Он называется Морцг – по имени деревушки, расположенной на восточной окраине города. Дорога туда начинается в небольшой ложбине, которая напоминает перевал между горами Мёнхберг и Фестунгсберг и называется «Бойница»; эта ложбина образует нечто вроде межи, разделяющей город и южную высокую равнину с ее многочисленными поселками, которые тянутся отрогами до самого подножия горного массива Унтерсберг. Лес уже можно различить, стой на перевале: его кажущиеся очень высокими деревья пересекают равнину с востока на запад по линии, проходящей перед возвышающейся за ним двурогой скалой Хелльбрунн. От города до него не больше часа ходьбы, его даже видно оттуда, и все равно кажется, будто он где-то вдали, в легкой синеватой дымке, словно перед ним протекает река (хотя в действительности Зальцах проходит дальше, на востоке). За городским лугом, над которым разносится гулкое эхо шагов по бетонным дорожкам, – посередине одинокий бывший «домик привратника», где вечерами в одном из окон загорается еле тлеющий огонек и раздается глухое пение, – нужно перейти через объездную дорогу, задерживаясь последовательно у каждого из трех установленных тут светофоров, чтобы потом оказаться наконец в тихой зоне (район Тумеггер), в которой уже нет никаких признаков города и ни одна витрина не отвлекает от цели. Рядом с дорогой бежит в обратном направлении ручеек, вытекающий собственно из канала, блеск которого он несет на себе дальше, напоминая при этом о чем-то неопределенном. Из деревьев тут растут в основном березы, которые как-то естественно задают общий тон, словно вокруг них далекие восточноевропейские пейзажи. Из кустарников же попадается одна только верба с красными ветками, которые в лучах просвечивающего сквозь них солнца кажутся затейливыми фигурными подсвечниками.
Неожиданно дорога, ведущая по равнине, слегка поднимается – ровно настолько, чтобы едущим велосипедистам приходилось привставать в седле, – а потом идет дальше, уже по другой равнине. Разница всего в несколько метров, но это уже настоящее плато. Луг здесь не тот, что был в городе: чистое поле, а посередине хутор. Чувствуется и ветер, который идет от возвышающегося на заднем плане Унтерсберга (еще больше, впрочем, чувствуется затишье, накатывающее на обратном пути неожиданной теплой волной, хотя перепад высоты едва различим). Над торфяной полосой у подножия горы (совсем недалеко) часто, бывает, висит легкая пелена, из которой, особенно когда она сгущается в туман, пробиваются пышными цветами кроны деревьев. Ближний край луга тоже состоит из торфяника: горки земли, нарытые кротами, все черного цвета (с белыми вкраплениями мелких камушков); здесь любят покопаться местные куры, прогуливающиеся с распушенными от ветра воротниками. – Еще один небольшой канал пересекает дорогу по бетонной трубе, прикрытой в этом месте известняковой плитой, которая служит мостом, ведущим в соседнюю деревню.
Примечательна эта деревня главным образом двумя могучими соснами, искривившимися под ветром: они стоят при въезде, но не на обочине, а прямо посреди асфальта, на земляных островках, – как форпост длинной череды сосен в конце дороги, сверкающих пересвеченным отраженным светом. Взгляд, проходя сквозь окна домов, упирается в голую землю: единственная городская примета этого селения – его название «Тауксов переулок». Вместе с тем в нем нет ничего деревенского. Оба ряда домов словно вклиниваются в залежное поле. Здания все низенькие, разномастные, с деревянными деталями, и почти перед каждым тянется строй деревьев, кажущихся издалека рифленой стеной. Этот «Тауксов переулок», длинный и прямой, напоминает, если прибавить к этому еще и черную, как в тундре, землю в садах, а также разноязыкую речь, доносящуюся часто из домов, какую-нибудь «северную улицу первопроходцев». Только вместо скулящих и завывающих собак, посаженных на цепь, притороченную к одиноко торчащему колу, тут бродят неспешные кошки, совершающие мирные прогулки с одной стороны улицы на другую.
