Пока Роуленд перезаряжал ружье, остальные женщины, с трудом преодолевая откатывающиеся волны и спотыкаясь, устремились к берегу. Роуленд снова аккуратно прицелился и небрежно выстрелил. Еще одна женщина упала, и золотой песок с тарелки просыпался прямо перед ней на землю. Роуленд перевернул ее ногой и залюбовался прилипшими к телу золотыми веснушками. Блэар попытался собрать оставшихся женщин и увлечь их в безопасное место, но Роуленд снова перезарядил ружье и наставил его прямо на Джонатана. Блэар почувствовал, как кончик ствола уперся ему сзади в шею.
От пронзившего его ужаса Блэар почти проснулся. Никакого наставленного ружья не было, просто шею ему заливал жаркий пот. Увиденная сцена ему всего лишь приснилась. Да и Роуленд никогда не вытворял ничего подобного, по крайней мере, в Аксиме.
Мы живем одновременно в двух мирах, объяснял как-то один африканец Блэару. Наяву мы бродим по земле, потупив глаза, чтобы их не слепило солнце, не видя или не желая видеть того, что нас окружает. Во сне наши глаза остаются открытыми, даже несмотря на сомкнутые веки, и там мы оказываемся в наполненном кипучей жизнью мире, где мужчины превращаются во львов, женщины — в змей, где наши чувства необыкновенно обостряются и все пережитые днем страхи выходят наружу и становятся видимы.
Наяву мы пленники настоящего и подобны попавшей в песочные часы ящерке, которая карабкается вверх, но не может выбраться по осыпающемуся песку. Во сне мы можем свободно перелетать из прошлого в будущее. Время там — не узкая и трудная тропа, но огромный лес, который мы способны охватить взглядом сразу, целиком. Все трудности Блэара проистекают из того, объяснял ему африканец, что он живет только в одном мире, том, что наяву. Потому-то Блэару и нужны постоянно карты — слишком мало открыто здесь его взору.
Когда Блэар возразил, что ему очень редко снятся сны, африканец буквально зашелся от хохота. Только человек, начисто лишенный памяти, никогда не видит снов. А родителей своих Блэар помнит? Неважно, что они далеко, во сне с ними всегда можно повидаться, Блэар ответил, что нет, не помнит. Отца он вообще не видел и даже не знает его имени, а мать умерла и ее похоронили в море. Ему самому было тогда около четырех лет. Как он может что-либо помнить?
Африканец предложил исцелить его, чтобы к Блэару вернулись и память, и сны.
Но Блэар тогда ответил ему: «Нет!»
Блэар открыл глаза. На коленях у него лежала листовка Общества трезвости: «Пьянство топит в человеке всякий стыд и способность к раскаянию! Пьянство превращает труженика в бездельника, любящего отца — в гуляку! Вам ни о чем не надо задуматься?»
Надо, конечно, и о многом. Назад, на Золотой Берег ему уже никогда не попасть. У Блэара будто только сейчас раскрылись глаза, и с той особой ясностью, что приходит во время лихорадки, он вдруг понял, что все обещания Хэнни не более чем игрушка, какой обычно манят, не давая ее в руки, маленьких детей. Миссионеры — люди с, характером, особенно когда они в ярости, и ни один из них ни за что не согласился бы взять в свою экспедицию человека с такой репутацией, какая сложилась сейчас у Блэара, как бы ни уговаривал их епископ; и Хэнни сам все это прекрасно знал. Так что на самом деле единственное, что предлагалось Блэару, — это сто пятьдесят фунтов, из которых сто ему и без того были должны. Таким образом, в его пользу осталось лишь то, что он сумеет выдать за расходы по порученному делу.
Уиган? Каждая проведенная там минута — не более чем пустая трата времени и денег. «Пожалуй, можно даже наплевать на те сто фунтов, которые ему должны», — подумал Блэар. Он мог бы прямо на этом поезде доехать до Ливерпуля, а там сесть на первый же идущий в Западную Африку пароход. Проблема заключалась лишь в том, что стоит ему только ступить на Золотой Берег, как тамошнее английское консульство немедленно препроводит его назад на борт судна. А если он попытается скрыться в глубине страны и заняться поисками дочери, солдаты станут преследовать его по пятам. Так уже было. И в подобном случае для дочери лучше, если она будет одна.
Он явственно представил себе дом, в котором жил в Кумаси, и дочь: она танцевала на циновке, и мамины золотые одежды летали вокруг нее. Девочка была словно окружена золотистым сиянием. Весь язык танца передавался движениями рук, и эти руки как будто говорили: нет, уходи! Погоди, постой! Подойди ко мне… Ближе, ближе! Потанцуй со мной!
