Хозяйка меж тем спит в соседней комнате.
* * *
Как короток собачий век… И как насыщен болью и страхом. Страх, что хозяин тебя бросит, что ты ему не угодишь, уронишь палку, страх не ответить на пахучий призыв, запечатленный на дереве, не найти утром косточку, которую грыз во сне. Ко всему этому примешивается неодолимая потребность быть всегда рядом с хозяином, предупреждать его об опасностях, которых он не видит. Успокойся, Поппей, успокойся, я здесь, я все понимаю, догадываюсь даже о том, чего не вижу. Это общее усилие спаяло и утомило нас. Я уже не знал: то ли я увлекаю его, то ли он удерживает меня. Всю нескладную любовь, которую я так и унес из мира людей, я теперь излил на него, чтобы помочь ему перейти рубеж. Я говорил ему, что там будет хорошо, что он сможет переноситься, как я, куда угодно: захочет – будет сидеть около своей ненаглядной Терезы Туссен; захочет – будет бегать задрав хвост и вынюхивать все новые и новые запахи, которые наполнят его долгий сон хорошенькими сучками, любовными играми и вкусными, не исчезающими с наступлением утра косточками… Не будет больше унижений, страха перед побоями, бесполезных страданий, запертых дверей, антиблошиных ошейников, запретных кресел, тряски в корзинке. Ты будешь свободным, Поппей, тебя будут любить, ласкать и понимать… Иди же, иди сюда…
Наконец крепко вцепившаяся в меня собачья память стала ослаблять хватку, и я ощутил невыразимое блаженство. Я выполнил назначенную мне миссию. И даже если мое посмертное существование только для того и было нужно, чтобы помочь старому пуделю безболезненно перекочевать в мир иной, оно уже вполне оправдано.
Пудель уже не дышит – маленькое тельце застыло на дне корзинки. «Какой у него мирный вид», – сказала бы Одиль. То как безоглядно доверился мне Поппей и поручил мне свою память – от которой сейчас остались только какие-то обрывки, – странным образом многое изменило во мне самом. Может быть, если бы меня кто-нибудь провел по этому пути, как я провел пса, мне было бы легче, я был бы более чутким и понятливым. Я явственно ощутил способность что-то давать другим, чего при жизни от меня никто не ждал. Не знаю, почему так, в чем именно заключается эта способность и к чему я ее применю, бесспорно одно: покидая свое тело, Поппей оставил мне то, в чем я больше всего нуждался, – веру в себя.
Надеюсь, с моей помощью он отправился прямо в собачий рай, который, наверное, легче заслужить, чем наш, человеческий, – наглядное доказательство тому – моя неприкаянная душа. Или я опять ошибаюсь. Ведь если не считать хозяйки, которая тиранила Поппея, он был один на свете. А я – нет.
Может быть, рай – нечто вроде хосписа, куда принимают тех, кого на земле уже некому приютить?
* * *
Это новое чувство увлекает меня к Фабьене. Она неподвижно лежит в постели с открытыми глазами и ждет, когда наступит утро. Люсьен спит, прижавшись к ней, на месте, которое когда-то было моим. Два стойких солдатика, плечом к плечу против целого враждебного мира.
Я слышу, как нарастает шум пробуждающегося города, шелестят страницы утренних газет и люди отпускают комментарии относительно красотки скобянщицы, которая наконец получила что хотела: фирму и деньжата. «И знаете, что самое пикантное? Он умер очень кстати для нее – ведь он собирался разводиться». – «Да что вы?!» – «Я вам говорю! Они уже давно не живут, он гулял на стороне, а уж она – известное дело, бывшая Мисс! Строит из себя важную барыню, но всем известно, откуда ее вытащили. И сынок туда же – яблочко от яблоньки недалеко падает, вечно задирает нос, а было бы чем гордиться! Говорят, ребенок не от него». – «Правда?» – «Точно». – «Тогда понятно… Мальчишка-то вроде ненормальный». – «Она прижила его с одним заезжим актером из труппы, что гастролировала у нас в казино. Играли бульварную пьеску. Вы же понимаете, что за птица! Хотя… муж-то у нее пил по-черному, от этого и умер. И хорошо еще, если она ему не помогла… а что? Подлить в рюмку яду – и дело с концом, таким, как она, это раз плюнуть, особенно когда пахнет наследством. Впрочем, тут еще придется повоевать, и глядите, драчка уже началась – они даже объявления дали каждая свое, не могут поделить состояние, и, помяните мое слово, дело кончится плохо». – «Но он, кажется, ничем, кроме художества, не занимался, откуда же состояние?» – «Э-э, это только видимость, чтобы не платить налогов. Все думают: на скобяной торговле не сильно разбогатеешь, а на самом деле – там огромные деньжищи!» – «Да-а?