Я был его собственностью.
Да, я смотрел на Ренье и видел, как он завладевает нашими тупицами из Дофине. «Искусство не нужно понимать, – размышлял я, – лишь немногие поднимаются до него. Но искренность воспринимается каким-то неназванным чувством, и, если ты сумеешь его затронуть, ты победил!»
И вообразите, до чего я дошел – я, поэт Саади: когда Ренье кончил петь и удалился, я последовал за ним, но не заговорил на общем для нас обоих языке, не излил свою боль оттого, что поэт во мне умер, а с пошлостью, присущей тому, в кого я превратился – незадачливого политика, – сразу же попытался пробудить в нем сострадание к Джему.
– Своей песней, Ренье, вы вызвали у меня слезы, – пошло сказал я, и поэт во мне действительно рыдал от стыда.
Певец взглянул на меня, прикидывая, чего я стою.
– Я рад, – сказал он. – Очень рад, что вызвал у вас слезы.
Это не смутило государственного мужа, каким я стал.
– Возможно, у вас (насколько я понял, ваше вдохновение ищет героических узников) сложена песня и о Джеме. Отчего вы не исполните ее перед нами?
– Оттого, что у меня нет такой песни. Вероятно, я первый трубадур, певший перед Джемом не о Джеме. Знаете, – вы ведь Саади, не так ли? – я считаю, что поэт должен избегать близости с тем, кого он воспевает. Так для него лучше.
Разговаривая, мы пересекли двор. Ренье шел, чтобы получить свой ужин вместе с псарями и сокольничими. А я сопровождал его, что было совсем недостойно для первого вельможи при особе почти султанского звания.
Ренье заметил мою оплошность. Он остановился перед дверью в поварню и некоторое время пристально смотрел на меня.
– Я знаю! – внезапно сказал он, снизив голос, чтобы никто, кроме меня, не слышал. – Знаю о том, сколько пролито вами слез и какие песни нужны вам. Сдается мне, что я знаю гораздо больше, чем вы, Саади. Потому что я – на воле. Вся Европа сейчас, судит и рядит о свободе или заточении Джема. Но они потолкуют и забудут, как было с Ричардом Львиное Сердце, так ведь?
Я сообразил: Ренье не ждет, пока я догоню его, он сам бежит мне навстречу. Я призвал на помощь всю свою отвагу – упустить такой случай было нельзя.
– Зачем же ждать, пока забудут, Ренье?
– Ого-о! – протянул он и засмеялся. – А если я подкуплен братьями?
– Нет! – отчаянно возразил я (подобный разговор грозил мне смертью). – Ты не стал бы петь перед Джемом песню о Львином Сердце и не спел бы ее так…
Разумеется, я пес вздор. Но именно в эту минуту улыбка сбежала с лица Ренье.
– Я согласен, господин. Завтра я буду приветствовать пробуждение султана Джема песнями Эльзаса. Я мог бы петь ему и во время охоты, у меня много хороших охотничьих песен.
Иначе говоря, на другой день во время охоты я и Ренье поговорили по-мужски. Не думайте, что этот певец был заговорщиком, что его кто-то подослал. Он просто любил маленького герцога – Карла любили все трубадуры Франции – и хотел обрадовать его. Кроме того, я подозревал, что Ренье испытывает ненависть к братьям, она сквозила в его словах. Так никогда я и не узнал, имелась ли на то иная причина, помимо извечной вражды между поэтами и монахами.
Так или иначе, Ренье пообещал, что у маленького мостика в лесу нас будут ожидать две лошади и по узлу с одеждой, и указал в самых общих чертах, в каком направлении надо двигаться.
– Глупо направляться в Шамбери; еще глупее – ехать на восток. Спускайтесь напрямик к морю, но не в Савойю. Направляйтесь к устью Роны. Или к Мавритании, если хватит сил. И ищите корабль, который перевез бы вас на тот берег.
– В Каир? – изумился я. Мысль о бегстве в Египет не приходила нам в голову.
– Каитбай находится в войне с Баязидом. А Корвин уже несколько месяцев как заключил с ним мир.
– Мир между Баязидом и Корвином? – Эта весть просто сразила меня.
– Да, любезный друг. Не рассчитывайте на венгерского короля. У него иные планы.
Ренье отъехал, предупредив меня, чтобы мы ничего не предпринимали до тех пор, пока он не покинет Рошшинара, и этим опять напомнил мне Хайдара – тот тоже все делал обдуманно. Я никак не мог собраться с мыслями – менялись все наши замыслы, наши пути, виды на удачу. В самом деле: мы дождались заключения мира между Баязидом и Корвином, не последует ли за этим другой мир – между Турцией и Египтом?