В конце дороги обнаруживается, что сосновая аллея подводит к местному кладбищу. Из ресторана напротив нет-нет да и выкатятся, явно не без чужой помощи, какие-нибудь подвыпившие гуляки, – постоят, погорланят назло врагам, потом как-то резко умолкнут и поплетутся восвояси. Кладбище занимает довольно большую площадь, пересеченную параллельными дорожками, которые уходят дальше, на юг, а над всем этим возвышается каменный крест с распятием, который виден сначала только сбоку – чего никогда не бывает на картинах. Каждая дорожка представляет собою прогулочную аллею, заканчивающуюся аркой сомкнувшихся ветвей, сквозь которую зеленеет, поблескивая, большая прогалина, предваряющая Морцгский лес. Иногда здесь появляются медленные похоронные процессии, и тогда даже чужак, случайно оказавшийся в хвосте колонны, на несколько мгновений оказывается своим.
Эта прогалина – третий по счету луг на пути сюда, не похожий ни на тот городской, превращенный в благоустроенное место прогулок, ни на тот крестьянский, превращенный в полезное угодье, он представляет собою обширную площадку, почти без деревьев, которая напоминает скорее дно какого-нибудь недавно осушенного озера и на которой всегда очень ветрено, а после мягкого кладбищенского воздуха – даже по-зимнему прохладно. Часть этого пространства используется как спортивная площадка, и нередко бывает, что оказавшийся тут случайно прохожий привлекается в качестве третейского судьи; вообще местные ребятишки очень открытые и легко втягивают незнакомых взрослых в разговоры о погоде, начиная, обыкновенно, с вопроса: «Холодно, да?» В другой части поля тянутся длинные шесты, огораживающие выгон для лошадей, – в туман взгляд проходит сквозь эту призрачную ограду, как сквозь японские раздвижные двери. Бывший крестьянский дом стоит, как стоял, и даже все в нем сохранилось как прежде: колодец, кувшин, каменная скамья и массивная колода, – и все равно от этого нигде не возникает ощущения пространства двора. – Отсюда можно снова увидеть лес: близко-коричневый (в сумерках – чернильный) и растянувшийся на весь горизонт, при этом – довольно узкий, во всяком случае, в одном месте уже просвечивает его другой край. По правую руку от него высится, доставая до самого неба, бледным обрубком пирамиды вершина Унтерсберга, по левую руку, чуть в глубине – рифленая гора, которая из-за своих ровных одинаковых бороздок похожа в солнечной дымке на гигантскую переливающуюся перламутровую раковину. Последний участок дороги ведет прямо к лесу; расстилающийся перед ним травяной ковер уже относится непосредственно к его угодьям, примыкая к ним гигантской поляной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Неожиданно дорога, ведущая по равнине, слегка поднимается – ровно настолько, чтобы едущим велосипедистам приходилось привставать в седле, – а потом идет дальше, уже по другой равнине. Разница всего в несколько метров, но это уже настоящее плато. Луг здесь не тот, что был в городе: чистое поле, а посередине хутор. Чувствуется и ветер, который идет от возвышающегося на заднем плане Унтерсберга (еще больше, впрочем, чувствуется затишье, накатывающее на обратном пути неожиданной теплой волной, хотя перепад высоты едва различим). Над торфяной полосой у подножия горы (совсем недалеко) часто, бывает, висит легкая пелена, из которой, особенно когда она сгущается в туман, пробиваются пышными цветами кроны деревьев. Ближний край луга тоже состоит из торфяника: горки земли, нарытые кротами, все черного цвета (с белыми вкраплениями мелких камушков); здесь любят покопаться местные куры, прогуливающиеся с распушенными от ветра воротниками. – Еще один небольшой канал пересекает дорогу по бетонной трубе, прикрытой в этом месте известняковой плитой, которая служит мостом, ведущим в соседнюю деревню.
