А я как Раз только в кабак зашел, кружку опрокинул. Друзей встретил — они все гашеные уже сидели, то есть практически лежали. Я присел рядом с ними — и сразу патруль в кабак вломился. Друзей-то не заметили под столом, а меня взяли. Хотя я почти трезвый был. И осудили на срок исправительных Работ — на какой точно, не помню, — осудили как раз на основании закона подлости. Представляешь? А ты говоришь…
— Заткнись! — проревел Никита, и полуцутик хотя и хронически хмыкнул, но на несколько секунд и правда заткнулся.
— А ведь это он, Степа, разъяснил нам, почему у нас с генератором ничего не получалось, — после паузы грустно сказал Никита. — И он нам подал идею, как сделать так чтоб получалось: придерживаться законов Загробных Миров— найти Шороха и заменить его на… меня, скажем Подумать только — только прибыл и уже все обо всем понял. Жалко — сколько дельных идей он мог выдать…
— Оно, конечно, так, — задумчиво проговорил Г-гы-ы. —Но я вот рассудил сейчас… Степу могло и не выкидывать из Цепочки… Его могло кинуть и в этот мир — только не в то место, куда нас. Подальше…
И полуцутик махнул ручкой куда-то в напластования тумана.
Недолго думая, Никита набрал в грудь побольше холодного воздуха и заорал:
— Степа-а-а-а! Степа-а-а-а-ан! Ты где?! Откликнись.., Оглушительный злобный рык был ему ответом.
— Кто-то откликнулся, — почему-то шепотом проговорил полуцутик. — Но явно не Степа… Дурак ты, Никита, между прочим…
Дядюшка Степана Михайловича Турусова Георгий Петрович начинал в КГБ как раз в отделе пропаганды. И до сих пор его излюбленным коньком оставалось стандартное коммунистическое словоблудие, которое он называл партийной риторикой и к которому относился с исключительным трепетом, как верующий к тексту сокровенной молитвы. Конечно, Георгий Петрович понимал, что окружающим не всегда доступен смысл его высказываний, почти полностью погрязший в вязнущих в зубах метафорах, но прервать самого себя он обычно не мог. В пору боевой молодости Георгия Петровича способ выражать свои мысли посредством коммунистических языковых штампов ни у кого не вызывал, конечно, неприятия, а вот когда путь к социализму неожиданно привел к перестройке и Георгий Петрович остался не у дел, собеседников его частенько стали раздражать высказывания на тему о гидре империализма или тлетворном влиянии Запада. Мало того — Георгия Петровича нередко бивали за его оголтелую пропаганду в забегаловках, кафе и барах, куда Георгий Петрович любил захаживать в силу своей непреодолимой тяги к спиртному.
Итак, сегодня, добравшись на своем стареньком «запорожце» до подъезда дома, где совсем недавно обитал Степан Михайлович, а теперь поселился Георгий Петрович с женой Ниной, дядюшка своего племянника оставил машину во дворе, а сам завернул в подвальную забегаловку, находящуюся буквально в двух шагах.
В забегаловке Георгий Петрович выпил пива и неожиданно расчувствовался, вспомнив о своем пропавшем невесть куда племяннике.
«Вот Степка, — подумал Георгий Петрович. — Дурак дураком. Говорил я ему — работа в буржуазном издании до добра не доведет. Поди поймали его какие-нибудь сегодняшние бандиты, которые работают в Думе или в мэрии, сунули в багажник машины и отвезли куда-нибудь… Жалко парня. А квартирка его все-таки мне досталась. Правда, пока еще я не хлопотал об оформлении, ну и что? Успею. Жены у Степки не было, а ближайший и единственный родственник— это я».
Тут, как видно, мысли Георгия Петровича приняли несколько иное направление. Оставив грусть о Степане Михайловиче, Георгий Петрович подумал о том, как хорошо ему будет жить с женой Ниной в центре города, а не на Даче, где зимой все-таки холодно, хотя обогреватели шпарят на всю мощь. К тому же и дачу можно пропить, как Когда-то собственную квартиру. Зачем эта дача? Старый стал Уже на нее ездить. Да и жене не особенно нравится в грязи Копаться.