«О милосердный аллах! Пусть лучше завтра ночью нас убьют на месте, если побег не удастся! – подумал я. Все невыносимей становилось мне находиться вместе с Джемом в центре игры, ведущейся двумя мирами! – Пусть завтра наступит конец, какой угодно, но конец…»
Шепотом поведал я Джему о своих переговорах и обещании трубадура. В темноте – мы притворялись, будто уже спим, – рука Джема коснулась моего лба. «Благодарю тебя, Саади! – произнес он также шепотом. – Я знал, что ты что-нибудь предпримешь».
Мы решили ускользнуть в тот час, когда пиршество подходит к концу, трезвые дремлют, а пьяные буйствуют и не разобрать, кто уже отправился спать, а кто вышел по своей надобности. Конечно, в этот час всего естественней заподозрить попытку к бегству, но мы по неопытности избрали именно его.
Мы испытали все то волнение, какое присуще новичкам. Во время ужина Джем притворялся более захмелевшим и более возбужденным, чем когда-либо, а я упорно изображал необыкновенную сонливость. Нам казалось, что это выглядит убедительно, по крайней мере никто ничем не намекнул, что это не так. Было уже достаточно поздно, когда мы с Джемом выскользнули в разные двери, встретились во дворе и пересекли его под покровом самых синих из ночных теней. Будет выглядеть вполне естественно, рассчитывали мы, если, проходя через поварни (и тем самым минуя крепостные ворота), мы слегка ошибемся дорогой. Так мы и сделали. В поварне Джем на пьяный лад окатил меня водой – чтобы прогнать сон, как объяснил он слугам. Пока все шло как надо. За стенами крепости была кромешная тьма, Рошшинар отбрасывал густую тень; затем начинался почти отвесный овраг, на дне которого протекала река, а за оврагом лес.
Мы шли, спотыкаясь, затаив дыхание, скользили по топи, увязали в илистом дне речушки. До мостика. Там нас и впрямь ожидали две лошади. И к каждому седлу был действительно приторочен узел с одеждой.
– Переоденемся позже, когда начнет светать! – прошептал Джем. – Скорее, Саади, заклинаю тебя! Скорее!
Я и без его заклинаний лихорадочно торопился. Лесные тропки мне были знакомы, мы проезжали здесь во время каждой охоты. Я тихо направлял лошадей, вздрагивая при каждом звуке, выбирая кратчайший путь к равнине.
Благодарю тебя, аллах – тебя, не пожелавшего, чтобы наше бегство увенчалось успехом, – за подаренный тобою краткий миг езды по открытой равнине! Она вдруг сверкнула перед нами, она светилась, несмотря на ночь, – после двойной тьмы лесной чащи мы увидели в ней образ давно забытых степей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Да, я смотрел на Ренье и видел, как он завладевает нашими тупицами из Дофине. «Искусство не нужно понимать, – размышлял я, – лишь немногие поднимаются до него. Но искренность воспринимается каким-то неназванным чувством, и, если ты сумеешь его затронуть, ты победил!»
И вообразите, до чего я дошел – я, поэт Саади: когда Ренье кончил петь и удалился, я последовал за ним, но не заговорил на общем для нас обоих языке, не излил свою боль оттого, что поэт во мне умер, а с пошлостью, присущей тому, в кого я превратился – незадачливого политика, – сразу же попытался пробудить в нем сострадание к Джему.
– Своей песней, Ренье, вы вызвали у меня слезы, – пошло сказал я, и поэт во мне действительно рыдал от стыда.
Певец взглянул на меня, прикидывая, чего я стою.
– Я рад, – сказал он. – Очень рад, что вызвал у вас слезы.
Это не смутило государственного мужа, каким я стал.
– Возможно, у вас (насколько я понял, ваше вдохновение ищет героических узников) сложена песня и о Джеме. Отчего вы не исполните ее перед нами?
– Оттого, что у меня нет такой песни. Вероятно, я первый трубадур, певший перед Джемом не о Джеме. Знаете, – вы ведь Саади, не так ли? – я считаю, что поэт должен избегать близости с тем, кого он воспевает. Так для него лучше.
Разговаривая, мы пересекли двор. Ренье шел, чтобы получить свой ужин вместе с псарями и сокольничими. А я сопровождал его, что было совсем недостойно для первого вельможи при особе почти султанского звания.
Ренье заметил мою оплошность. Он остановился перед дверью в поварню и некоторое время пристально смотрел на меня.
– Я знаю! – внезапно сказал он, снизив голос, чтобы никто, кроме меня, не слышал. – Знаю о том, сколько пролито вами слез и какие песни нужны вам. Сдается мне, что я знаю гораздо больше, чем вы, Саади. Потому что я – на воле. Вся Европа сейчас, судит и рядит о свободе или заточении Джема. Но они потолкуют и забудут, как было с Ричардом Львиное Сердце, так ведь?
Я сообразил: Ренье не ждет, пока я догоню его, он сам бежит мне навстречу. Я призвал на помощь всю свою отвагу – упустить такой случай было нельзя.
– Зачем же ждать, пока забудут, Ренье?
– Ого-о! – протянул он и засмеялся. – А если я подкуплен братьями?
