Козловский приказал им подойти ближе; они сделали еще по три шага, высоко поднимая ноги.
- Фамилии! - обратился к ним офицер.
Кучербаев очень бойко отчеканил свою фамилию, в которую входили и "оглы", и "гирей", и "мирза".
Байгузин молчал и глядел в землю.
- Скажи ему по-татарски, чтобы он назвал свою фамилию, - приказал Козловский переводчику.
Кучербаев поворотился к обвиняемому и что-то проговорил по-татарски ободрительным тоном.
Байгузин поднял глаза, поглядел на переводчика тем немигающим и печальным взглядом, каким смотрит на своего хозяина маленькая обезьянка, и проговорил быстро, хриплым и равнодушным голосом:
- Мухамет Байгузин.
- Точно так, ваше благородие, Мухамет Байгузин, - доложил переводчик.
- Спроси его, _взял_ он у Есипаки голенища?
Подпоручик опять убедился в своей неопытности и малодушии, потому что из какого-то стыдливого и деликатного чувства не мог выговорить настоящее слово "украл".
Кучербаев снова поворотился и заговорил, на этот раз вопросительно и как будто бы с оттенком строгости. Байгузин поднял на пего глаза и опять промолчал. И на все вопросы он отвечал таким же печальным молчанием.
- Не хочет говорить, - объяснил переводчик.
Офицер встал, прошелся задумчиво взад и вперед по комнате и спросил:
- А по-русски он совсем ничего не понимает?
- Понимает, ваше благородие. Он даже говорить может. _Эй! Харандаш, карали минга_ [приятель, смотри на меня (татарск.)], - обратился он опять к Байгузину и заговорил по-татарски что-то длинное, на что Байгузин отвечал только своим обезьяньим взглядом. - Никак нет, ваше благородие, не хочет.
Наступило молчание; подпоручик еще раз прошелся из угла в угол и вдруг закричал со злостью на переводчика:
- Иди. Ты мне больше не нужен... Ступай, ступай!
Когда Кучербаев ушел, Козловский еще долго ходил из угла в угол вдоль своей единственной комнаты. В трудные минуты жизни он всегда прибегал к этому испытанному средству. И каждый раз, проходя мимо Байгузина, он сбоку, так, чтобы это было незаметно, рассматривал его. Этот защитник отечества был худ и мал, точно двенадцатилетний мальчик. Его детское лицо, коричневое, скуластое и совсем безволосое, смешно и жалко выглядывало из непомерно широкой серой шинели с рукавами по колени, в которой Байгузин болтался, как горошина в стручке. Глаз его не было видно, потому что он их все время держал опущенными.
- Отчего ты не хочешь отвечать? - спросил подпоручик, остановившись перед солдатиком.
Татарин молчал, не поднимая глаз.
- Ну, чего же ты молчишь, братец? Вот про тебя говорят, что ты взял голенища. Так, может быть, это и не ты вовсе? А? Ну, говори же, взял ты или нет? А?
Не дождавшись ответа, Козловский опять принялся ходить. Осенний вечер быстро темнел, и все в комнате принимало скучный и серый оттенок. Углы совсем потонули в темноте, и Козловский с трудом различал понурую, неподвижную фигуру, мимо которой он каждый раз проходил. Подпоручик понимал, что если бы он так продолжал ходить весь вечер и всю ночь, вплоть до утра, то и понурая фигура продолжала бы так же неподвижно и молчаливо стоять на своем месте. Эта мысль была ему особенно тяжела и неприятна.
Стенные часы с гирьками быстро и глухо пробили одиннадцать часов, потом зашипели и, как будто бы в раздумье, прибавили еще три.
- Козловскому стало очень жаль этого ребенка в большой солдатской шинели. Впрочем, это было почти неуловимое, странное и совсем новое чувство для Козловского, который не умел в нем разобраться. Как будто бы в жалкой пришибленности и беспомощности Байгузина был виноват не кто иной, как сам подпоручик Козловский. В чем заключалась эта вина, он не сумел бы ответить, но ему сделалось бы стыдно, если бы теперь кто-нибудь напомнил ему, что он недурен собой и ловко танцует, что его считают неглупым, что он выписывает толстый журнал и имеет связь с хорошенькой дамой.
Стало так темно, что Козловский уже не различал фигуры татарина. На печке заиграли длинные бледные пятна от восходившего молодого месяца.
- Послушай, Байгузин, - заговорил Козловский искренним, дружелюбным голосом, - бог ведь у нас у всех один. Ну, аллах, что ли, по-вашему? Так ведь надо правду говорить. А? Если не скажешь теперь, все равно потом узнают, и будет еще хуже. А сознаешься - все-таки не так. И я за тебя попрошу. Честное слово, уж я тебе говорю, что просить буду за тебя. Понимаешь, одно слово - аллах.
Опять в комнате сделалось тихо, и только часы стучали с настойчивым и скучным однообразием.