Примечательна эта деревня главным образом двумя могучими соснами, искривившимися под ветром: они стоят при въезде, но не на обочине, а прямо посреди асфальта, на земляных островках, – как форпост длинной череды сосен в конце дороги, сверкающих пересвеченным отраженным светом. Взгляд, проходя сквозь окна домов, упирается в голую землю: единственная городская примета этого селения – его название «Тауксов переулок». Вместе с тем в нем нет ничего деревенского. Оба ряда домов словно вклиниваются в залежное поле. Здания все низенькие, разномастные, с деревянными деталями, и почти перед каждым тянется строй деревьев, кажущихся издалека рифленой стеной. Этот «Тауксов переулок», длинный и прямой, напоминает, если прибавить к этому еще и черную, как в тундре, землю в садах, а также разноязыкую речь, доносящуюся часто из домов, какую-нибудь «северную улицу первопроходцев». Только вместо скулящих и завывающих собак, посаженных на цепь, притороченную к одиноко торчащему колу, тут бродят неспешные кошки, совершающие мирные прогулки с одной стороны улицы на другую.
В конце дороги обнаруживается, что сосновая аллея подводит к местному кладбищу. Из ресторана напротив нет-нет да и выкатятся, явно не без чужой помощи, какие-нибудь подвыпившие гуляки, – постоят, погорланят назло врагам, потом как-то резко умолкнут и поплетутся восвояси. Кладбище занимает довольно большую площадь, пересеченную параллельными дорожками, которые уходят дальше, на юг, а над всем этим возвышается каменный крест с распятием, который виден сначала только сбоку – чего никогда не бывает на картинах. Каждая дорожка представляет собою прогулочную аллею, заканчивающуюся аркой сомкнувшихся ветвей, сквозь которую зеленеет, поблескивая, большая прогалина, предваряющая Морцгский лес. Иногда здесь появляются медленные похоронные процессии, и тогда даже чужак, случайно оказавшийся в хвосте колонны, на несколько мгновений оказывается своим.
Эта прогалина – третий по счету луг на пути сюда, не похожий ни на тот городской, превращенный в благоустроенное место прогулок, ни на тот крестьянский, превращенный в полезное угодье, он представляет собою обширную площадку, почти без деревьев, которая напоминает скорее дно какого-нибудь недавно осушенного озера и на которой всегда очень ветрено, а после мягкого кладбищенского воздуха – даже по-зимнему прохладно. Часть этого пространства используется как спортивная площадка, и нередко бывает, что оказавшийся тут случайно прохожий привлекается в качестве третейского судьи; вообще местные ребятишки очень открытые и легко втягивают незнакомых взрослых в разговоры о погоде, начиная, обыкновенно, с вопроса: «Холодно, да?» В другой части поля тянутся длинные шесты, огораживающие выгон для лошадей, – в туман взгляд проходит сквозь эту призрачную ограду, как сквозь японские раздвижные двери. Бывший крестьянский дом стоит, как стоял, и даже все в нем сохранилось как прежде: колодец, кувшин, каменная скамья и массивная колода, – и все равно от этого нигде не возникает ощущения пространства двора. – Отсюда можно снова увидеть лес: близко-коричневый (в сумерках – чернильный) и растянувшийся на весь горизонт, при этом – довольно узкий, во всяком случае, в одном месте уже просвечивает его другой край. По правую руку от него высится, доставая до самого неба, бледным обрубком пирамиды вершина Унтерсберга, по левую руку, чуть в глубине – рифленая гора, которая из-за своих ровных одинаковых бороздок похожа в солнечной дымке на гигантскую переливающуюся перламутровую раковину. Последний участок дороги ведет прямо к лесу; расстилающийся перед ним травяной ковер уже относится непосредственно к его угодьям, примыкая к ним гигантской поляной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22