– Нет! – отчаянно возразил я (подобный разговор грозил мне смертью). – Ты не стал бы петь перед Джемом песню о Львином Сердце и не спел бы ее так…
Разумеется, я пес вздор. Но именно в эту минуту улыбка сбежала с лица Ренье.
– Я согласен, господин. Завтра я буду приветствовать пробуждение султана Джема песнями Эльзаса. Я мог бы петь ему и во время охоты, у меня много хороших охотничьих песен.
Иначе говоря, на другой день во время охоты я и Ренье поговорили по-мужски. Не думайте, что этот певец был заговорщиком, что его кто-то подослал. Он просто любил маленького герцога – Карла любили все трубадуры Франции – и хотел обрадовать его. Кроме того, я подозревал, что Ренье испытывает ненависть к братьям, она сквозила в его словах. Так никогда я и не узнал, имелась ли на то иная причина, помимо извечной вражды между поэтами и монахами.
Так или иначе, Ренье пообещал, что у маленького мостика в лесу нас будут ожидать две лошади и по узлу с одеждой, и указал в самых общих чертах, в каком направлении надо двигаться.
– Глупо направляться в Шамбери; еще глупее – ехать на восток. Спускайтесь напрямик к морю, но не в Савойю. Направляйтесь к устью Роны. Или к Мавритании, если хватит сил. И ищите корабль, который перевез бы вас на тот берег.
– В Каир? – изумился я. Мысль о бегстве в Египет не приходила нам в голову.
– Каитбай находится в войне с Баязидом. А Корвин уже несколько месяцев как заключил с ним мир.
– Мир между Баязидом и Корвином? – Эта весть просто сразила меня.
– Да, любезный друг. Не рассчитывайте на венгерского короля. У него иные планы.
Ренье отъехал, предупредив меня, чтобы мы ничего не предпринимали до тех пор, пока он не покинет Рошшинара, и этим опять напомнил мне Хайдара – тот тоже все делал обдуманно. Я никак не мог собраться с мыслями – менялись все наши замыслы, наши пути, виды на удачу. В самом деле: мы дождались заключения мира между Баязидом и Корвином, не последует ли за этим другой мир – между Турцией и Египтом?
«О милосердный аллах! Пусть лучше завтра ночью нас убьют на месте, если побег не удастся! – подумал я. Все невыносимей становилось мне находиться вместе с Джемом в центре игры, ведущейся двумя мирами! – Пусть завтра наступит конец, какой угодно, но конец…»
Шепотом поведал я Джему о своих переговорах и обещании трубадура. В темноте – мы притворялись, будто уже спим, – рука Джема коснулась моего лба. «Благодарю тебя, Саади! – произнес он также шепотом. – Я знал, что ты что-нибудь предпримешь».
Мы решили ускользнуть в тот час, когда пиршество подходит к концу, трезвые дремлют, а пьяные буйствуют и не разобрать, кто уже отправился спать, а кто вышел по своей надобности. Конечно, в этот час всего естественней заподозрить попытку к бегству, но мы по неопытности избрали именно его.
Мы испытали все то волнение, какое присуще новичкам. Во время ужина Джем притворялся более захмелевшим и более возбужденным, чем когда-либо, а я упорно изображал необыкновенную сонливость. Нам казалось, что это выглядит убедительно, по крайней мере никто ничем не намекнул, что это не так. Было уже достаточно поздно, когда мы с Джемом выскользнули в разные двери, встретились во дворе и пересекли его под покровом самых синих из ночных теней. Будет выглядеть вполне естественно, рассчитывали мы, если, проходя через поварни (и тем самым минуя крепостные ворота), мы слегка ошибемся дорогой. Так мы и сделали. В поварне Джем на пьяный лад окатил меня водой – чтобы прогнать сон, как объяснил он слугам. Пока все шло как надо. За стенами крепости была кромешная тьма, Рошшинар отбрасывал густую тень; затем начинался почти отвесный овраг, на дне которого протекала река, а за оврагом лес.
Мы шли, спотыкаясь, затаив дыхание, скользили по топи, увязали в илистом дне речушки. До мостика. Там нас и впрямь ожидали две лошади. И к каждому седлу был действительно приторочен узел с одеждой.
– Переоденемся позже, когда начнет светать! – прошептал Джем. – Скорее, Саади, заклинаю тебя! Скорее!
Я и без его заклинаний лихорадочно торопился. Лесные тропки мне были знакомы, мы проезжали здесь во время каждой охоты. Я тихо направлял лошадей, вздрагивая при каждом звуке, выбирая кратчайший путь к равнине.
Благодарю тебя, аллах – тебя, не пожелавшего, чтобы наше бегство увенчалось успехом, – за подаренный тобою краткий миг езды по открытой равнине! Она вдруг сверкнула перед нами, она светилась, несмотря на ночь, – после двойной тьмы лесной чащи мы увидели в ней образ давно забытых степей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121