- Ну, Байгузин, я же тебя как человек прошу. Ну, просто, как человек, а не как начальник. Начальник йок. Понимаешь? У тебя отец-то есть? А? Может быть, и инай есть? - прибавил он, вспомнив случайно, что по-татарски мать - инай.
Татарин молчал. Козловский прошелся по комнате, перетянул кверху гирьки часов и затем, подойдя к окну, стал глядеть с тоскливым сердцем в холодную темноту осенней ночи.
И вдруг он вздрогнул, услышав сзади себя хриплый и тонкий голос:
- Инай есть.
Козловский быстро обернулся. Он как раз в это время думал, что и у него есть инай, милая старушка инай, от которой он отделен пространством в полторы тысячи верст. Он вспомнил, что, в сущности, без нее он был совсем одинок в этом крае, где говорят ломаным русским языком и где он всегда чувствовал себя чужим; вспомнил ее теплую, ласковую и нежную заботу; вспомнил, что иногда, увлекаемый шумной, подчас безалаберной жизнью, он позабывал в продолжение месяцев отвечать на ее длинные, обстоятельные и нежные письма, в которых она неизменно поручала его покровительству царицы небесной.
Между подпоручиком и молчаливым татарином вдруг возникла тонкая и нежная связь. Козловский решительно подошел к солдату и положил ему обе руки на плечи.
- Ну, послушай, голубчик, говори правду, украл ты или не украл эти голенища?
Байгузин потянул носом и повторил, точно эхо:
- Украл голенища.
- И тридцать семь копеек украл?
- Тридцать семь копеек украл.
Подпоручик вздохнул и опять зашагал по комнате. Теперь он уже сожалел, что начал разговор про "инай" и довел Байгузина до сознания. Раньше, по крайней мере, хоть не было ни одной прямой улики.
"Ну, околачивался он в казарме, и что же из того, что околачивался? И никто бы ничего не мог доказать. А теперь уж по одному чувству долга приходится его сознание записать. Да полно, долг ли это? А может быть, долг-то мой теперь в том и состоит, чтобы этого сознания не записывать? Ведь проникло же ему в душу какое-то хорошее чувство и даже, вероятнее всего, раскаяние. А его, как рецидивиста, уж непременно, непременно высекут. Разве это поможет? Вот и "инай" у него тоже есть. И кроме того, долг - ведь это "тягучее понятие", как говорит капитан Греббер. Ну, а если его еще раз будут допрашивать?
1 2 3 4
- Фамилии! - обратился к ним офицер.
Кучербаев очень бойко отчеканил свою фамилию, в которую входили и "оглы", и "гирей", и "мирза".
Байгузин молчал и глядел в землю.
- Скажи ему по-татарски, чтобы он назвал свою фамилию, - приказал Козловский переводчику.
Кучербаев поворотился к обвиняемому и что-то проговорил по-татарски ободрительным тоном.
Байгузин поднял глаза, поглядел на переводчика тем немигающим и печальным взглядом, каким смотрит на своего хозяина маленькая обезьянка, и проговорил быстро, хриплым и равнодушным голосом:
- Мухамет Байгузин.
- Точно так, ваше благородие, Мухамет Байгузин, - доложил переводчик.
- Спроси его, _взял_ он у Есипаки голенища?
Подпоручик опять убедился в своей неопытности и малодушии, потому что из какого-то стыдливого и деликатного чувства не мог выговорить настоящее слово "украл".
Кучербаев снова поворотился и заговорил, на этот раз вопросительно и как будто бы с оттенком строгости. Байгузин поднял на пего глаза и опять промолчал. И на все вопросы он отвечал таким же печальным молчанием.
- Не хочет говорить, - объяснил переводчик.
Офицер встал, прошелся задумчиво взад и вперед по комнате и спросил:
- А по-русски он совсем ничего не понимает?
- Понимает, ваше благородие. Он даже говорить может. _Эй! Харандаш, карали минга_ [приятель, смотри на меня (татарск.)], - обратился он опять к Байгузину и заговорил по-татарски что-то длинное, на что Байгузин отвечал только своим обезьяньим взглядом. - Никак нет, ваше благородие, не хочет.
Наступило молчание; подпоручик еще раз прошелся из угла в угол и вдруг закричал со злостью на переводчика:
- Иди. Ты мне больше не нужен... Ступай, ступай!
Когда Кучербаев ушел, Козловский еще долго ходил из угла в угол вдоль своей единственной комнаты. В трудные минуты жизни он всегда прибегал к этому испытанному средству. И каждый раз, проходя мимо Байгузина, он сбоку, так, чтобы это было незаметно, рассматривал его. Этот защитник отечества был худ и мал, точно двенадцатилетний мальчик. Его детское лицо, коричневое, скуластое и совсем безволосое, смешно и жалко выглядывало из непомерно широкой серой шинели с рукавами по колени, в которой Байгузин болтался, как горошина в стручке. Глаз его не было видно, потому что он их все время держал опущенными.