Сам он был бездарным танцором, ашанти же плясали так, как будто у них в телах множество дополнительных суставов. Блэар настолько неуклюж, что, когда начинал танцевать, девочка всякий раз прикрывала ладошкой рот от смеха. Он смотрел тогда, как она двигается, и думал: и что же в ней от него? Она как будто вобрала в себя все хорошее, что в нем было, отбросив остальное, и Блэар часто спрашивал себя, куда же это остальное подевалось. Наверное, где-то в ней скрыто и второе, темное «я». Однако окружавшее ее сияние шло от нее самой, оно не было лишь отблеском золотых нитей. Но если она — отражение своего отца, то почему же отражение светлее и лучше оригинала?
— Проститутка, по крайней мере, выполняет в обществе одну из традиционных ролей. Да, она падшая женщина, возможно слабая, возможно несчастная, обычно бедная и невежественная, закладывающая самое дорогое, что у нее есть, всего за несколько монет. Жалкое существо, но ее можно понять. А шахтерки Уигана — угроза куда более серьезная, и по двум причинам. — Эрншоу остановился и выдержал паузу.
Блэар сидел с закрытыми глазами, стараясь уснуть, и слушал доносившийся снизу перестук колес, как бы непрерывно повторявших: «уигануигануигануиган», или грохотавших «африкаафрикаафрика», когда поезд проезжал по мосту, а потом снова заводивших «уигануигануиган».
— По двум причинам, — продолжал Эрншоу. — Во-первых, потому, что они очерняют саму женственность, возводят напраслину на свой пол. Отвергают и извращают его. Проститутка хотя бы продолжает оставаться женщиной. А кто такие эти шахтерки? Я много их видел на тех снимках, что продаются по всей Англии. Уродливые посмешища: ходят в мужских штанах, смотрят, уставившись в камеру, мужским взглядом. У всякой приличной женщины сам их вид не вызывает ничего, кроме отвращения и омерзения. Даже падшие женщины, и те инстинктивно реагируют на них точно так же.
А вторая причина заключается в том, что шахтерки делают работу, которую должны были бы выполнять мужчины. Во всей английской промышленности нет другого примера того, чтобы женщины взваливали на свои плечи труд, предназначенный более сильному и ответственному полу. Поступая так, шахтерки лишают заработка и пропитания не только самих мужчин, но и их семьи. Жены и дети оказываются жертвами, а владельцы шахт закрывают на страдания этих людей глаза, потому что могут платить шахтеркам меньше, чем платили бы мужчинам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
От пронзившего его ужаса Блэар почти проснулся. Никакого наставленного ружья не было, просто шею ему заливал жаркий пот. Увиденная сцена ему всего лишь приснилась. Да и Роуленд никогда не вытворял ничего подобного, по крайней мере, в Аксиме.
Мы живем одновременно в двух мирах, объяснял как-то один африканец Блэару. Наяву мы бродим по земле, потупив глаза, чтобы их не слепило солнце, не видя или не желая видеть того, что нас окружает. Во сне наши глаза остаются открытыми, даже несмотря на сомкнутые веки, и там мы оказываемся в наполненном кипучей жизнью мире, где мужчины превращаются во львов, женщины — в змей, где наши чувства необыкновенно обостряются и все пережитые днем страхи выходят наружу и становятся видимы.
Наяву мы пленники настоящего и подобны попавшей в песочные часы ящерке, которая карабкается вверх, но не может выбраться по осыпающемуся песку. Во сне мы можем свободно перелетать из прошлого в будущее. Время там — не узкая и трудная тропа, но огромный лес, который мы способны охватить взглядом сразу, целиком. Все трудности Блэара проистекают из того, объяснял ему африканец, что он живет только в одном мире, том, что наяву. Потому-то Блэару и нужны постоянно карты — слишком мало открыто здесь его взору.
Когда Блэар возразил, что ему очень редко снятся сны, африканец буквально зашелся от хохота. Только человек, начисто лишенный памяти, никогда не видит снов. А родителей своих Блэар помнит? Неважно, что они далеко, во сне с ними всегда можно повидаться, Блэар ответил, что нет, не помнит. Отца он вообще не видел и даже не знает его имени, а мать умерла и ее похоронили в море. Ему самому было тогда около четырех лет. Как он может что-либо помнить?
Африканец предложил исцелить его, чтобы к Блэару вернулись и память, и сны.
Но Блэар тогда ответил ему: «Нет!»
