— Ни в коем случае, я работать буду.
— Значит, сюда принесу, яблоки есть, сыр есть, гранаты есть. Я буду закусывать шерстяным носком. Мне что-то есть захотелось, у тебя хлеба с луком не найдётся, Геворг?
— Это не носки, это «гулпа», гулпа не для того, чтобы ими закусывать, уходите, я должен работать.
— Правда, Витя, принеси вино сюда, — сказала смуглая женщина.
— Лёгкое вино, пойдёмте выпьем, — поднялся Эльдар. И потянул меня за руку. — Мы сегодня с тобой ещё не пили.
— А башня всё поднимается, — обернулся от окна Виктор Игнатьев. — Вино… удивительное слово, вино…
— Идёмте, но я пить не буду.
— Слушай, Геворг, как будет вино по-армянски?
— Кажется — гини.
— Да, гини. Ги-ни, гини.
— Гини, ги-ни, — сказал он и прислушался, — красивое слово. Ги-ни. И ваши буквы тоже какие-то торжественные и праздничные. Вашими буквами можно изобразить: «Всадники истоптали зелёные поля», вашими буквами нельзя написать: «Объединённое командование требует безоговорочной капитуляции» или какую-нибудь подобную глупость. Не люблю русский шрифт. Какое имеет отношение Достоевский к русскому шрифту?..
Все двинулись к дверям. Незнакомая женщина спустила ногу с ноги и протянула мне руку. Её влажная, мягкая ладонь и широкое колено были до противного приятны. Я пошёл, чтобы закрыть форточку, и заставил себя сказать — тьфу! В дверях стоял Максуд и ждал меня.
— Кто эта женщина?
— А ты правда Еву не приводил?
— Вот тебе на-а-а…
— Что? — засмеялся он.
— Вот тебе на-а-а… а хоть и привёл, тебе что, ему что, какое всем вам до этого дело…
Он засмеялся и сказал, и это было его извинением:
— Да, это главный минус нервного двадцатого века.
— С каждым днём толстеешь, а говоришь о нервном двадцатом веке, вот тебе на-а-а…
— Толстею, потому что бросил бокс.
— Значит, не хочешь вместе сценарий писать?
— О любви — пожалуйста. О спорте.
— На пантурецкой карте на территории Армении написано АЗЕР.
— Откуда ты всё это знаешь?
— Про всё это я узнал с великой радостью, у меня прямо разрывается сердце от этой радости.
— Мои товарищи по боксу в Баку все были армяне и ни на минуту не дали мне почувствовать свою национальность — про разницу. Перчатка — перчатка, бой — бой, на что мне какая-то пантурецкая карта?
— Об этом поговорим после.
— Не нужно. Ни сейчас, ни после.
Смуглая женщина стояла, облокотившись о подоконник. У её ног сидел Виктор — так сидят обычно узбеки на ковре, но Виктор сидел на полу. У нас были две бутылки красного вина. На кончике сломанного стула примостился Эльдар. Максуд полуприсел на тумбочку. Со стаканом в руке я прислонился к двери. Это был мирный славный союз моих друзей. Вот этот вот этому помог избавиться от неприятной болезни, этот для того раздобыл бог знает какими правдами-неправдами тёплый шарф, в течение часа они собрали мне денег на билет, на апельсины, ананас и печенье и проводили меня в аэропорт, чтобы я слетал, повидал своих детей, этих двоих избили на футболе… Сейчас три часа ночи. Население земного шара 4.000.000.000 миллиардов. Столько боли и столько слабости, столько родин и столько желаний… Онасис подарил жене бриллиант в сорок каратов. Что такое карат? Грамм? Мой дядька Хорен спросил как-то: четыреста грамм — это сколько? Жена Онасиса нацепит этот бриллиант себе на пузо, и будет на свете, таким образом, одно пузо, один бриллиант и вой голодающих китайцев, не сводящих глаз с этого бриллианта и с этого пуза. И слава богу, благодарение господу, что сохранились ещё на свете день и ночь, солнце и дождь, зелёное и красное, мужчина и женщина, родная земля и ностальгия. Миллионные орды голодных китайцев потянутся к пузу Онасисовой жены опять-таки через Закавказье. И исчезнет, будет растоптана красивая память о родине.
