Прижав лицо к стеклу, я жадно всматривался в мир, который не смогу увидеть теперь по крайней мере десять дней – до следующего вызова в суд. Далеко справа светились лиловатым отблеском последних солнечных лучей гора Икома и плотно прижавшиеся к ней холмы. Некоторое время их верхушки отчетливо выделялись легкой черной линией на фоне светловатого вечернего неба, но почти сразу на них, словно прилив, надвинулись сумерки. Редкие огороды, поля, на которых уже начал всходить ячмень, тоже потемнели. В окнах домов, разбросанных там и сям, зажглись огоньки. И только на западе в небе продолжала сиять длинная полоса холодного желтого света.
Машина шла по дороге, белевшей среди окружающей темноты. Старый кузов подпрыгивал на выбоинах, качался, скрипел. И каждый раз подпрыгивали пустые коробки от завтрака заключенных, сваленные на большой ящик с запасными батареями в проходе между сиденьями, и раздавался легкий лязг металла, трущегося о металл.
Стемнело. Я оторвал лицо от стекла и стал смотреть перед собой. Ближе к двери, выпрямившись, сидел надзиратель Саканака, поставив между ног свою фельдфебельскую саблю, положив на эфес руки в белых перчатках и оперев на них подбородок. По правую руку от надзирателя, протянув ноги и вытянув вправо длинный подбородок, сидел сто первый и не отрываясь смотрел в темное окно. Рядом с ним, сцепив скованные наручниками руки, съежившись, сосредоточенно думал о чем-то тридцать шестой, устремив глаза в пространство перед собой.
Писарь, видимо, удовлетворенный таким ответом, легонько кивнул и исчез за дверью. Вскоре по коридору опять поспешно протопали сапоги: судьи возвращались в зал заседаний. Из этого топота выделялись чьи-то твердые шаги, они все приближались. Вошел тучный полицейский военного трибунала, в шитом серебром поясе, с одной серебряной звездочкой на воротнике.
– Тридцать шестой! Я поведу тебя.
Шмыгнув носом, полицейский повертел толстой шеей, безразличным взглядом обводя арестантов.
– Встать! – Надзиратель вскочил. Наручниками, которые он держал в правой руке, и движением своего острого подбородка он приказал тридцать шестому идти и сам, словно подгоняя его сзади, приблизился к полицейскому. На его лице расплылась заискивающая улыбка.
Полицейский окинул взглядом обмундирование тридцать шестого, стоявшего перед ним с опущенной головой, и, пристально глядя на линию его пуговиц, веским и внушительным тоном, соответствовавшим его тучному телу, произнес: «В порядке».
Затем, ухватив тридцать шестого за борт мундира большим и указательным пальцами, он подтянул его к себе.
– Пошли!
– Пожалуйста, прошу вас! – По движению, какое сделал плечом надзиратель, услышав это «в порядке», было видно, что он успокоился.
Скрип кожаных сапог полицейского и шарканье слишком больших ботинок тридцать шестого постепенно удалялись по коридору и вскоре совсем затихли.
Расследование моего дела закончилось быстро, и меня привели обратно из помещения для допросов в комнату ожидания, где я должен был ждать, когда окончится суд над тридцать шестым. Суд над ним не занял и трех часов. Около полудня, приговоренный к пяти годам каторги, он вернулся в сопровождении полицейского. Введя его, полицейский тут же ушел.
Тридцать шестой вошел неслышно, прямо держа голову на короткой шее. Я взглянул на него, и в душе у меня похолодело. Мне показалось, что его лицо с низким лбом и приплюснутым носом все как-то съежилось.
Некоторое время он стоял не двигаясь, затем медленно согнул вытянутую шею и неизвестно для чего стал рассматривать свои ноги. Потом снова поднял голову. Его лицо ничего не выражало, словно все мускулы у него атрофировались. Глаза, будто у быка или лошади, не сосредоточивались на определенной точке. Он повернулся к надзирателю, стоявшему справа от входа, и вытянул вперед обе руки с толстыми пальцами и отросшими ногтями, словно прося заковать его.
Надевая на него наручники, надзиратель стал спрашивать, к чему его приговорили и на какой срок.
– Каторга, пять лет, – ответил тридцать шестой равнодушным тоном и повернулся, чтобы сесть на прежнее место. В этот момент он встретил мой пристальный взгляд и, казалось, заметил мое присутствие. Я до сих пор не могу забыть его лица, обращенного ко мне. Думаю, что такое выражение бывает у человека не более одного-двух раз в жизни, а увидеть это со стороны случается еще реже. Но увидеть такое – это значит познать жизнь.
Похоже, что мое присутствие нанесло его душе удар. Вначале он смотрел на меня рассеянно, но затем отражение моей фигуры будто бы сконцентрировалось в глубине его зрачков, и он остановил на мне взгляд. И тут же отвел глаза, словно увидел во мне лишь то, что я еще не приговорен, – и возненавидел меня за это. И в это мгновение я ощутил, как ударило в меня обжигающим языком коптящее пламя всей его темной жизни, вспыхнувшее за его головой.
Вскоре все та же машина отвезла нас обратно в тюрьму, и я услышал, как его переводят из одиночки в общую камеру.
– Тридцать шестой! Меняешь камеру! Выходи с циновкой!
Уже стемнело, когда надзиратель крикнул это у дверей его одиночки.
– Слушаю! – ответил низкий тихий голос тридцать шестого.
