Тогда разбилось мое сердце. Позже нашелся человек, который сделал мне предложение. Я, помнится, страшно испугалась, потому что представила себе, что непременно умру в родах. «Ну так что, женимся или нет?» – «Да-да», – пролепетала я в ответ, и после этого ни о какой женитьбе уже не было речи. Какое здесь все стало чужое, как изменилось, уж не знаю, после землетрясения, или последней войны, или после того стояния на деревяшке. Как обесценилась деревня. Как сверкает золотом отремонтированная церковь. Как хотелось бы мне изо дня в день слушать слова моего Бога, вместо того чтобы видеть только, как прыгают желтые пластмассовые шары. (Говорит, словно обращаясь к земле.) Где те милые сердцу существа, к которым я могла бы обратить свой взор и возрадоваться? (Выпрямляется.) Будь проклята эта деревня и ее обитатели, которые ничего не слышат, кроме электрического рева кегельбана, будь прокляты ваши рожи с губами, похожими на щель в копилке, в которую вам все время что-то запихивают, запихивают, вот только ничего вы с этого не получаете. Будь прокляты ваши фальшивые наряды, с гипсово-белыми чулками, кожаными ремнями и костяными пуговицами, напоминающими черепа. Будь прокляты ваши потомки, которые, едва встав на ноги, уже стоят, как мясники, и смотрят так, словно их самих уже привели на заклание. (В зал.) Вы – трупы, сами не ведающие того, что давно уже умерли! Вы не люди, ибо нет ничего людского в жизнезабвении и жизнезабвенности! Быть может, ада и не существует, зато есть проклятие!
Грегор и Нова выходят на авансцену. Старая женщина отходит в сторону.
ГРЕГОР
Вот здесь это было. Вот оно, это место, которое уже не относится к деревне. Сколько раз я проходил этот отрезок пути – отсюда в деревню и обратно, сколько раз пробегал по нему: пасхальным утром, торопясь домой, с освященной горящей головешкой, предназначенной для того, чтобы зажечь огонь в печи, – головешкой, которая по дороге вся обугливается и рассыпается на части у самых ворот, так что я едва успеваю подхватить голыми руками последний, еле тлеющий уголек и донести его на ладошке до двери; и было другое утро, когда я, наоборот, выскочив из дому, помчался в церковь, чтобы велеть звонить в колокола в связи со смертью кого-то из родственников. Я привязан к этому клочку земли, который лежит за пределами деревни, как ни к какой другой далекой манящей стране. Я даже испытываю гордость от того, что родился по соседству с ним, и мне важно знать, что я записан в здешних метриках. Когда я по дороге сюда увидел издалека эти стены и верхушки деревьев, мне захотелось поскорее очутиться там. Я летел. Все летело. Это место предстало передо мной как царство чистого цвета и форм, очищенных от всего мелкого, частного, переменчивого, от всего типичного, от всего панического. Здешняя зелень была для меня сердцевинным средоточием всякой зелени, а вся местность чем-то вроде длящейся древности, в которой каждый различен, но у всех – один голос, и называлась она ЗДЕШНОСТЬ. А когда зазвонил большой колокол, я представил себе, что его гул слышат теперь все и каждый в отдельности – на полях, в могилах, на склонах, на крышах, в комнатах, на тракторах, и понял смысл этого перезвона; не «я» был тут, а «я и гул». «Ты никогда не изменишь этому гулу и никогда его не разгласишь», – сказал я себе. Ведь и вокруг мест разыгрываются драмы: быть может, это последние драмы, непревзойденные драмы. Вот отсюда для меня все начинается, с этого безмолвного кладбища, – отсюда берет начало моя культура. (Подходит к скамейке и показывает на ложбинку.) Меня всегда особенно занимала эта ложбинка. Она существует много столетий, и никто не знает, каково ее назначение, и тем не менее она для меня – символ всего этого места. Я давно уже здесь не живу и все равно, случается, непроизвольно указываю его, давая кому-нибудь свой адрес, и когда я вижу его на карте, мне почему-то хочется, чтобы значок, его обозначающий, имел ту же форму, что эта ложбинка. (Нова исчезает за воротами кладбища. Старая женщина приближается к Грегору, обходит его со всех сторон, внимательно рассматривая).