…» – «Все вроде бы скромненько: мини-фургончик и все такое, но это пустяки, главное-то – счет в швейцарском банке. Несколько поколений обделывали темные делишки с производителями и поставщиками – и куда только смотрит полиция! А папаша-то, папаша каков – совсем опустился, просто срам, вот они его и прячут! Вот увидите теперь, когда она стала хозяйкой, как подскочат цены. Такие особы ни перед чем не остановятся: сначала она торговала собой, лишь бы выбиться в люди, потом разбогатела на гайках да шурупах, а порядочные люди вечно в убытке. Нет в мире справедливости… Моя очередь? Добрый день, мадам Лормо, примите мои соболезнования, мы прочли в газете, Боже мой, какое горе, и как внезапно это случилось, кто бы мог подумать, еще вчера был бодрый и веселый, что делать – уходят всегда лучшие, жаль тех, кто остался, мне, пожалуйста, шесть штук серных фитилей и две дюжины пластмассовых крышек, о, я вижу, сухой спирт опять подорожал!…»
Предчувствуя, сколько ей придется выслушать за день, Фабьена осторожно встает, поправляет на Люсьене одеяло и долго смотрит на него спящего – он лежит точь-в-точь как я, обняв подушку. Сама она за всю ночь не сомкнула глаз. Перебирала в уме, что еще нужно сделать, уладить, чего еще ждать… вспоминала всю свою жизнь. Десять лет замужества. Люсьен. Магазин. Ей двадцать восемь. У глаз наметились морщинки. Любила ли она меня когда-нибудь? Стоя в ванной перед зеркалом, Фабьена смотрит в него, словно ища в нем следы былых чувств. Свадебное путешествие. Рим. Колокола. Дождь. Мы четверо суток не выходим из номера «Альберто Сальватори». В окно видны три сосны и полкупола. Лежим, прильнув друг к другу. И после всего этого – другой мужчина?… Я жил в ней. В ней зачал новую жизнь. А умер в объятиях другой. Фабьена знает, чувствует и казнит себя за это. Она прикасается к себе, как прикасался к ней я: гладит по голове, приподнимая волосы со лба, потом по затылку, по ноге от колена и выше. Я так тоскую о тебе, Фабьена, о тебе прежней. Если бы ты не навязала мне ребенка… Если бы не этот брак, которым вы меня связали, как бы я любил тебя! Ты навсегда осталась бы моей тайной возлюбленной…
Фабьена открыла краны, плеснула в ванну розовой пены. Пока наливается вода, она сидит на краю, обхватив колени руками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
* * *
Как короток собачий век… И как насыщен болью и страхом. Страх, что хозяин тебя бросит, что ты ему не угодишь, уронишь палку, страх не ответить на пахучий призыв, запечатленный на дереве, не найти утром косточку, которую грыз во сне. Ко всему этому примешивается неодолимая потребность быть всегда рядом с хозяином, предупреждать его об опасностях, которых он не видит. Успокойся, Поппей, успокойся, я здесь, я все понимаю, догадываюсь даже о том, чего не вижу. Это общее усилие спаяло и утомило нас. Я уже не знал: то ли я увлекаю его, то ли он удерживает меня. Всю нескладную любовь, которую я так и унес из мира людей, я теперь излил на него, чтобы помочь ему перейти рубеж. Я говорил ему, что там будет хорошо, что он сможет переноситься, как я, куда угодно: захочет – будет сидеть около своей ненаглядной Терезы Туссен; захочет – будет бегать задрав хвост и вынюхивать все новые и новые запахи, которые наполнят его долгий сон хорошенькими сучками, любовными играми и вкусными, не исчезающими с наступлением утра косточками… Не будет больше унижений, страха перед побоями, бесполезных страданий, запертых дверей, антиблошиных ошейников, запретных кресел, тряски в корзинке. Ты будешь свободным, Поппей, тебя будут любить, ласкать и понимать… Иди же, иди сюда…
Наконец крепко вцепившаяся в меня собачья память стала ослаблять хватку, и я ощутил невыразимое блаженство. Я выполнил назначенную мне миссию. И даже если мое посмертное существование только для того и было нужно, чтобы помочь старому пуделю безболезненно перекочевать в мир иной, оно уже вполне оправдано.
Пудель уже не дышит – маленькое тельце застыло на дне корзинки. «Какой у него мирный вид», – сказала бы Одиль. То как безоглядно доверился мне Поппей и поручил мне свою память – от которой сейчас остались только какие-то обрывки, – странным образом многое изменило во мне самом. Может быть, если бы меня кто-нибудь провел по этому пути, как я провел пса, мне было бы легче, я был бы более чутким и понятливым. Я явственно ощутил способность что-то давать другим, чего при жизни от меня никто не ждал. Не знаю, почему так, в чем именно заключается эта способность и к чему я ее применю, бесспорно одно: покидая свое тело, Поппей оставил мне то, в чем я больше всего нуждался, – веру в себя.
