К полуночи у меня кончилось курево. Я прикинул, что Пупс сорвется из клуба не раньше, чем отработает. Времени навалом. Я прошел полтора квартала вверх по Седьмой до лавки спиртного и купил две пачки “Лаки” и пинту “Эрли Таймс”. На обратном пути на минуту задержался у “Красного петуха”. Внутри гремело пупсовское попурри из дешевой салунной музыки и Бетховена.
Ночь была холодной, и я то и дело заводил мотор, прогоняя озноб. Я не хотел нагревать салон. Слишком легко заснуть. Без четверти четыре, когда кончилось последнее отделение, пепельница на приборной доске была полна, а бутылка “Эрли Таймс” пуста. Я чувствовал себя прекрасно.
Пупс вышел из клуба минут за пять до закрытия. Застегивая тяжелое пальто, он перекидывался шутками с гитаристом. Проходящее мимо такси резко затормозило на его пронзительный, в два пальца, свист. Я включил зажигание и завел “шеви”.
Движение было редким, и я решил дать им квартала два форы . Их такси развернулось на Сто тридцать восьмой улице и пошло назад по Седьмой, мимо меня. Я пропустил их вперед — до лавки спиртного, затем включил фары и отъехал от тротуара.
Я следовал за ними до Сто пятьдесят второй, такси свернуло влево и остановилось примерно посреди квартала у одного из домов. Я проехал дальше до Мэйком-плейс, свернул к центру и, обогнув квартал, вырулил обратно на Седьмую. Такси стояло почти на углу, у открытой двери, с погашенным индикатором на крыше. На заднем сиденье никого не было. Пупс взбегал вверх по лестнице, спеша избавиться от своей куриной лапы. Я выключил передний свет и встал бок о бок рядом с припаркованной у тротуара машины так, чтобы видеть такси. Вернулся он довольно быстро, с красной клетчатой сумкой в руках — обычной сумкой для кегельбанных шаров.
У Мэйком-плейс такси свернуло налево и продолжало двигаться к центру по Восьмой авеню. Я держался в трех кварталах позади, не упуская его из виду всю дорогу до перекрестка Фредерик Дуглас-серкл, где машина свернула на восток по Сто десятой и пошла вдоль северной стены Центрального парка до развилки Сент-Николас и Ленокс-авеню. Проезжая мимо, я увидел Пупса, держащего в руках бумажник в ожидании сдачи.
Резко свернув влево, я бросил машину на углу Сент-Николас и побежал назад, до Сто десятой. Я успел как раз вовремя: такси отъезжало, а Пуле Суит, подождан немного, скользнул в мрачное чрево молчаливого парка.
Глава шестнадцатая
Он держался дорожки вдоль западного края Гарлем-Меер, то появляясь, то исчезая в конусах света, отбрасываемого уличными фонарями, — как в сцене прощания Джимми Дюранте с миссис Калабаш. Я шел за ним, прячась в тени, но Пупс ни разу не оглянулся. Он торопливо шагал вдоль водоема и, наконец, исчез в пролете Хаддлстонского моста. На Ист-драйв, у нас над головами, проносились редкие машины.
За мостом находился Лох, самый глухой район Центрального парка. Извилистая тропинка сбегала вниз, в глубокий овраг, где деревья и кусты росли так густо, что, казалось, даже солнечный луч не мог бы туда проникнуть. Было темно и ужасно тихо. На миг мне показалось, что я потерял Пупса, — как вдруг услышал барабаны.
Мелькающие огоньки напоминали светлячков в подлеске. Я осторожно пробрался между деревьями к поляне и скрючился за большим камнем. Четыре свечи мигали в блюдцах, поставленных на землю. В их тусклом свете я насчитал пятнадцать человек. Там было трое барабанщиков, с барабанами разной величины. Самый большой из них напоминал конгу. По нему колотил рукой и деревянным молотком тощий седовласый человек.
Девушка в белом платье и тюрбане кружилась в танце между свечами. На ходу она полными пригоршнями разбрасывала муку, подобно индейцам-рисовалыдикам и? племени Хопи. пользующихся для этой цели песком. Девушка танцевала вокруг ямы, выкопанной в утоптанной земле. Вот она повернулась, в ее лицо наконец осветилось пламенем свечи. Это была Эпифани Праудфут.
Зрители покачивались из стороны в сторону, распевая и хлопая в такт барабану. Несколько мужчин потряхивали погремушками из долбленых тыкв, а одна женщина извлекала яростное стаккато из пары железных трещоток. Пупс Суит взмахивал маракасами словно Ксавьер Кугат, управляющий своим румба-бэндом. Пустая клетчатая сумка из-под кегельбанных шаров валялась у его ног.
Несмотря на холод, Эпифани была босиком и все плясала и плясала под пульсирующий ритм барабанов, не жалея муки. Когда все фигуры танца были завершены, она отпрыгнула назад, подняв призрачно-белые руки над головой и напоминая вершащего судьбу пророка. Ее танец — похожий на эпилептический припадок — завел всю толпу.
Тени гротескно метались в неровном пламени свеч. Демонический бой барабанов поймал танцующих в свои пульсирующие сети. Глаза их закатывались, заклинания с пеной рвались из глоток. Мужчины и женщины стонали, прижимаясь друг к другу, их бедра извивались в экстазе, белки глаз блестели на потных лицах подобно опалам.
Я тихонько пробрался поближе, чтобы лучше видеть. Кто-то дул в детский свисток, и его пронзительные звуки, казалось, протыкали ночь, перекрывая даже диссонирующий звон железных трещоток. Барабаны ворчали, ревели, изнемогали в жарком настойчивом ритме, вовлекая тела в лихорадочный транс. Одна из женщин рухнула на землю и стала извиваться, как змея, — сходство усилилось, когда язык затрепетал у нее на губах, то появлялась, то исчезая во рту.
Белое платье Эпифани прилипло к телу. Она потянулась к плетеной корзине и вытащила петуха со связанными ногами. Птица гордо подняла голову, и гребень ее был кроваво-красен в отблесках пламени. Танцуя, Эпифани водила белым оперением по своей груди. Кружась среди толпы, она ласкала птицей каждого, по очереди. Пронзительный петушиный крик заставил замолчать барабаны.
Грациозно приблизившись к круглой ямке, Эпифани наклонилась и, взмахнув бритвой, перерезала петуху яремную вену. Кровь хлынула в яму. Вызывающий петушиный крик перешел в захлебывающийся вопль. Бешено забились крылья умирающей птицы. Танцоры застонали.
Эпифани положила обескровленного петуха рядом с ямкой; какое-то время он еще дергался, подрагивая связанными ногами, потом крылья его вдруг расправились в последнем судорожном рывке и медленно сложились. Танцоры стали подходить по одному, бросая свои приношения в яму. Пригоршни монет, сушеных зерен, всевозможное печенье, конфеты и фрукты. Одна из женщин вылила на мертвую птицу бутылку кока-колы.
После этого Эпифани взяла безжизненную птицу и подвесила ее вверх ногами на ближайшее дерево. Ритуальное действо завершалось. Несколько членов “конгрегации” стояло около петуха, взявшись за руки, со склоненными головами, — они шептали молитвы; другие в это время упаковывали свои инструменты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57