Я вскочил с постели, рванулся к нему. Один из полицейских грубо оттолкнул меня:
— Сиди, ублюдок!
Полицейские сдирали со стен обои, распарывали подушки, пылили в печку из чугунка остатки супа. Подняв половицу, полезли в подпол. Отец наблюдал за ними, поглядывал на нас и спокойно улыбался.
Разворошив в доме все, что можно было разворошить, жандармы ничего запрещенного — ни оружия, ни книг—не нашли и собрались уходить. На прощание отец улыбнулся Под-солнышке, кивнул мне и матери.
— Не горюй, Даша,— серьезно сказал он.— Скоро вернусь. Не долго еще им над нами измываться.
Офицер, видимо обозленный тем, что обыск ничего не дал, подошел вплотную к отцу и, с ненавистью глядя на него, спросил:
— Социал-демократ, сукин сын?
— Обязательно! — ответил отец. В его фигуре даже со связанными руками было столько силы, что офицер, замахнувшийся было перчатками, не посмел его ударить.
Отец, наклонившись у притолоки, шагнул в темноту за дверью.
Мать села на табуретке посреди комнаты, безжизненно опустила руки, устало и безразлично глядя на царивший в комнате разгром.
— Ну вот мы и осиротели,— сказала она негромко минуту спустя и начала не торопясь прибирать вещи.
Мне показалось странным, что она не ставит и не кладет их на привычные места, а связывает в узлы. Только вечером следующего дня, когда нас выгнали из барака, я понял, почему она делала так.
Она снова приготовила Подсолнышке и мне постели и сказала:
— Спите, дети... Подсолнышка заплакала:
— Мама, а они папку куда поведут? Они злые.
— Нет, Солнышка, они не злые... Они не сделают нашему папке плохо.
Сашенька улыбнулась сквозь слезы и легла. Скоро она уже спала.
Утром, еще до гудка, к нам зашел Мельгузин. Был он одет празднично, в новом высоком картузе, сапоги сверкали, и золотая цепочка часов поперек жилета блестела, словно выкованная из солнечного луча. Мать с красными, заплаканными глазами возилась у печурки, готовила завтрак.
— Здравствуй, Дарья Николаевна,— сказал Мельгузин, снимая картуз и оглядывая узлы.
— Здравствуйте, Савел Митрич.
— Увели твоего?
Мамка не ответила. Мельгузин прошел вперед и, расправив полы поддевки, сел у стола. Оттуда долго смотрел на мать, и я впервые увидел в его здоровом глазу не всегдашнюю злость и издевку, а что-то похожее на сочувствие.
— Даньку-то теперь тоже уволят? — спросила мама негромко.
— Вот уж не знаю, Даша... Как хозяевам поглянется... Он ведь у тебя тоже этакой, на кажное слово пять найдет. В отца.
Он достал черный, расшитый бисером кисет.
— Курить-то у тебя можно?
— Не староверы. Курите.
Мельгузин закурил. Выпятив худую куриную шею с двигающимся кадыком, старательно пускал к потолку дым.
— Эх, Даша, Даша,— сказал он вдруг с тоской.— Ведь вот как тогда просил тебя: выходи за меня. Жила бы ты теперь как у Христа за пазухой... Я за тобой, как за царевной, всю бы мою жизнь ходил.— Он глубоко вздохнул, затянулся, закашлялся.
— Ни к чему вы это говорите, Савел Митрич,— не поднимая глаз, ответила мать.
— Может, и ни к чему...— Помолчал, покурил.— А Данилу, должно, надолго упрячут... Против царя листовки, слышь, печатал... А за это каторгу дают. Обязательно каторгу. Вот и осталась ты соломенной...
— Может, еще и вернется...— сказала мать, готовая заплакать.
— Пустое, Даша...— Мельгузин покачал головой.— Время пошло смутное, того и гляди, опять в царей бомбами кидать начнут. Потому и не ждать ему милости... Ты уж прости, что я заместо утешения тебе... этакие слова...
