— И Пэт поуютнее уселась на широкой софе, словно маленькая девочка, ждущая, когда ее дедушка расскажет сказку на ночь… В роли доброго дедушки выступает Алабама. Кто бы мог представить себе этого крепкого мужчину, вовсе не любителя сентиментальных бесед, убаюкивающего и успокаивающего несмышленыша-девчушку…
— Однажды, не помню когда точно, но все было так на самом деле. Все признали, что Кертич лучше, чем Стейчен, Стеглич и Вестон. Кертич мог обнаружить красоту в самых обыденных вещах, там, где ее уже никто и не замечал. В этом проявлялся его гениальный дар. Я всех обманывал тем, что брал красивый объект и делал его немного лучше. Андре показывал красоту листка, кружащегося на ветру, пятно белоснежного снега посреди убого грязного двора, творил чудеса. У него снимки значили больше, чем просто регистрация красоты. Они уже жили своей жизнью, и каждый мог найти в них то, что было ближе по сердцу. Картье-Брессон и Брассай, оба признали превосходство Кертича в искусстве фотографии. Но жестокий мир не знал его гениального дара вплоть до той знаменитой фотовыставки Марковского. Бедный старый Андре так никогда и не простил миру свою обиду на него. Он был одним из наиболее одаренных людей, которых я когда-либо встречал. Его трагедия заключалась в том, что он стал родоначальником нового стиля в фотографии, но так и не дождался признания, хотя многие пользовались его приемами.
— Как я его понимаю. Трудно даже представить себе горе мастера, сотворившего шедевр, который никто не может увидеть. Так и Тони чувствует, — снова всхлипнула Пэт. Она не могла ни о чем другом говорить, кроме Тони.
— Послушай, Пэт. Эмоциями надо научиться управлять. Они могут помочь создать шедевр, но могут и одним махом испортить многолетнюю подготовительную работу. Нельзя идти у них на поводу. Вспомни того же Андре Кертича. Он не смог простить американцам, что они не признали его таланта. Он так и страдал до конца своих дней, — сказал Алабама.
— Ты сам все усложняешь в своем искусстве и мастерстве. Ты судишь слишком строго о своей работе. Мне кажется, что в конце концов ты настолько переусердствуешь, что весь твой труд, весь жизненный путь покажется никчемным, пустым занятием. Все дело в том, что надо избегать таких крайностей.
Туг же Пэт пожалела о своих словах. Алабама снова повернулся к окну и стал созерцать любимые горы.. Она вовсе не хотела обидеть старого мастера. Но так уж получилось, что она его больно задела. Она действительно хотела бы сейчас убедиться в том, что Алабама бросил занятие фотографией потому, что сегодня этим занимается всякий, кому не лень.
— Послушай, Пэт. Для меня был трудный путь. Всем нравились мои работы, и я себя чувствовал просто отменно. То, что люди творили с природой, тогда меня мало трогало. А они срывали горы, загрязняли реки, выкорчевывали леса. И это в то время, как по всему свету продавались мои фотопейзажи, картины чудесной дикой природы, которая безжалостно истреблялась. Похоже, что это была дурная шутка: мне платили за фотографии деньгами, вырученными за истребление природы…
— Алабама, сделай мой портрет.
— Что?
— Пожалуйста, сделай мой портрет, — вскочила в возбуждении Пэт. — Я хочу, чтобы ты снова начал работать. Ну пожалуйста, для меня, ради меня! Всего трлько один портрет! Это все, что я прошу. Ну сделай, а? Пожалуйста, пожалуйста, ну, Алабама!
И Пэт бросилась к нему, хватая за рукава пиджака и непрестанно теребя…
— Пэт, это не так просто… — начал он.
— Я знаю, знаю! Ты очень напуган и нервничаешь. Ты боишься, что портрет может не получиться и ты опозоришься?
Пэт слишком хорошо узнала Алабаму. Он даже вздрогнул от ее слов, но нашел в себе мужество ответить.
— Черт побери! Ты о чем это здесь несешь небылицы? Я нервничаю? Я боюсь сделать фотографию? Я? Боже! Ты что, забыла, кто я такой?! — непрерывно говорил Алабама, пытаясь унять охватившую дрожь.
— Так сделаешь мой портрет?
— Послушай, я никогда не стремился работать в духе Пикассо — «рисуй, пока ты жив как художник». Я бросил фотографию потому, что она мне надоела. Она стала раздражать меня. Но если я вновь захочу ею заняться, то, уверяю тебя, я смогу сделать такой портрет, какой тебе и не снился!
— Ну так докажи это и сделай!
— Мне не надо никому и ничего доказывать.
— Я вовсе не говорила, что надо кому-то что-то доказывать. Докажи это самому себе.
