенал» дважды в течение одной недели болели пятьдесят пять тысяч человек. И вторая из двух этих игр – полуфинал Литтлвудского кубка, в котором мы играли против «Эвертона», осталась в памяти истинно футбольным переживанием: потоки света, дождь и в течение всей встречи – перекатывающийся, нескончаемый рев. Ничего не скажешь, печально. Согласен, футбольные болельщики все еще способны создавать электризующую среду, но атмосфера тех, прежних матчей неповторима – только огромное количество людей и особые обстоятельства способны образовывать единое отзывчивое тело.
И еще печальнее, каким образом «Арсенал» решил провести реконструкцию стадиона. Матч с «Ипсвичем» стоил мне 25 пенсов. Новая финансовая политика клуба предполагает введение своего рода облигаций и означает, что с сентября 1993 года вход на северную трибуну обойдется минимум в 1100 фунтов плюс стоимость билета. Даже с учетом инфляции это звучит круто. Возможно, облигационный план имеет для клуба определенный смысл, но не верится, что футбол на «Хайбери» будет когда-нибудь прежним.
Крупные клубы устали от своих фанов, и вряд ли их можно за это судить. Молодой пролетариат и сильный пол из низов среднего класса доставляют множество сложных и подчас обескураживающих проблем; директора и председатели могут возразить, что у них появился шанс и они им воспользовались, отдав приоритет семьям из среднего класса – и ведут себя прилично, и готовы заплатить больше.
Но этот аргумент не учитывает вопросов честности и ответственности, не учитывает того, какую роль играют футбольные клубы в местных сообществах. Однако не станем затрагивать этих проблем – я считаю, что и без них мотивировка фатально ущербна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63