В холодном ночном воздухе прогремел замок. Открылись створки дверей. Слышно было, как тридцать шестой ступил босыми ногами на дорожку.
– Тридцать шестой! Держи обувь!
– Слушаю!
Звук босых шагов сменился стуком гэта, шаги свернули в коридор, ведущий к общим камерам, удалились и смолкли.
1 2 3 4 5 6 7
Машина шла по дороге, белевшей среди окружающей темноты. Старый кузов подпрыгивал на выбоинах, качался, скрипел. И каждый раз подпрыгивали пустые коробки от завтрака заключенных, сваленные на большой ящик с запасными батареями в проходе между сиденьями, и раздавался легкий лязг металла, трущегося о металл.
Стемнело. Я оторвал лицо от стекла и стал смотреть перед собой. Ближе к двери, выпрямившись, сидел надзиратель Саканака, поставив между ног свою фельдфебельскую саблю, положив на эфес руки в белых перчатках и оперев на них подбородок. По правую руку от надзирателя, протянув ноги и вытянув вправо длинный подбородок, сидел сто первый и не отрываясь смотрел в темное окно. Рядом с ним, сцепив скованные наручниками руки, съежившись, сосредоточенно думал о чем-то тридцать шестой, устремив глаза в пространство перед собой.
Писарь, видимо, удовлетворенный таким ответом, легонько кивнул и исчез за дверью. Вскоре по коридору опять поспешно протопали сапоги: судьи возвращались в зал заседаний. Из этого топота выделялись чьи-то твердые шаги, они все приближались. Вошел тучный полицейский военного трибунала, в шитом серебром поясе, с одной серебряной звездочкой на воротнике.
– Тридцать шестой! Я поведу тебя.
Шмыгнув носом, полицейский повертел толстой шеей, безразличным взглядом обводя арестантов.
– Встать! – Надзиратель вскочил. Наручниками, которые он держал в правой руке, и движением своего острого подбородка он приказал тридцать шестому идти и сам, словно подгоняя его сзади, приблизился к полицейскому. На его лице расплылась заискивающая улыбка.
Полицейский окинул взглядом обмундирование тридцать шестого, стоявшего перед ним с опущенной головой, и, пристально глядя на линию его пуговиц, веским и внушительным тоном, соответствовавшим его тучному телу, произнес: «В порядке».
Затем, ухватив тридцать шестого за борт мундира большим и указательным пальцами, он подтянул его к себе.
– Пошли!
– Пожалуйста, прошу вас! – По движению, какое сделал плечом надзиратель, услышав это «в порядке», было видно, что он успокоился.
Скрип кожаных сапог полицейского и шарканье слишком больших ботинок тридцать шестого постепенно удалялись по коридору и вскоре совсем затихли.
Расследование моего дела закончилось быстро, и меня привели обратно из помещения для допросов в комнату ожидания, где я должен был ждать, когда окончится суд над тридцать шестым. Суд над ним не занял и трех часов. Около полудня, приговоренный к пяти годам каторги, он вернулся в сопровождении полицейского. Введя его, полицейский тут же ушел.
Тридцать шестой вошел неслышно, прямо держа голову на короткой шее. Я взглянул на него, и в душе у меня похолодело. Мне показалось, что его лицо с низким лбом и приплюснутым носом все как-то съежилось.
Некоторое время он стоял не двигаясь, затем медленно согнул вытянутую шею и неизвестно для чего стал рассматривать свои ноги. Потом снова поднял голову. Его лицо ничего не выражало, словно все мускулы у него атрофировались. Глаза, будто у быка или лошади, не сосредоточивались на определенной точке. Он повернулся к надзирателю, стоявшему справа от входа, и вытянул вперед обе руки с толстыми пальцами и отросшими ногтями, словно прося заковать его.
Надевая на него наручники, надзиратель стал спрашивать, к чему его приговорили и на какой срок.
– Каторга, пять лет, – ответил тридцать шестой равнодушным тоном и повернулся, чтобы сесть на прежнее место. В этот момент он встретил мой пристальный взгляд и, казалось, заметил мое присутствие. Я до сих пор не могу забыть его лица, обращенного ко мне. Думаю, что такое выражение бывает у человека не более одного-двух раз в жизни, а увидеть это со стороны случается еще реже. Но увидеть такое – это значит познать жизнь.
Похоже, что мое присутствие нанесло его душе удар. Вначале он смотрел на меня рассеянно, но затем отражение моей фигуры будто бы сконцентрировалось в глубине его зрачков, и он остановил на мне взгляд. И тут же отвел глаза, словно увидел во мне лишь то, что я еще не приговорен, – и возненавидел меня за это. И в это мгновение я ощутил, как ударило в меня обжигающим языком коптящее пламя всей его темной жизни, вспыхнувшее за его головой.
Вскоре все та же машина отвезла нас обратно в тюрьму, и я услышал, как его переводят из одиночки в общую камеру.
– Тридцать шестой! Меняешь камеру! Выходи с циновкой!
Уже стемнело, когда надзиратель крикнул это у дверей его одиночки.
– Слушаю! – ответил низкий тихий голос тридцать шестого.
В холодном ночном воздухе прогремел замок. Открылись створки дверей. Слышно было, как тридцать шестой ступил босыми ногами на дорожку.
– Тридцать шестой! Держи обувь!
– Слушаю!
Звук босых шагов сменился стуком гэта, шаги свернули в коридор, ведущий к общим камерам, удалились и смолкли.
1 2 3 4 5 6 7