— Ты с ума сошла! — воскликнула Наташа и, сделав большие глаза, потребовала подробностей.
— За это надо выпить, — вмешался Дим Димыч и подал им рюмки.
«Слава богу, не вспоминает про брудершафт», — подумала Аня и выпила залпом.
Дим Димыч тут же налил еще.
Наташа, пригубив, вздохнула и жалостливо поглядела на Аню.
Потягивая коньяк, Аня принялась рассказывать. Наташа охала, то и дело вставляла «какой подлец!», Дим Димыч ухмылялся, кося глазом на гостью, и Аня вдруг почувствовала, что весь ее рассказ в сложившейся ситуации приобретает характер фарса. Она умолкла.
— Ну надо же! — воскликнула Наташа. — А он мне так понравился еще тогда, на нашей свадьбе. Такой интересный мужик… Я всегда жалела, что мы редко встречаемся. Мой бурундук последнее время на работе очень устает, никуда его не вытащить.
— Значит, нет ему прощения? — спросил Дим Димыч и снова, уже как бы привычно, ухмыльнулся: — Пошалил мужик разок — и вся любовь? А не пожалеешь?
Аня подумала, что прежде не замечала его ухмылки, почему же сегодня она все время на лице Дим Димыча и с чем она связана — с игривым предложением выпить на брудершафт или историей ее разрыва с Олегом?..
— Я не знаю, как объяснить… — Аня старалась подобрать слова. — Я еще и сама не могу сформулировать точно… Наверно, пожалею, даже наверняка пожалею, потому что, кажется, люблю его. Но у меня не получится жить во лжи, постоянно ревновать, подозревать, не верить…
— Правда, Ань, может… ну, случилось так, что ж теперь сразу?.. Ведь это не означает, что он будет всегда тебе изменять.
— Это означает, что всегда будет недоверие. Или мне придется привыкать к мысли, что мой муж — что-то вроде общественного достояния.
— А жить где будешь? — спросила Наташа.
— Как и раньше, с родителями. Я уже выгнала папу из его кабинета.
— Но почему? Имеешь полное право оставаться — ты там прописана. Пусть в конце концов он уходит или ищет обмен, если вы будете разводиться. Не ты же изменила ему, а он.
— Наташка, я еще в себя не приду, а ты о квартире… Квартира-то его, при чем тут прописка?
В дверь позвонили два раза.
— А вот и лекарство привезли, — обрадовался Дим Димыч и пошел открывать. Вернулся с высоким, плотным, коротко стриженным блондином с бычьей шеей и холодными пустыми глазами.
Блондин отдал Дим Димычу пакет, а тот передал его Ане.
— Спасибо, Петр. Отвезешь Анну Андреевну в больницу и потом свободен.
Аня поднялась, поблагодарила Дим Димыча, расцеловалась с Наташей.
— Позвони, когда вернешься домой, ладно? — попросила Наташа.
— Хорошо.
Аня ушла с Петром.
Они спустились вниз. Во дворе стоял «Мерседес». Петр открыл дверцу. Аня села, объяснила, куда ехать, и машина тронулась.
Всю дорогу они ехали молча. У больницы Аня поблагодарила Петра — тот даже не ответил — и вышла из машины.
Прошло три месяца.
Платон выкарабкался, как сказал врач. Его отправили в загородное реабилитационное отделение больницы. Так назывался сердечно-сосудистый санаторий в чудесном подмосковном лесу.
Аня с Делей навещали его там несколько раз. Платон казался спокойным, не матерился, как обычно, все подряд хвалил: палату, питание, собратьев по болезни и даже врачей, к которым прежде питал какую-то необъяснимую неприязнь. Чувствовал он себя хорошо, и вскоре врач разрешила привезти ему мольберт, но при условии, что писать он будет не более двух часов в день.
Платон был счастлив, писал с увлечением и, конечно, не соблюдал никаких ограничений. Незадолго до выписки он показал подругам работу: удивительный подмосковный пейзаж, в котором угадывалась такая пронзительная тоска, словно его создал человек, покидающий навсегда родные края и уже одержимый ностальгией. Поражала совершенно не свойственная ему манера яркой и откровенной реалистичности.
Аня вспомнила свою поездку в Ереван на легкоатлетические соревнования. Тогда ей посчастливилось попасть в музей-квартиру Мартироса Сарьяна, где когда-то жил сам художник, а теперь — его сын, невестка и внучка, студентка консерватории. Ане показали мастерскую художника, где глаза разбегались от обилия работ, среди которых вдруг удивила висящая на стене совершенно инородная здесь картина: ручеек струится среди густой зелени, покрывающей холмистый берег. Холст, написанный маслом, казался работой совершенно другого художника — реалиста, традиционалиста, но никак не Сарьяна. И тогда внучка мастера рассказала любопытную историю.
Примерно в сороковых годах Сарьян подвергся критике искусствоведов, стоящих на страже соцреализма, ими же придуманного термина, обозначающего нечто, никому неведомое. Критика велась, как всегда, наотмашь, унижая и уничтожая совсем не искусствоведческими приемами и выражениями. Смысл одного подобного выступления на критическом разборе заключался в том, что художника обвинили — ни больше, ни меньше — просто в неумении рисовать и потому скрывающего свою несостоятельность в яркой подчеркнутой декоративности, где преобладают одни лишь желтые и фиолетовые тона. Мартирос Сергеевич так рассердился на этих кликуш от искусствоведения, что взял и написал этот пейзаж и выставил на потребу ангажированной критике. Но сам он его не любил и никогда больше в такой манере не писал…
В день выписки Аня по просьбе Дели поехала вместе с ней. Машину, к великому удивлению Дели, предоставил Союз художников.
Доехали быстро. Водитель остался ждать в машине.
В палате Платона не оказалось. Деля пошла искать врача, Аня ждала ее в холле. Вернулась Деля со странным выражением на застывшем лице и сказала Ане с какой-то вопросительной интонацией:
— Платон скончался два часа назад…
Все хлопоты, связанные с похоронами, Аня взяла на себя. Союз то ли не имел достаточно денег, то ли масштаб художника по официальной табели о рангах был не тот, словом, собратья по кисти приняли участие во всей процедуре с минимальной долей активности, как сказал на поминках какой-то художник, почитатель Платона.
Сразу после смерти Платона, еще до похорон, Аня взяла к себе Делю, чтобы не оставлять ее в пустой квартире. Все время думала о том, как хорошо, что нет в Москве Олега и ей не грозит встреча с ним.
А на похоронах Олег неожиданно объявился — загорелый, элегантный, красивый. Он только что вернулся из Одессы. Очень тепло и трогательно выразил соболезнование Деле, поцеловал ее, подошел к Ане, взял ее руки в свои и сказал, глядя ей в глаза:
— Прости меня, Аня. Забудем все?
Наверное, она сказала бы «да», если бы не прозвучала в его голосе та бархатистая мхатовская нотка, которую она всегда со смехом замечала, когда он разговаривал с красивыми женщинами.
Аня понимала, что он «включил» обаяние автоматически, не думая, может быть, не желая того, но включил, словно она была одна из тех молоденьких девиц на студии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88