Я ушел в угол за печку, чтобы надеть свой рабочий, перепачканный мукой пиджачишко и посмотрел в окно — не идет ли Оля. И уже оттуда, из-за печки, услышал, как Мельгузин спросил:
— Как же будешь жить, Даша?..— И шепотом добавил еще несколько слов, которых я не разобрал.
Мать ответила с усмешкой — это было слышно по ее голосу:
— А супруга благоверная ваша как же, Савел Митрич? Или в татары, в мусульманы подадитесь?
С неожиданной злостью Мельгузин крикнул:
— Выгоню!.. Я ведь и взял ее за себя безо всякой любови — тебе назло... Она у меня в синяках два года ходила, пока привык. А теперь выгоню... вон!., в деревню!.. Я ведь за тебя, Даша, в огонь, в воду, куда хочешь... И детишками не попрекну... ничем... богом клянусь!
Мать помолчала, потом громко позвала:
— Дань! Иди ешь. Сейчас гудок будет.
Я с трудом съел две картошки — не лезло в горло. Мельгузин, коротко поглядывал на меня, курил, вздыхал:
— Загубил он всю твою жизнь, Даша. А какая у тебя жизнь могла быть... Эх ты, горе соленое! — Он встал, поискал, куда бросить окурок, приоткрыл дверцу печурки, положил туда.
Надевая картуз, сказал: — Подумай, Даша... об них подумай,— кивнул на спящую Сашеньку и пошел к выходу.
Мимо крыльца мелькнула почти бесцветная, выгоревшая на солнце косынка Оли, и я, перегнав Мельгузина, выскочил из дома.
Олю я догнал за воротами. Она смотрела на меня широко открытыми глазами. И, хотя мне очень хотелось поделиться с ней своим горем, говорить я не мог — слезы давили горло.
— Отца в тюрьму взяли? — спросила Оля, когда мы дошли до угла.
— Да...
— За что?
— Листовки печатал... чтобы ни войны, ни царей не было...
— Как — царей не было? — испуганно спросила Оля.— А куда же их?
— А куда хотят... Мне Надежда Максимовна книжку давала. Во Франции очень просто одному королю-людоеду голову отрубили.
Оля отшатнулась от меня, как б>дто я ее толкнул, обогнала меня и ушла. А мне теперь было все равно, я думал об отце. Может быть, его уже бью г? И он, такой сильный, ничего не сделает против: их много, а у него и руки-то связаны. Мои окрепшие кулаки наливались такой злобной и гневной силой, что хотелось сейчас же стукнуть кого-нибудь — вахтера, попавшегося мне навстречу Кичигина, Мельгузина... Мельгузин?.. И я подумал о том, что этот противный, ненавистный мне человек всю свою жизнь любил мамку, а она его не любила... «Вот как я Олю»,— мелькнула у меня мысль, и я почувствовал, как горят мои щеки.
На работе я прежде всего нашел Юрку — теперь у меня от него не могло быть тайн. Отошли в угол, спрятались за качающиеся, шумящие сита.
Юрка спросил:
— Так это они потом привидениями ходили?
— Да.
— А чего же молчал? — с обидой спросил Юрка.— А еще товарищ!
— Не велели.
— «Не ве-ле-ли»! — передразнил Юрка.— Рассказал бы — мы бы с тобой караулили в парке... Ничего бы и не было.
На мельнице я узнал, что в эту ночь были арестованы Надежда Максимовна, литейщик Митин, машинист мельничного паровоза дядя Миша и еще шесть человек, которых я не знал. У меня немного посветлело на душе: значит, отец не один. Значит, они все время будут вместе... Я еще не знал тогда, что многим из них никогда уже не придется выйти на волю. Еще во время следствия умрет в сырой тюремной камере наша милая Надежда Максимовна, при попытке к бегству убьют на каторжном этапе Митина, за подготовку к восстанию на Тобольской каторге повесят веселого, ласкового дядю Мишу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
— Сиди, ублюдок!