СТАРАЯ ЖЕНЩИНА
Это он. Мне даже не нужно присматриваться, есть ли у него те старые, знакомые шрамы. Он стал старше, но все же остался тем, кем он был. Едва начинается дождь, он выходит из дому, со стулом, садится под навес и смотрит со скрещенными руками на льющиеся струи. В бурю он мчится в лес устраиваться под сосной, в ложбинке между корнями, и слушает, как шумят верхушки. Он бежит всякой работы и рьяно отдается ей. Он боится страданий и превозмогает всякую боль. Он молча сочувствует и громко издевается. Он – отрада родителей и их несчастье. Он тот, кто пропускает вопросы, и тот, кто их задает. Он наш сосед и наш заморский гость. (Обращаясь к Грегору.) Приветствую тебя, младенец с доверчивыми глазами, сопливое дитя, мальчишка с толстой попой и вечным можжевеловым прутиком, подросток с голубым велосипедом, горожанин в солнечных очках и белых брюках, важный гость с карманами, набитыми деньгами, скорбящий сын, преклоняющий колена, чужак с серебристой ореховой тросточкой, человек в бесшумных ботинках. Когда ты наконец решишь остаться тут навсегда, чтобы позаботиться о нас? Когда ты наконец выступишь против всей этой вопиющей несправедливости, против бесчинства этих так называемых представителей народа, региональных программ, опросов, фальшивой заботы, электрических ограждений, этой злобной сети, сотканной из мелькающих картинок и пустых слов и предназначенной для того, чтобы заманить нас в ловушку и держать, пока не умрем, пока не померкнет свет души, пока совсем не задохнемся? Настал час мести! Ты – наш. Останься тут и отомсти за нас. Они нацепили охотничьи шапки с перышками и думают, что этого достаточно. Прогони этих псевдоохотников из наших гор. Покажи, что эти ряженые – призраки дурных времен. Покажи, что каждое их слово – лай, а в каждой мерзкой пасти – колючая проволока. Приготовь им саваны, и пусть они, наши издевающиеся над нами зрители, насладятся в последний час своим нынешним смехом, который ты им сыграешь.
Улыбаются.
ГРЕГОР
С давних пор повелось здесь, у вас, что всегда есть кто-то, на кого вы возлагаете надежды. Еще бабушка с дедушкой рассказывали мне историю некоего человека, который отправился куда-то за море, но, говорили они, он обязательно вернется, и тогда, может быть, опять все будет хорошо. Кое-кто из этих легендарных личностей действительно возвращался и даже считался местным мудрецом. Но кто из них сохранился в преданиях? Разве ты не знаешь историю того, кто потерял по дороге родину и о ком говорится: «Так умирают все истинно великие цари жизни»? Избавьтесь наконец от пут ожидания, будто кто-то придет к вам и покается в содеянном, или избавит вас от проклятия, или расскажет вам о разных чудесах, произошедших в другом месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Грегор и Нова выходят на авансцену. Старая женщина отходит в сторону.
