Дин проходил сквозь это все, и руки болтались у него по бокам как у зомби, рот был раскрыт, глаза блестели – это было его драное и святое паломничество, длившееся до самой зари, когда посреди поля какой-то мальчишка в соломенной шляпе хохотал, болтал и хотел погонять с нами мячик, ибо ничего никогда не кончается.
Потом у меня сделался сильный жар, я стал бредить и потерял сознание. Дизентерия. Я вынырнул из темной круговерти своего разума и понял, что лежу на кровати в восьми тысячах футов над уровнем моря, на крыше мира: я знал, что прожил целую жизнь и еще множество других жизней в бренной атомистической шелухе собственной плоти и что перевидел уже все сны. И еще я видел, как Дин склонился над кухонным столом. Это было несколько ночей спустя, и он уже уезжал из Мехико.
– Чего ты делаешь, чувак? – простонал я.
– Бедняжка Сал, бедняжка, захворал. Ничего, Стэн о тебе позаботится. А теперь слушай, если можешь услышать в своей болезни: здесь я все-таки получил развод от Камиллы и теперь возвращусь к Инез в Нью-Йорк, еду сегодня вечером, если машина выдержит.
– И все это заново? – вскричал я.
– И все это заново, дружище. Надо возвращаться к собственной жизни. Хотелось бы остаться с тобой. Буду молиться, чтобы попробовать вернуться. – Меня схватили спазмы в животе, я скорчился и застонал. Когда же я снова поднял глаза, благородный храбрый Дин стоял со своим старым поломанным чемоданом и глядел на меня сверху. Я больше не знал его, и он знал это, и сочувствовал мне, и натянул одеяло мне на плечи.
– Да, да, да, я сейчас же должен ехать. Старая горячка Сал, до свиданья. – И он ушел. Двенадцать часов спустя, в своей жалкой лихорадке я, наконец, пришел к пониманию того, что его нет. К тому времени он в одиночестве уже гнал машину обратно по банановым горам, именно в это ночное время.
Когда мне стало лучше, я осознал, что он за крыса, но тогда же мне пришлось понять и невообразимую сложность всей его жизни: как он должен был меня здесь бросить, больного, чтобы сладить со своими женами и со своими бедами.
– Ладно, старина Дин, я ничего не скажу.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Дин уехал из Мехико и в Грегории снова встретился с Виктором, и допихал свою колымагу до самого Лейк-Чарльза, Луизиана, где задняя часть, в конце концов, действительно отвалилась прямо на дорогу, как он всегда и ожидал. Поэтому Дин послал Инез телеграмму, и та отправила ему денег на авиабилет, и остаток пути он пролетел. Прибыв в Нью-Йорк со свидетельством о разводе на руках, он взял Инез, и они немедленно отправились в Ньюарк и там женились, и той же самой ночью, сказав ей, что все в порядке, и чтобы она не беспокоилась, и делая логичным то, в чем не было ни порядка, ни логики – а только не поддающиеся оценке прискорбные напряги, он прыгнул в автобус и отчалил через весь ужасающий континент в Сан-Франциско – снова к Камилле и к двум девочкам-малышкам. Итак, он был теперь трижды женат, дважды разведен и жил со своей второй женой.
Осенью я и сам двинулся из Мехико домой, и как-то ночью, сразу за ларедской границей, в Дилли, Техас, стоял на горячей дороге под дуговой лампой, о которую бились летние бабочки, как вдруг услышал шаги из темноты за кругом света, глядь – мимо ковыляет высокий старик с развевающимися сединами и мешком за спиной; завидя меня, он произнес:
– Иди, стенай по человеку, – и сгинул в свою тьму. Означало ли это, что мне, наконец, следует пешком отправиться в свое паломничество по всем темным дорогам Америки? Я затрясся и поспешил в Нью-Йорк, и однажды ночью стоял на темной улочке Манхэттена и кричал в окно квартиры, где, как я полагал, пьянствуют мои друзья. Но из окна высунулась головка хорошенькой девушки и спросила:
– Да? Кто там?
– Сал Парадайз, – ответил я и услышал, как имя мое эхом разнеслось по печальной и пустой улице.
– Поднимайся сюда, – позвала она. – Я как раз варю горячий шоколад. – И вот я поднялся, и там была она – девушка с чистыми и невинными милыми глазами, которые я всегда искал, и так долго к тому же. Мы уговорились любить друг друга безумно. Зимой мы собирались переехать в Сан-Франциско со всеми нашими битыми пожитками и ломаной мебелью на каком-нибудь грузовичке-драндулете. Я написал Дину и рассказал ему об этом. В ответ он прислал громаднейшее письмо в восемнадцать тысяч слов длиной – всё про свои молодые годы в Денвере, и сказал, что приедет за мною, и лично выберет нам старый грузовик, и отвезет нас домой. У нас оставалось шесть недель, чтобы скопить на машину, мы начали работать и считать каждый цент. Как вдруг Дин все равно приехал, на пять с половиной недель раньше, и ни у кого не было никаких денег, чтобы осуществить этот план.