- Отчего ты не хочешь отвечать? - спросил подпоручик, остановившись перед солдатиком.
Татарин молчал, не поднимая глаз.
- Ну, чего же ты молчишь, братец? Вот про тебя говорят, что ты взял голенища. Так, может быть, это и не ты вовсе? А? Ну, говори же, взял ты или нет? А?
Не дождавшись ответа, Козловский опять принялся ходить. Осенний вечер быстро темнел, и все в комнате принимало скучный и серый оттенок. Углы совсем потонули в темноте, и Козловский с трудом различал понурую, неподвижную фигуру, мимо которой он каждый раз проходил. Подпоручик понимал, что если бы он так продолжал ходить весь вечер и всю ночь, вплоть до утра, то и понурая фигура продолжала бы так же неподвижно и молчаливо стоять на своем месте. Эта мысль была ему особенно тяжела и неприятна.
Стенные часы с гирьками быстро и глухо пробили одиннадцать часов, потом зашипели и, как будто бы в раздумье, прибавили еще три.
- Козловскому стало очень жаль этого ребенка в большой солдатской шинели. Впрочем, это было почти неуловимое, странное и совсем новое чувство для Козловского, который не умел в нем разобраться. Как будто бы в жалкой пришибленности и беспомощности Байгузина был виноват не кто иной, как сам подпоручик Козловский. В чем заключалась эта вина, он не сумел бы ответить, но ему сделалось бы стыдно, если бы теперь кто-нибудь напомнил ему, что он недурен собой и ловко танцует, что его считают неглупым, что он выписывает толстый журнал и имеет связь с хорошенькой дамой.
Стало так темно, что Козловский уже не различал фигуры татарина. На печке заиграли длинные бледные пятна от восходившего молодого месяца.
- Послушай, Байгузин, - заговорил Козловский искренним, дружелюбным голосом, - бог ведь у нас у всех один. Ну, аллах, что ли, по-вашему? Так ведь надо правду говорить. А? Если не скажешь теперь, все равно потом узнают, и будет еще хуже. А сознаешься - все-таки не так. И я за тебя попрошу. Честное слово, уж я тебе говорю, что просить буду за тебя. Понимаешь, одно слово - аллах.
Опять в комнате сделалось тихо, и только часы стучали с настойчивым и скучным однообразием.
- Ну, Байгузин, я же тебя как человек прошу. Ну, просто, как человек, а не как начальник. Начальник йок. Понимаешь? У тебя отец-то есть? А? Может быть, и инай есть? - прибавил он, вспомнив случайно, что по-татарски мать - инай.
Татарин молчал. Козловский прошелся по комнате, перетянул кверху гирьки часов и затем, подойдя к окну, стал глядеть с тоскливым сердцем в холодную темноту осенней ночи.
И вдруг он вздрогнул, услышав сзади себя хриплый и тонкий голос:
- Инай есть.
Козловский быстро обернулся. Он как раз в это время думал, что и у него есть инай, милая старушка инай, от которой он отделен пространством в полторы тысячи верст. Он вспомнил, что, в сущности, без нее он был совсем одинок в этом крае, где говорят ломаным русским языком и где он всегда чувствовал себя чужим; вспомнил ее теплую, ласковую и нежную заботу; вспомнил, что иногда, увлекаемый шумной, подчас безалаберной жизнью, он позабывал в продолжение месяцев отвечать на ее длинные, обстоятельные и нежные письма, в которых она неизменно поручала его покровительству царицы небесной.
Между подпоручиком и молчаливым татарином вдруг возникла тонкая и нежная связь. Козловский решительно подошел к солдату и положил ему обе руки на плечи.
- Ну, послушай, голубчик, говори правду, украл ты или не украл эти голенища?
Байгузин потянул носом и повторил, точно эхо:
- Украл голенища.
- И тридцать семь копеек украл?
- Тридцать семь копеек украл.
Подпоручик вздохнул и опять зашагал по комнате. Теперь он уже сожалел, что начал разговор про "инай" и довел Байгузина до сознания. Раньше, по крайней мере, хоть не было ни одной прямой улики.
"Ну, околачивался он в казарме, и что же из того, что околачивался? И никто бы ничего не мог доказать. А теперь уж по одному чувству долга приходится его сознание записать. Да полно, долг ли это? А может быть, долг-то мой теперь в том и состоит, чтобы этого сознания не записывать? Ведь проникло же ему в душу какое-то хорошее чувство и даже, вероятнее всего, раскаяние. А его, как рецидивиста, уж непременно, непременно высекут. Разве это поможет? Вот и "инай" у него тоже есть. И кроме того, долг - ведь это "тягучее понятие", как говорит капитан Греббер. Ну, а если его еще раз будут допрашивать?
1 2 3 4