Полицейские сдирали со стен обои, распарывали подушки, пылили в печку из чугунка остатки супа. Подняв половицу, полезли в подпол. Отец наблюдал за ними, поглядывал на нас и спокойно улыбался.
Разворошив в доме все, что можно было разворошить, жандармы ничего запрещенного — ни оружия, ни книг—не нашли и собрались уходить. На прощание отец улыбнулся Под-солнышке, кивнул мне и матери.
— Не горюй, Даша,— серьезно сказал он.— Скоро вернусь. Не долго еще им над нами измываться.
Офицер, видимо обозленный тем, что обыск ничего не дал, подошел вплотную к отцу и, с ненавистью глядя на него, спросил:
— Социал-демократ, сукин сын?
— Обязательно! — ответил отец. В его фигуре даже со связанными руками было столько силы, что офицер, замахнувшийся было перчатками, не посмел его ударить.
Отец, наклонившись у притолоки, шагнул в темноту за дверью.
Мать села на табуретке посреди комнаты, безжизненно опустила руки, устало и безразлично глядя на царивший в комнате разгром.
— Ну вот мы и осиротели,— сказала она негромко минуту спустя и начала не торопясь прибирать вещи.
Мне показалось странным, что она не ставит и не кладет их на привычные места, а связывает в узлы. Только вечером следующего дня, когда нас выгнали из барака, я понял, почему она делала так.
Она снова приготовила Подсолнышке и мне постели и сказала:
— Спите, дети... Подсолнышка заплакала:
— Мама, а они папку куда поведут? Они злые.
— Нет, Солнышка, они не злые... Они не сделают нашему папке плохо.
Сашенька улыбнулась сквозь слезы и легла. Скоро она уже спала.
Утром, еще до гудка, к нам зашел Мельгузин. Был он одет празднично, в новом высоком картузе, сапоги сверкали, и золотая цепочка часов поперек жилета блестела, словно выкованная из солнечного луча. Мать с красными, заплаканными глазами возилась у печурки, готовила завтрак.
— Здравствуй, Дарья Николаевна,— сказал Мельгузин, снимая картуз и оглядывая узлы.
— Здравствуйте, Савел Митрич.
— Увели твоего?
Мамка не ответила. Мельгузин прошел вперед и, расправив полы поддевки, сел у стола. Оттуда долго смотрел на мать, и я впервые увидел в его здоровом глазу не всегдашнюю злость и издевку, а что-то похожее на сочувствие.
— Даньку-то теперь тоже уволят? — спросила мама негромко.
— Вот уж не знаю, Даша... Как хозяевам поглянется... Он ведь у тебя тоже этакой, на кажное слово пять найдет. В отца.
Он достал черный, расшитый бисером кисет.
— Курить-то у тебя можно?
— Не староверы. Курите.
Мельгузин закурил. Выпятив худую куриную шею с двигающимся кадыком, старательно пускал к потолку дым.
— Эх, Даша, Даша,— сказал он вдруг с тоской.— Ведь вот как тогда просил тебя: выходи за меня. Жила бы ты теперь как у Христа за пазухой... Я за тобой, как за царевной, всю бы мою жизнь ходил.— Он глубоко вздохнул, затянулся, закашлялся.
— Ни к чему вы это говорите, Савел Митрич,— не поднимая глаз, ответила мать.
— Может, и ни к чему...— Помолчал, покурил.— А Данилу, должно, надолго упрячут... Против царя листовки, слышь, печатал... А за это каторгу дают. Обязательно каторгу. Вот и осталась ты соломенной...
— Может, еще и вернется...— сказала мать, готовая заплакать.
— Пустое, Даша...— Мельгузин покачал головой.— Время пошло смутное, того и гляди, опять в царей бомбами кидать начнут. Потому и не ждать ему милости... Ты уж прости, что я заместо утешения тебе... этакие слова...