Я вышел как-то погулять среди ночи и вернулся к моей девочке, чтобы рассказать ей, чего я надумал за прогулку. Она встретила меня в темной маленькой прихожей со странной улыбкой. Я что-то начал ей рассказывать, как вдруг заметил необычную тишину в комнате, осмотрелся и увидел на радиоприемнике потрепанную книжку. Я знал, что это была «высокая полуденная вечность» Дина – Пруст. Словно во сне я увидал, как он и сам выходит на цыпочках из комнаты в одних носках. Он уже не мог разговаривать. Он подпрыгивал и смеялся, он заикался, махал руками и говорил:
– Ах… ах… вы должны слушать и услышать. – Мы слушали, навострив уши. Но он забыл, что хотел сказать. – На самом деле, послушайте… кхм. Смотри, дорогой Сал… милая Лаура… я приехал… меня нет… но погодите, ах да. – И он с каменистой печалью уставился на свои руки. – Не могу больше говорить… вы понимаете, что это… или может быть… Но слушайте! – Мы слушали. – Вы же видите… больше не нужно разговаривать… и далее.
– Но почему ты приехал так рано, Дин?
– Ах, – ответил он, взглянув на меня как будто впервые, – так рано, да. Мы… мы узнаем… то есть, я не знаю. Я приехал поездами… в теплушках… в старых жестких вагонах… Техас… всю дорогу играл на флейте и на деревянной окарине. – И он вытащил свою новую дудочку. На ней он сыграл несколько скрипучих нот и подпрыгнул в носках. – Но, конечно же, Сал, я могу разговаривать так же скоро, как всегда, и мне есть много чего тебе сказать, на самом деле, я со своим куцым умишком все читал и читал этого четкого Пруста всю дорогу по всей стране и врубался в огромное число вещей, о которых рассказать тебе у меня просто не будет ВРЕМЕНИ, а мы ВСЕ ЕЩЕ не поговорили о Мехико и о том, как мы там расстались с тобой в лихорадке – но не нужно ни о чем говорить. Абсолютно уже, да?
– Ладно, не будем. – И он начал рассказывать историю о том, чем занимался в Л.А. все это время, со всеми мыслимыми подробностями, как он навещал какую-то семью, обедал, разговаривал с отцом, с сыновьями, с сестрами – как они выглядели, что ели, какая у них обстановка, их мысли, их интересы, сами их души;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
Потом у меня сделался сильный жар, я стал бредить и потерял сознание. Дизентерия. Я вынырнул из темной круговерти своего разума и понял, что лежу на кровати в восьми тысячах футов над уровнем моря, на крыше мира: я знал, что прожил целую жизнь и еще множество других жизней в бренной атомистической шелухе собственной плоти и что перевидел уже все сны. И еще я видел, как Дин склонился над кухонным столом. Это было несколько ночей спустя, и он уже уезжал из Мехико.
– Чего ты делаешь, чувак? – простонал я.
– Бедняжка Сал, бедняжка, захворал. Ничего, Стэн о тебе позаботится. А теперь слушай, если можешь услышать в своей болезни: здесь я все-таки получил развод от Камиллы и теперь возвращусь к Инез в Нью-Йорк, еду сегодня вечером, если машина выдержит.
– И все это заново? – вскричал я.
– И все это заново, дружище. Надо возвращаться к собственной жизни. Хотелось бы остаться с тобой. Буду молиться, чтобы попробовать вернуться. – Меня схватили спазмы в животе, я скорчился и застонал. Когда же я снова поднял глаза, благородный храбрый Дин стоял со своим старым поломанным чемоданом и глядел на меня сверху. Я больше не знал его, и он знал это, и сочувствовал мне, и натянул одеяло мне на плечи.
– Да, да, да, я сейчас же должен ехать. Старая горячка Сал, до свиданья. – И он ушел. Двенадцать часов спустя, в своей жалкой лихорадке я, наконец, пришел к пониманию того, что его нет. К тому времени он в одиночестве уже гнал машину обратно по банановым горам, именно в это ночное время.
Когда мне стало лучше, я осознал, что он за крыса, но тогда же мне пришлось понять и невообразимую сложность всей его жизни: как он должен был меня здесь бросить, больного, чтобы сладить со своими женами и со своими бедами.