ГРЕГОР
Вот здесь это было. Вот оно, это место, которое уже не относится к деревне. Сколько раз я проходил этот отрезок пути – отсюда в деревню и обратно, сколько раз пробегал по нему: пасхальным утром, торопясь домой, с освященной горящей головешкой, предназначенной для того, чтобы зажечь огонь в печи, – головешкой, которая по дороге вся обугливается и рассыпается на части у самых ворот, так что я едва успеваю подхватить голыми руками последний, еле тлеющий уголек и донести его на ладошке до двери; и было другое утро, когда я, наоборот, выскочив из дому, помчался в церковь, чтобы велеть звонить в колокола в связи со смертью кого-то из родственников. Я привязан к этому клочку земли, который лежит за пределами деревни, как ни к какой другой далекой манящей стране. Я даже испытываю гордость от того, что родился по соседству с ним, и мне важно знать, что я записан в здешних метриках. Когда я по дороге сюда увидел издалека эти стены и верхушки деревьев, мне захотелось поскорее очутиться там. Я летел. Все летело. Это место предстало передо мной как царство чистого цвета и форм, очищенных от всего мелкого, частного, переменчивого, от всего типичного, от всего панического. Здешняя зелень была для меня сердцевинным средоточием всякой зелени, а вся местность чем-то вроде длящейся древности, в которой каждый различен, но у всех – один голос, и называлась она ЗДЕШНОСТЬ. А когда зазвонил большой колокол, я представил себе, что его гул слышат теперь все и каждый в отдельности – на полях, в могилах, на склонах, на крышах, в комнатах, на тракторах, и понял смысл этого перезвона; не «я» был тут, а «я и гул». «Ты никогда не изменишь этому гулу и никогда его не разгласишь», – сказал я себе. Ведь и вокруг мест разыгрываются драмы: быть может, это последние драмы, непревзойденные драмы. Вот отсюда для меня все начинается, с этого безмолвного кладбища, – отсюда берет начало моя культура. (Подходит к скамейке и показывает на ложбинку.) Меня всегда особенно занимала эта ложбинка. Она существует много столетий, и никто не знает, каково ее назначение, и тем не менее она для меня – символ всего этого места. Я давно уже здесь не живу и все равно, случается, непроизвольно указываю его, давая кому-нибудь свой адрес, и когда я вижу его на карте, мне почему-то хочется, чтобы значок, его обозначающий, имел ту же форму, что эта ложбинка. (Нова исчезает за воротами кладбища. Старая женщина приближается к Грегору, обходит его со всех сторон, внимательно рассматривая).
СТАРАЯ ЖЕНЩИНА
Это он. Мне даже не нужно присматриваться, есть ли у него те старые, знакомые шрамы. Он стал старше, но все же остался тем, кем он был. Едва начинается дождь, он выходит из дому, со стулом, садится под навес и смотрит со скрещенными руками на льющиеся струи. В бурю он мчится в лес устраиваться под сосной, в ложбинке между корнями, и слушает, как шумят верхушки. Он бежит всякой работы и рьяно отдается ей. Он боится страданий и превозмогает всякую боль. Он молча сочувствует и громко издевается. Он – отрада родителей и их несчастье. Он тот, кто пропускает вопросы, и тот, кто их задает. Он наш сосед и наш заморский гость. (Обращаясь к Грегору.) Приветствую тебя, младенец с доверчивыми глазами, сопливое дитя, мальчишка с толстой попой и вечным можжевеловым прутиком, подросток с голубым велосипедом, горожанин в солнечных очках и белых брюках, важный гость с карманами, набитыми деньгами, скорбящий сын, преклоняющий колена, чужак с серебристой ореховой тросточкой, человек в бесшумных ботинках. Когда ты наконец решишь остаться тут навсегда, чтобы позаботиться о нас? Когда ты наконец выступишь против всей этой вопиющей несправедливости, против бесчинства этих так называемых представителей народа, региональных программ, опросов, фальшивой заботы, электрических ограждений, этой злобной сети, сотканной из мелькающих картинок и пустых слов и предназначенной для того, чтобы заманить нас в ловушку и держать, пока не умрем, пока не померкнет свет души, пока совсем не задохнемся? Настал час мести! Ты – наш. Останься тут и отомсти за нас. Они нацепили охотничьи шапки с перышками и думают, что этого достаточно. Прогони этих псевдоохотников из наших гор. Покажи, что эти ряженые – призраки дурных времен. Покажи, что каждое их слово – лай, а в каждой мерзкой пасти – колючая проволока. Приготовь им саваны, и пусть они, наши издевающиеся над нами зрители, насладятся в последний час своим нынешним смехом, который ты им сыграешь.
Улыбаются.
ГРЕГОР
С давних пор повелось здесь, у вас, что всегда есть кто-то, на кого вы возлагаете надежды. Еще бабушка с дедушкой рассказывали мне историю некоего человека, который отправился куда-то за море, но, говорили они, он обязательно вернется, и тогда, может быть, опять все будет хорошо. Кое-кто из этих легендарных личностей действительно возвращался и даже считался местным мудрецом. Но кто из них сохранился в преданиях? Разве ты не знаешь историю того, кто потерял по дороге родину и о ком говорится: «Так умирают все истинно великие цари жизни»? Избавьтесь наконец от пут ожидания, будто кто-то придет к вам и покается в содеянном, или избавит вас от проклятия, или расскажет вам о разных чудесах, произошедших в другом месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20