Блэар открыл глаза. На коленях у него лежала листовка Общества трезвости: «Пьянство топит в человеке всякий стыд и способность к раскаянию! Пьянство превращает труженика в бездельника, любящего отца — в гуляку! Вам ни о чем не надо задуматься?»
Надо, конечно, и о многом. Назад, на Золотой Берег ему уже никогда не попасть. У Блэара будто только сейчас раскрылись глаза, и с той особой ясностью, что приходит во время лихорадки, он вдруг понял, что все обещания Хэнни не более чем игрушка, какой обычно манят, не давая ее в руки, маленьких детей. Миссионеры — люди с, характером, особенно когда они в ярости, и ни один из них ни за что не согласился бы взять в свою экспедицию человека с такой репутацией, какая сложилась сейчас у Блэара, как бы ни уговаривал их епископ; и Хэнни сам все это прекрасно знал. Так что на самом деле единственное, что предлагалось Блэару, — это сто пятьдесят фунтов, из которых сто ему и без того были должны. Таким образом, в его пользу осталось лишь то, что он сумеет выдать за расходы по порученному делу.
Уиган? Каждая проведенная там минута — не более чем пустая трата времени и денег. «Пожалуй, можно даже наплевать на те сто фунтов, которые ему должны», — подумал Блэар. Он мог бы прямо на этом поезде доехать до Ливерпуля, а там сесть на первый же идущий в Западную Африку пароход. Проблема заключалась лишь в том, что стоит ему только ступить на Золотой Берег, как тамошнее английское консульство немедленно препроводит его назад на борт судна. А если он попытается скрыться в глубине страны и заняться поисками дочери, солдаты станут преследовать его по пятам. Так уже было. И в подобном случае для дочери лучше, если она будет одна.
Он явственно представил себе дом, в котором жил в Кумаси, и дочь: она танцевала на циновке, и мамины золотые одежды летали вокруг нее. Девочка была словно окружена золотистым сиянием. Весь язык танца передавался движениями рук, и эти руки как будто говорили: нет, уходи! Погоди, постой! Подойди ко мне… Ближе, ближе! Потанцуй со мной!
Сам он был бездарным танцором, ашанти же плясали так, как будто у них в телах множество дополнительных суставов. Блэар настолько неуклюж, что, когда начинал танцевать, девочка всякий раз прикрывала ладошкой рот от смеха. Он смотрел тогда, как она двигается, и думал: и что же в ней от него? Она как будто вобрала в себя все хорошее, что в нем было, отбросив остальное, и Блэар часто спрашивал себя, куда же это остальное подевалось. Наверное, где-то в ней скрыто и второе, темное «я». Однако окружавшее ее сияние шло от нее самой, оно не было лишь отблеском золотых нитей. Но если она — отражение своего отца, то почему же отражение светлее и лучше оригинала?
— Проститутка, по крайней мере, выполняет в обществе одну из традиционных ролей. Да, она падшая женщина, возможно слабая, возможно несчастная, обычно бедная и невежественная, закладывающая самое дорогое, что у нее есть, всего за несколько монет. Жалкое существо, но ее можно понять. А шахтерки Уигана — угроза куда более серьезная, и по двум причинам. — Эрншоу остановился и выдержал паузу.
Блэар сидел с закрытыми глазами, стараясь уснуть, и слушал доносившийся снизу перестук колес, как бы непрерывно повторявших: «уигануигануигануиган», или грохотавших «африкаафрикаафрика», когда поезд проезжал по мосту, а потом снова заводивших «уигануигануиган».
— По двум причинам, — продолжал Эрншоу. — Во-первых, потому, что они очерняют саму женственность, возводят напраслину на свой пол. Отвергают и извращают его. Проститутка хотя бы продолжает оставаться женщиной. А кто такие эти шахтерки? Я много их видел на тех снимках, что продаются по всей Англии. Уродливые посмешища: ходят в мужских штанах, смотрят, уставившись в камеру, мужским взглядом. У всякой приличной женщины сам их вид не вызывает ничего, кроме отвращения и омерзения. Даже падшие женщины, и те инстинктивно реагируют на них точно так же.
А вторая причина заключается в том, что шахтерки делают работу, которую должны были бы выполнять мужчины. Во всей английской промышленности нет другого примера того, чтобы женщины взваливали на свои плечи труд, предназначенный более сильному и ответственному полу. Поступая так, шахтерки лишают заработка и пропитания не только самих мужчин, но и их семьи. Жены и дети оказываются жертвами, а владельцы шахт закрывают на страдания этих людей глаза, потому что могут платить шахтеркам меньше, чем платили бы мужчинам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123