– Ладно, старина Дин, я ничего не скажу.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Дин уехал из Мехико и в Грегории снова встретился с Виктором, и допихал свою колымагу до самого Лейк-Чарльза, Луизиана, где задняя часть, в конце концов, действительно отвалилась прямо на дорогу, как он всегда и ожидал. Поэтому Дин послал Инез телеграмму, и та отправила ему денег на авиабилет, и остаток пути он пролетел. Прибыв в Нью-Йорк со свидетельством о разводе на руках, он взял Инез, и они немедленно отправились в Ньюарк и там женились, и той же самой ночью, сказав ей, что все в порядке, и чтобы она не беспокоилась, и делая логичным то, в чем не было ни порядка, ни логики – а только не поддающиеся оценке прискорбные напряги, он прыгнул в автобус и отчалил через весь ужасающий континент в Сан-Франциско – снова к Камилле и к двум девочкам-малышкам. Итак, он был теперь трижды женат, дважды разведен и жил со своей второй женой.
Осенью я и сам двинулся из Мехико домой, и как-то ночью, сразу за ларедской границей, в Дилли, Техас, стоял на горячей дороге под дуговой лампой, о которую бились летние бабочки, как вдруг услышал шаги из темноты за кругом света, глядь – мимо ковыляет высокий старик с развевающимися сединами и мешком за спиной; завидя меня, он произнес:
– Иди, стенай по человеку, – и сгинул в свою тьму. Означало ли это, что мне, наконец, следует пешком отправиться в свое паломничество по всем темным дорогам Америки? Я затрясся и поспешил в Нью-Йорк, и однажды ночью стоял на темной улочке Манхэттена и кричал в окно квартиры, где, как я полагал, пьянствуют мои друзья. Но из окна высунулась головка хорошенькой девушки и спросила:
– Да? Кто там?
– Сал Парадайз, – ответил я и услышал, как имя мое эхом разнеслось по печальной и пустой улице.
– Поднимайся сюда, – позвала она. – Я как раз варю горячий шоколад. – И вот я поднялся, и там была она – девушка с чистыми и невинными милыми глазами, которые я всегда искал, и так долго к тому же. Мы уговорились любить друг друга безумно. Зимой мы собирались переехать в Сан-Франциско со всеми нашими битыми пожитками и ломаной мебелью на каком-нибудь грузовичке-драндулете. Я написал Дину и рассказал ему об этом. В ответ он прислал громаднейшее письмо в восемнадцать тысяч слов длиной – всё про свои молодые годы в Денвере, и сказал, что приедет за мною, и лично выберет нам старый грузовик, и отвезет нас домой. У нас оставалось шесть недель, чтобы скопить на машину, мы начали работать и считать каждый цент. Как вдруг Дин все равно приехал, на пять с половиной недель раньше, и ни у кого не было никаких денег, чтобы осуществить этот план.
Я вышел как-то погулять среди ночи и вернулся к моей девочке, чтобы рассказать ей, чего я надумал за прогулку. Она встретила меня в темной маленькой прихожей со странной улыбкой. Я что-то начал ей рассказывать, как вдруг заметил необычную тишину в комнате, осмотрелся и увидел на радиоприемнике потрепанную книжку. Я знал, что это была «высокая полуденная вечность» Дина – Пруст. Словно во сне я увидал, как он и сам выходит на цыпочках из комнаты в одних носках. Он уже не мог разговаривать. Он подпрыгивал и смеялся, он заикался, махал руками и говорил:
– Ах… ах… вы должны слушать и услышать. – Мы слушали, навострив уши. Но он забыл, что хотел сказать. – На самом деле, послушайте… кхм. Смотри, дорогой Сал… милая Лаура… я приехал… меня нет… но погодите, ах да. – И он с каменистой печалью уставился на свои руки. – Не могу больше говорить… вы понимаете, что это… или может быть… Но слушайте! – Мы слушали. – Вы же видите… больше не нужно разговаривать… и далее.
– Но почему ты приехал так рано, Дин?
– Ах, – ответил он, взглянув на меня как будто впервые, – так рано, да. Мы… мы узнаем… то есть, я не знаю. Я приехал поездами… в теплушках… в старых жестких вагонах… Техас… всю дорогу играл на флейте и на деревянной окарине. – И он вытащил свою новую дудочку. На ней он сыграл несколько скрипучих нот и подпрыгнул в носках. – Но, конечно же, Сал, я могу разговаривать так же скоро, как всегда, и мне есть много чего тебе сказать, на самом деле, я со своим куцым умишком все читал и читал этого четкого Пруста всю дорогу по всей стране и врубался в огромное число вещей, о которых рассказать тебе у меня просто не будет ВРЕМЕНИ, а мы ВСЕ ЕЩЕ не поговорили о Мехико и о том, как мы там расстались с тобой в лихорадке – но не нужно ни о чем говорить. Абсолютно уже, да?
– Ладно, не будем. – И он начал рассказывать историю о том, чем занимался в Л.А. все это время, со всеми мыслимыми подробностями, как он навещал какую-то семью, обедал, разговаривал с отцом, с сыновьями, с сестрами – как они выглядели, что ели, какая у них обстановка, их мысли, их интересы, сами их души;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97