Георгий Петрович усмехнулся. Жена его Нина отчего-то считала себя дворянкой, хотя — как было доподлинно известно самому Георгию Петровичу — генезис имела в чухонской деревеньке Хунино, где еще ее прапрадед пас коров и овец. Просто в силу какого-то каприза природы волосы Нины смолоду были очень светлыми, гораздо светлее, чем брови, а кожа — смуглой, будто у метиса. Эффект получался какой-то немного искусственный. Сама Нина о своей экзотической внешности фантазировала, что вроде бы прапрабабушка ее, столбовая дворянка, жившая в конце девятнадцатого столетия, отличалась для того чопорного века излишней резвостью, а ее муж — прапрадед Нины — любил свою жену так, что ни в чем ей отказать не мог — в частности, выписал ей из Франции камергера-эфиопа, образованного, кстати говоря, человека, помимо своих основных обязанностей публиковавшего статьи о поэтике Пушкина, которого считал своим прямым предком, в петербургской газете «Луч света».
Георгий Петрович взял еще пива, потом подумал и заказал сто граммов водки, из скупости отказавшись от предложенного продавцом бутерброда с килькой. Он выпил водку, выпил и пива — вследствие чего ему стало так хорошо, что, взобравшись на шаткий столик, Георгий Петрович взмахнул руками и крикнул:
— Товарищи!
К нему обернулись. Продавец — здоровенный детина, — исполнявший в заведении также и обязанности вышибалы, прикинул, стоит ли ему из-за какого-то выпившего дедка, взгромоздившегося на столик, вытаскивать собственное дебелое тело из-за прилавка, и решил, что не стоит.
— Товарищи! — удивленный и обрадованный тем, что его еще не бьют, вновь крикнул Георгий Петрович. — Позвольте сказать речь!
И тут же начал говорить, хотя никто ему ничего не позволял.
— Вы все помните, в какое время мы жили! — загорланил Георгий Петрович. — Грозовое время! Устои рушились, весь мир смотрел с опаской на молодую страну, взятую в клеши бандой империалистов… Когда гидра капитализма поднимала одну из своих голов, мы тоже не дремали…
Долго говорил Георгий Петрович, и никто его не прервал. Только на втором часу речи какие-то темнолицые ханыги, допивавшие вчетвером пятую бутылку портвейна, поднялись из-за столика, заговорщицки глядя друг на друга. И были произнесены слова, которые Георгий Петрович так и не услышал:
— Пойдем этому Ленину броневичок покоцаем.
Домой Георгий Петрович попал, когда уже вечерело. Возбужден он был так, что даже не стал отгонять машину на стоянку. Да и отгонять-то там было, собственно, нечего. «Запорожец» Георгия Петровича теперь представлял собой такую жуткую колымагу, что никто на нее и не покусился бы. А если бы и покусился, то украсть оттуда все равно ничего нельзя было — автомагнитола была раздолблена вандалами в пыль, а старенькие чехлы измазаны какой-то гадостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
— Заткнись! — проревел Никита, и полуцутик хотя и хронически хмыкнул, но на несколько секунд и правда заткнулся.
— А ведь это он, Степа, разъяснил нам, почему у нас с генератором ничего не получалось, — после паузы грустно сказал Никита. — И он нам подал идею, как сделать так чтоб получалось: придерживаться законов Загробных Миров— найти Шороха и заменить его на… меня, скажем Подумать только — только прибыл и уже все обо всем понял. Жалко — сколько дельных идей он мог выдать…
— Оно, конечно, так, — задумчиво проговорил Г-гы-ы. —Но я вот рассудил сейчас… Степу могло и не выкидывать из Цепочки… Его могло кинуть и в этот мир — только не в то место, куда нас. Подальше…
И полуцутик махнул ручкой куда-то в напластования тумана.
Недолго думая, Никита набрал в грудь побольше холодного воздуха и заорал:
— Степа-а-а-а! Степа-а-а-а-ан! Ты где?! Откликнись.., Оглушительный злобный рык был ему ответом.
— Кто-то откликнулся, — почему-то шепотом проговорил полуцутик. — Но явно не Степа… Дурак ты, Никита, между прочим…
Дядюшка Степана Михайловича Турусова Георгий Петрович начинал в КГБ как раз в отделе пропаганды. И до сих пор его излюбленным коньком оставалось стандартное коммунистическое словоблудие, которое он называл партийной риторикой и к которому относился с исключительным трепетом, как верующий к тексту сокровенной молитвы. Конечно, Георгий Петрович понимал, что окружающим не всегда доступен смысл его высказываний, почти полностью погрязший в вязнущих в зубах метафорах, но прервать самого себя он обычно не мог. В пору боевой молодости Георгия Петровича способ выражать свои мысли посредством коммунистических языковых штампов ни у кого не вызывал, конечно, неприятия, а вот когда путь к социализму неожиданно привел к перестройке и Георгий Петрович остался не у дел, собеседников его частенько стали раздражать высказывания на тему о гидре империализма или тлетворном влиянии Запада. Мало того — Георгия Петровича нередко бивали за его оголтелую пропаганду в забегаловках, кафе и барах, куда Георгий Петрович любил захаживать в силу своей непреодолимой тяги к спиртному.