Алабама метался по комнате, не находя себе места. Противоречивые чувства обуревали его. Наконец он остановился рядом с Пэт и спросил ее:
— А какого черта тебе потребовался твой портрет?
— Я хочу послать его Тони, — просто ответила Пэт.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Тони взглянул на свое отражение в зеркале и нахмурился. Но не зеркало было тому причиной. Это следовало сделать в соответствии с ролью, которую ему предстояло сыграть. Сейчас он должен стать жестким и грубым. Тони старался поймать именно те эмоции, которые были присущи Кэлу. Затем ему следовало их закрепить, усвоить и преподать зрителям так, чтобы все было естественным и органичным. Каждый должен был пережить весь ужас мира, в котором не было места любви. Он дюжину раз перечитал Стейнбека, походил по местам, где жили его герои, даже припал к чернозему, как бы ощущая объятия теплых материнских рук.
«Мама», — пронеслось понятие в мозгу у Тони, когда он репетировал роль Кэла Траска, вспоминающего свою мать. И он уже не чувствовал себя в тесной гримерной театра на Бродвее. Он уже не был актером, ожидающим, когда поднимется занавес, и он предстанет перед публикой. Он уже не был и Тони Валентино Он был Кэлом. Он был Каином Стейнбека, на котором Господь поставил свою печать. Он был сыном Адама и первенцем Евы… Ручка двери нетерпеливо задергалась.
— Второй звонок, мистер Валентино, — раздался бесцветный голос.
Все еще полный своими творческими помыслами, Тони медленно побрел к двери, отпер ее, выглянул в длинный пустой коридор, ведущий на сцену. Он передернул плечами, словно бы поежился от человеческой ненависти, готовой обрушиться на него по ходу пьесы. На всякий случай суеверно скрестил пальцы, отгоняя возможный сглаз. И тут он криво ухмыльнулся, поймал свое выражение в зеркале и очень остался доволен. Вот сейчас то, что нужно. Вся его натура просто возликовала. Да, таким должен быть его герой. За жестокость и решительность любили его женщины. Люди его боялись и боготворили. Они в ужасе ожидали его неожиданных поступков и готовы были пойти на самую низкую подлость, чтобы заслужить одобрение тирана. Но никто из них не любил его. И Кэл знал это еще со времен своего трудного детства. Но не это его волновало. Он боялся, что кто-нибудь раскроет его секрет, обнаружит глубоко внутри надежно спрятанные простые человеческие чувства… Те, кто превозносил его сейчас, ждали лишь удобного случая, чтобы смертельным ударом поразить его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
— Однажды, не помню когда точно, но все было так на самом деле. Все признали, что Кертич лучше, чем Стейчен, Стеглич и Вестон. Кертич мог обнаружить красоту в самых обыденных вещах, там, где ее уже никто и не замечал. В этом проявлялся его гениальный дар. Я всех обманывал тем, что брал красивый объект и делал его немного лучше. Андре показывал красоту листка, кружащегося на ветру, пятно белоснежного снега посреди убого грязного двора, творил чудеса. У него снимки значили больше, чем просто регистрация красоты. Они уже жили своей жизнью, и каждый мог найти в них то, что было ближе по сердцу. Картье-Брессон и Брассай, оба признали превосходство Кертича в искусстве фотографии. Но жестокий мир не знал его гениального дара вплоть до той знаменитой фотовыставки Марковского. Бедный старый Андре так никогда и не простил миру свою обиду на него. Он был одним из наиболее одаренных людей, которых я когда-либо встречал. Его трагедия заключалась в том, что он стал родоначальником нового стиля в фотографии, но так и не дождался признания, хотя многие пользовались его приемами.
— Как я его понимаю. Трудно даже представить себе горе мастера, сотворившего шедевр, который никто не может увидеть. Так и Тони чувствует, — снова всхлипнула Пэт. Она не могла ни о чем другом говорить, кроме Тони.
— Послушай, Пэт. Эмоциями надо научиться управлять. Они могут помочь создать шедевр, но могут и одним махом испортить многолетнюю подготовительную работу. Нельзя идти у них на поводу. Вспомни того же Андре Кертича. Он не смог простить американцам, что они не признали его таланта. Он так и страдал до конца своих дней, — сказал Алабама.
— Ты сам все усложняешь в своем искусстве и мастерстве. Ты судишь слишком строго о своей работе. Мне кажется, что в конце концов ты настолько переусердствуешь, что весь твой труд, весь жизненный путь покажется никчемным, пустым занятием. Все дело в том, что надо избегать таких крайностей.
Туг же Пэт пожалела о своих словах. Алабама снова повернулся к окну и стал созерцать любимые горы.. Она вовсе не хотела обидеть старого мастера. Но так уж получилось, что она его больно задела. Она действительно хотела бы сейчас убедиться в том, что Алабама бросил занятие фотографией потому, что сегодня этим занимается всякий, кому не лень.