Я ушел в угол за печку, чтобы надеть свой рабочий, перепачканный мукой пиджачишко и посмотрел в окно — не идет ли Оля. И уже оттуда, из-за печки, услышал, как Мельгузин спросил:
— Как же будешь жить, Даша?..— И шепотом добавил еще несколько слов, которых я не разобрал.
Мать ответила с усмешкой — это было слышно по ее голосу:
— А супруга благоверная ваша как же, Савел Митрич? Или в татары, в мусульманы подадитесь?
С неожиданной злостью Мельгузин крикнул:
— Выгоню!.. Я ведь и взял ее за себя безо всякой любови — тебе назло... Она у меня в синяках два года ходила, пока привык. А теперь выгоню... вон!., в деревню!.. Я ведь за тебя, Даша, в огонь, в воду, куда хочешь... И детишками не попрекну... ничем... богом клянусь!
Мать помолчала, потом громко позвала:
— Дань! Иди ешь. Сейчас гудок будет.
Я с трудом съел две картошки — не лезло в горло. Мельгузин, коротко поглядывал на меня, курил, вздыхал:
— Загубил он всю твою жизнь, Даша. А какая у тебя жизнь могла быть... Эх ты, горе соленое! — Он встал, поискал, куда бросить окурок, приоткрыл дверцу печурки, положил туда.
Надевая картуз, сказал: — Подумай, Даша... об них подумай,— кивнул на спящую Сашеньку и пошел к выходу.
Мимо крыльца мелькнула почти бесцветная, выгоревшая на солнце косынка Оли, и я, перегнав Мельгузина, выскочил из дома.
Олю я догнал за воротами. Она смотрела на меня широко открытыми глазами. И, хотя мне очень хотелось поделиться с ней своим горем, говорить я не мог — слезы давили горло.
— Отца в тюрьму взяли? — спросила Оля, когда мы дошли до угла.
— Да...
— За что?
— Листовки печатал... чтобы ни войны, ни царей не было...
— Как — царей не было? — испуганно спросила Оля.— А куда же их?
— А куда хотят... Мне Надежда Максимовна книжку давала. Во Франции очень просто одному королю-людоеду голову отрубили.
Оля отшатнулась от меня, как б>дто я ее толкнул, обогнала меня и ушла. А мне теперь было все равно, я думал об отце. Может быть, его уже бью г? И он, такой сильный, ничего не сделает против: их много, а у него и руки-то связаны. Мои окрепшие кулаки наливались такой злобной и гневной силой, что хотелось сейчас же стукнуть кого-нибудь — вахтера, попавшегося мне навстречу Кичигина, Мельгузина... Мельгузин?.. И я подумал о том, что этот противный, ненавистный мне человек всю свою жизнь любил мамку, а она его не любила... «Вот как я Олю»,— мелькнула у меня мысль, и я почувствовал, как горят мои щеки.
На работе я прежде всего нашел Юрку — теперь у меня от него не могло быть тайн. Отошли в угол, спрятались за качающиеся, шумящие сита.
Юрка спросил:
— Так это они потом привидениями ходили?
— Да.
— А чего же молчал? — с обидой спросил Юрка.— А еще товарищ!
— Не велели.
— «Не ве-ле-ли»! — передразнил Юрка.— Рассказал бы — мы бы с тобой караулили в парке... Ничего бы и не было.
На мельнице я узнал, что в эту ночь были арестованы Надежда Максимовна, литейщик Митин, машинист мельничного паровоза дядя Миша и еще шесть человек, которых я не знал. У меня немного посветлело на душе: значит, отец не один. Значит, они все время будут вместе... Я еще не знал тогда, что многим из них никогда уже не придется выйти на волю. Еще во время следствия умрет в сырой тюремной камере наша милая Надежда Максимовна, при попытке к бегству убьют на каторжном этапе Митина, за подготовку к восстанию на Тобольской каторге повесят веселого, ласкового дядю Мишу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115