Итак, сегодня, добравшись на своем стареньком «запорожце» до подъезда дома, где совсем недавно обитал Степан Михайлович, а теперь поселился Георгий Петрович с женой Ниной, дядюшка своего племянника оставил машину во дворе, а сам завернул в подвальную забегаловку, находящуюся буквально в двух шагах.
В забегаловке Георгий Петрович выпил пива и неожиданно расчувствовался, вспомнив о своем пропавшем невесть куда племяннике.
«Вот Степка, — подумал Георгий Петрович. — Дурак дураком. Говорил я ему — работа в буржуазном издании до добра не доведет. Поди поймали его какие-нибудь сегодняшние бандиты, которые работают в Думе или в мэрии, сунули в багажник машины и отвезли куда-нибудь… Жалко парня. А квартирка его все-таки мне досталась. Правда, пока еще я не хлопотал об оформлении, ну и что? Успею. Жены у Степки не было, а ближайший и единственный родственник— это я».
Тут, как видно, мысли Георгия Петровича приняли несколько иное направление. Оставив грусть о Степане Михайловиче, Георгий Петрович подумал о том, как хорошо ему будет жить с женой Ниной в центре города, а не на Даче, где зимой все-таки холодно, хотя обогреватели шпарят на всю мощь. К тому же и дачу можно пропить, как Когда-то собственную квартиру. Зачем эта дача? Старый стал Уже на нее ездить. Да и жене не особенно нравится в грязи Копаться.
Георгий Петрович усмехнулся. Жена его Нина отчего-то считала себя дворянкой, хотя — как было доподлинно известно самому Георгию Петровичу — генезис имела в чухонской деревеньке Хунино, где еще ее прапрадед пас коров и овец. Просто в силу какого-то каприза природы волосы Нины смолоду были очень светлыми, гораздо светлее, чем брови, а кожа — смуглой, будто у метиса. Эффект получался какой-то немного искусственный. Сама Нина о своей экзотической внешности фантазировала, что вроде бы прапрабабушка ее, столбовая дворянка, жившая в конце девятнадцатого столетия, отличалась для того чопорного века излишней резвостью, а ее муж — прапрадед Нины — любил свою жену так, что ни в чем ей отказать не мог — в частности, выписал ей из Франции камергера-эфиопа, образованного, кстати говоря, человека, помимо своих основных обязанностей публиковавшего статьи о поэтике Пушкина, которого считал своим прямым предком, в петербургской газете «Луч света».
Георгий Петрович взял еще пива, потом подумал и заказал сто граммов водки, из скупости отказавшись от предложенного продавцом бутерброда с килькой. Он выпил водку, выпил и пива — вследствие чего ему стало так хорошо, что, взобравшись на шаткий столик, Георгий Петрович взмахнул руками и крикнул:
— Товарищи!
К нему обернулись. Продавец — здоровенный детина, — исполнявший в заведении также и обязанности вышибалы, прикинул, стоит ли ему из-за какого-то выпившего дедка, взгромоздившегося на столик, вытаскивать собственное дебелое тело из-за прилавка, и решил, что не стоит.
— Товарищи! — удивленный и обрадованный тем, что его еще не бьют, вновь крикнул Георгий Петрович. — Позвольте сказать речь!
И тут же начал говорить, хотя никто ему ничего не позволял.
— Вы все помните, в какое время мы жили! — загорланил Георгий Петрович. — Грозовое время! Устои рушились, весь мир смотрел с опаской на молодую страну, взятую в клеши бандой империалистов… Когда гидра капитализма поднимала одну из своих голов, мы тоже не дремали…
Долго говорил Георгий Петрович, и никто его не прервал. Только на втором часу речи какие-то темнолицые ханыги, допивавшие вчетвером пятую бутылку портвейна, поднялись из-за столика, заговорщицки глядя друг на друга. И были произнесены слова, которые Георгий Петрович так и не услышал:
— Пойдем этому Ленину броневичок покоцаем.
Домой Георгий Петрович попал, когда уже вечерело. Возбужден он был так, что даже не стал отгонять машину на стоянку. Да и отгонять-то там было, собственно, нечего. «Запорожец» Георгия Петровича теперь представлял собой такую жуткую колымагу, что никто на нее и не покусился бы. А если бы и покусился, то украсть оттуда все равно ничего нельзя было — автомагнитола была раздолблена вандалами в пыль, а старенькие чехлы измазаны какой-то гадостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91