— Послушай, Пэт. Для меня был трудный путь. Всем нравились мои работы, и я себя чувствовал просто отменно. То, что люди творили с природой, тогда меня мало трогало. А они срывали горы, загрязняли реки, выкорчевывали леса. И это в то время, как по всему свету продавались мои фотопейзажи, картины чудесной дикой природы, которая безжалостно истреблялась. Похоже, что это была дурная шутка: мне платили за фотографии деньгами, вырученными за истребление природы…
— Алабама, сделай мой портрет.
— Что?
— Пожалуйста, сделай мой портрет, — вскочила в возбуждении Пэт. — Я хочу, чтобы ты снова начал работать. Ну пожалуйста, для меня, ради меня! Всего трлько один портрет! Это все, что я прошу. Ну сделай, а? Пожалуйста, пожалуйста, ну, Алабама!
И Пэт бросилась к нему, хватая за рукава пиджака и непрестанно теребя…
— Пэт, это не так просто… — начал он.
— Я знаю, знаю! Ты очень напуган и нервничаешь. Ты боишься, что портрет может не получиться и ты опозоришься?
Пэт слишком хорошо узнала Алабаму. Он даже вздрогнул от ее слов, но нашел в себе мужество ответить.
— Черт побери! Ты о чем это здесь несешь небылицы? Я нервничаю? Я боюсь сделать фотографию? Я? Боже! Ты что, забыла, кто я такой?! — непрерывно говорил Алабама, пытаясь унять охватившую дрожь.
— Так сделаешь мой портрет?
— Послушай, я никогда не стремился работать в духе Пикассо — «рисуй, пока ты жив как художник». Я бросил фотографию потому, что она мне надоела. Она стала раздражать меня. Но если я вновь захочу ею заняться, то, уверяю тебя, я смогу сделать такой портрет, какой тебе и не снился!
— Ну так докажи это и сделай!
— Мне не надо никому и ничего доказывать.
— Я вовсе не говорила, что надо кому-то что-то доказывать. Докажи это самому себе.
Алабама метался по комнате, не находя себе места. Противоречивые чувства обуревали его. Наконец он остановился рядом с Пэт и спросил ее:
— А какого черта тебе потребовался твой портрет?
— Я хочу послать его Тони, — просто ответила Пэт.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Тони взглянул на свое отражение в зеркале и нахмурился. Но не зеркало было тому причиной. Это следовало сделать в соответствии с ролью, которую ему предстояло сыграть. Сейчас он должен стать жестким и грубым. Тони старался поймать именно те эмоции, которые были присущи Кэлу. Затем ему следовало их закрепить, усвоить и преподать зрителям так, чтобы все было естественным и органичным. Каждый должен был пережить весь ужас мира, в котором не было места любви. Он дюжину раз перечитал Стейнбека, походил по местам, где жили его герои, даже припал к чернозему, как бы ощущая объятия теплых материнских рук.
«Мама», — пронеслось понятие в мозгу у Тони, когда он репетировал роль Кэла Траска, вспоминающего свою мать. И он уже не чувствовал себя в тесной гримерной театра на Бродвее. Он уже не был актером, ожидающим, когда поднимется занавес, и он предстанет перед публикой. Он уже не был и Тони Валентино Он был Кэлом. Он был Каином Стейнбека, на котором Господь поставил свою печать. Он был сыном Адама и первенцем Евы… Ручка двери нетерпеливо задергалась.
— Второй звонок, мистер Валентино, — раздался бесцветный голос.
Все еще полный своими творческими помыслами, Тони медленно побрел к двери, отпер ее, выглянул в длинный пустой коридор, ведущий на сцену. Он передернул плечами, словно бы поежился от человеческой ненависти, готовой обрушиться на него по ходу пьесы. На всякий случай суеверно скрестил пальцы, отгоняя возможный сглаз. И тут он криво ухмыльнулся, поймал свое выражение в зеркале и очень остался доволен. Вот сейчас то, что нужно. Вся его натура просто возликовала. Да, таким должен быть его герой. За жестокость и решительность любили его женщины. Люди его боялись и боготворили. Они в ужасе ожидали его неожиданных поступков и готовы были пойти на самую низкую подлость, чтобы заслужить одобрение тирана. Но никто из них не любил его. И Кэл знал это еще со времен своего трудного детства. Но не это его волновало. Он боялся, что кто-нибудь раскроет его секрет, обнаружит глубоко внутри надежно спрятанные простые человеческие чувства… Те, кто превозносил его сейчас, ждали лишь удобного случая, чтобы смертельным ударом поразить его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133