Надеюсь, с моей помощью он отправился прямо в собачий рай, который, наверное, легче заслужить, чем наш, человеческий, – наглядное доказательство тому – моя неприкаянная душа. Или я опять ошибаюсь. Ведь если не считать хозяйки, которая тиранила Поппея, он был один на свете. А я – нет.
Может быть, рай – нечто вроде хосписа, куда принимают тех, кого на земле уже некому приютить?
* * *
Это новое чувство увлекает меня к Фабьене. Она неподвижно лежит в постели с открытыми глазами и ждет, когда наступит утро. Люсьен спит, прижавшись к ней, на месте, которое когда-то было моим. Два стойких солдатика, плечом к плечу против целого враждебного мира.
Я слышу, как нарастает шум пробуждающегося города, шелестят страницы утренних газет и люди отпускают комментарии относительно красотки скобянщицы, которая наконец получила что хотела: фирму и деньжата. «И знаете, что самое пикантное? Он умер очень кстати для нее – ведь он собирался разводиться». – «Да что вы?!» – «Я вам говорю! Они уже давно не живут, он гулял на стороне, а уж она – известное дело, бывшая Мисс! Строит из себя важную барыню, но всем известно, откуда ее вытащили. И сынок туда же – яблочко от яблоньки недалеко падает, вечно задирает нос, а было бы чем гордиться! Говорят, ребенок не от него». – «Правда?» – «Точно». – «Тогда понятно… Мальчишка-то вроде ненормальный». – «Она прижила его с одним заезжим актером из труппы, что гастролировала у нас в казино. Играли бульварную пьеску. Вы же понимаете, что за птица! Хотя… муж-то у нее пил по-черному, от этого и умер. И хорошо еще, если она ему не помогла… а что? Подлить в рюмку яду – и дело с концом, таким, как она, это раз плюнуть, особенно когда пахнет наследством. Впрочем, тут еще придется повоевать, и глядите, драчка уже началась – они даже объявления дали каждая свое, не могут поделить состояние, и, помяните мое слово, дело кончится плохо». – «Но он, кажется, ничем, кроме художества, не занимался, откуда же состояние?» – «Э-э, это только видимость, чтобы не платить налогов. Все думают: на скобяной торговле не сильно разбогатеешь, а на самом деле – там огромные деньжищи!» – «Да-а?…» – «Все вроде бы скромненько: мини-фургончик и все такое, но это пустяки, главное-то – счет в швейцарском банке. Несколько поколений обделывали темные делишки с производителями и поставщиками – и куда только смотрит полиция! А папаша-то, папаша каков – совсем опустился, просто срам, вот они его и прячут! Вот увидите теперь, когда она стала хозяйкой, как подскочат цены. Такие особы ни перед чем не остановятся: сначала она торговала собой, лишь бы выбиться в люди, потом разбогатела на гайках да шурупах, а порядочные люди вечно в убытке. Нет в мире справедливости… Моя очередь? Добрый день, мадам Лормо, примите мои соболезнования, мы прочли в газете, Боже мой, какое горе, и как внезапно это случилось, кто бы мог подумать, еще вчера был бодрый и веселый, что делать – уходят всегда лучшие, жаль тех, кто остался, мне, пожалуйста, шесть штук серных фитилей и две дюжины пластмассовых крышек, о, я вижу, сухой спирт опять подорожал!…»
Предчувствуя, сколько ей придется выслушать за день, Фабьена осторожно встает, поправляет на Люсьене одеяло и долго смотрит на него спящего – он лежит точь-в-точь как я, обняв подушку. Сама она за всю ночь не сомкнула глаз. Перебирала в уме, что еще нужно сделать, уладить, чего еще ждать… вспоминала всю свою жизнь. Десять лет замужества. Люсьен. Магазин. Ей двадцать восемь. У глаз наметились морщинки. Любила ли она меня когда-нибудь? Стоя в ванной перед зеркалом, Фабьена смотрит в него, словно ища в нем следы былых чувств. Свадебное путешествие. Рим. Колокола. Дождь. Мы четверо суток не выходим из номера «Альберто Сальватори». В окно видны три сосны и полкупола. Лежим, прильнув друг к другу. И после всего этого – другой мужчина?… Я жил в ней. В ней зачал новую жизнь. А умер в объятиях другой. Фабьена знает, чувствует и казнит себя за это. Она прикасается к себе, как прикасался к ней я: гладит по голове, приподнимая волосы со лба, потом по затылку, по ноге от колена и выше. Я так тоскую о тебе, Фабьена, о тебе прежней. Если бы ты не навязала мне ребенка… Если бы не этот брак, которым вы меня связали, как бы я любил тебя! Ты навсегда осталась бы моей тайной возлюбленной…
Фабьена открыла краны, плеснула в ванну розовой пены. Пока наливается вода, она сидит на краю, обхватив колени руками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70