— Выпьем, господа, и скажем себе, что завтра воскресенье.
Чтобы Халил-паша не услыхал дыхания Цмакута — старики и мальчики разрушили все дома — мол, одни развалины только — не село. Собакам завязали морды, чтобы не лаяли. Зерно всё закопали. Скотину всю — коров, овец, кур — спрятали в лесу, в самых глухих, глубоких балках. Для грудных младенцев подвязали к ветвям люльки. И выглянули из укрытия: небо было по-осеннему ясное и чистое, село — сплошь в развалинах, но посевы — на ближних склонах — зеленели вовсю. И они так и не придумали, как им быть с этими посевами, как спрятать их. Молодые мужчины Цмакута вышли из разрушенного села, прошли на один день пути и выстрелили из кустов по армии неприятеля, мол, вот мы где, а больше, мол, нигде людей нету. Войско Халила-паши свернуло с тропинки, ведущей в Цмакут, направили пушку на кусты, и пушка зашвырнула туда с десяток снарядов, потом один из всадников паши промчался и обезглавил раненых. Но было что-то подозрительное во всём этом — и они похлопали глазами и прислушались к голосам — зелень на склонах гор была оч-чень подозрительна. На рассвете взорвалось — ку-к-ка-ре-к-ку-у-у!.. доброе утро! — жизнерадостно прогорланил цмакутский петух — доброе утро всем! Мой дед Симон крадущимися шагами пошёл-пошёл и — я тебе сейчас такое кукареку покажу — ухватил за хвост и повалился на петуха. И затаив дыхание среди полной тишины — подождал. Он почувствовал, что грудь ему заливает какая-то тёплая грязь. Но встал, только когда турки удалились от разрушенного села. Когда рассвело, он поднялся и с отвращением оглядел себя: петух под ним раздавился. Старики в селе долго ещё потом, улыбаясь, говорили нам: ваш дед Симон целый месяц с растопыренными пальцами ходил и руки всё за спину отводил.
Резко прозвучали в коридоре чьи-то шаги, быстро приблизились — пустой коридор прямо загремел от них, — потом решительно прошли мимо. Смуглая женщина сползла с подоконника, и был некрасивым её прыжок с широко расставленными коленями. Покусывая губы, она прислушалась.
— Вряд ли это он, — сидя на полу по-турецки, поднял голову к ней Виктор Игнатьев. — Напрасно ты ему позвонила.
Женщина пожала плечами. Эльдар глотками пил вино, Максуд подмигнул мне. Эльдар, приблизив стакан к губам, то ли собирался засвистеть, то ли нет, он смотрел на вино в стакане, потом отвёл взгляд от стакана, как-то не видя, посмотрел на меня, на Максуда, на Виктора, на толстые колени нашей гостьи. Потом он встал.
Пронзительные шаги в коридоре снова ожили, стали приближаться.
— Ну, так как, твой ребёнок всё ещё страдает газами? — сказала эта женщина.
— Мой?
Она рассеянно кивнула — да.
— Ну, газы и газы.
«О моём чистейшем, светлейшем ребёнке эта дешёвка…»
Ударив меня по спине и по затылку, кто-то швырнул меня к стене: голова моя ударилась о стену, в глазах потемнело, где-то близко, словно в чужом теле — не моём, остро вспыхнула на мгновенье и погасла боль, очень грязный пол приблизился, возник почти у самого лица и пропал, сейчас по лицу ударят ботинком, я ухватился за перекладину кровати и понял, что держусь, не упаду, но тут какая-то тяжесть со всего размаху опустилась на мой лоб — железо, сейчас мой мозг вывалится на очень грязный пол, быть отцом детей и быть растоптанным под ногами, как последний щенок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31