Это было последнее, что сохранилось у нас от него: воспоминание о жертве.
На вилле все оставили как было. Мы с братьями, приезжая на каникулы, случалось, пользовались ею, когда загуляем, и замечали, что с каждым разом в покинутых покоях оказывалось все меньше ценных вещей. Как-то и мы взяли чемоданчик Анхелы Викарио — тот самый, который она попросила у матери в первую брачную ночь, но его содержимое не привлекло нашего внимания. Обычные женские принадлежности для гигиены и наведения красоты, истинное назначение которых я понял только много лет спустя, когда Анхела Викарио рассказала мне, каким усвоенным от повитух хитростям научили ее, чтобы обмануть мужа. Это был единственный след, который она оставила в доме, в течение пяти часов служившем ей семейным очагом.
Когда много лет спустя я вернулся сюда разыскать последних свидетелей этой истории, в некогда счастливом очаге Иоланды Ксиус даже пепел остыл. Вещи пропадали постепенно, несмотря на бдительный присмотр полковника Ласара Апонте, исчез даже шестистворчатый зеркальный шкаф. который мастерам из Момпоса пришлось собирать внутри дома, потому что он не проходил в двери. Поначалу вдовец Ксиус был счастлив, решив, что причиной тому — потусторонние возможности его супруги, которая берет свое. Полковник Ласаро Апонте посмеивался над ним. Но однажды вечером ему пришло в голову провести спиритический сеанс для прояснения этой тайны, и душа Иоланды Ксиус подтвердила, что и вправду она забирала эти побрякушки былого счастья для своего загробного дома. Вилла начала просто-напросто разрушаться. Свадебный автомобиль у дверей терял деталь за деталью, и в конце концов остался один прогнивший от непогоды каркас. Много лет о его хозяине не было ни слуху ни духу. В материалах дела имеются его показания, однако столь краткие и условные, что кажется, будто их дописали на скорую руку для соблюдения необходимых формальностей. В тот единственный раз, когда попытался поговорить с ним — через 23 года после происшедшего, — он держался со мной вызывающе и отказался сообщить даже самую малость, что хоть немного прояснило бы его участие в драме. Надо сказать, даже его родители знали о нем не больше, чем мы, и не представляли, зачем еще прибыл он в наш затерянный городишко, как не за тем, чтобы жениться на женщине, которой до того никогда не видел.
Вести об Анхеле Викарио, напротив, то и дело долетали до нас, и постепенно у меня складывалось о ней несколько идеализированное представление. Моя сестра-монахиня одно время странствовала по селам Гуахиры в надежде обратить в христианство последних тамошних язычников и всегда заходила поговорить с Анхелой в выжженное карибской солью селение, в котором мать попыталась заточить ее на всю жизнь. «Привет тебе от двоюродной сестры», — говорила она, возвращаясь. Моя сестра Маргот, тоже навещавшая ее в первые годы после случившегося, рассказала мне, что они купили добротный дом с огромным двором, где гуляли ветры; осложняли в нем жизнь только большие приливы, когда по ночам отхожие места переливались через край, а на рассвете по полу спальни бились рыбы. Все, кто видел Анхелу Викарио в ту пору, соглашаются, что она достигала большого искусства в вышивании на машинке и с головой ушла в это занятие, которое помогло ей забыться.
Много позднее я сам, пытаясь разобраться в себе, бродил по селениям Гуахиры, продавая энциклопедии и книги по медицине, и однажды случайно забрел в то обиталище индейцев. У окна дома, что у самого моря, в жаркую пору дня сидела за машинкой и вышивала женщина в облегченном трауре, с очками в проволочной оправе на носу; над ее изжелта-седою головой висела клетка, а в ней, не умолкая, пела канарейка. Увидев ее такой, в идиллической оконной рамке, мне не хотелось верить, что это — женщина, которую я себе воображал, не хотелось признавать, что жизнь, в конце концов, так смахивает на дурную литературу. Однако то была она: Анхела Викарио через 23 года после драмы.
Она отнеслась ко мне как всегда — я приходился ей родственником — и на вопросы отвечала здраво и с чувством юмора. Такая зрелая, такая умница — с трудом верилось, что это та самая Анхела Викарио. И больше всего удивило меня, как она в конце концов разобралась в собственной жизни. Через несколько минут она уже не казалась мне такой постаревшей, как на первый взгляд, а почти такой же молодой, какой сохранилась в памяти, однако не имевшей ничего общего с девушкой, которую в двадцать лет заставили выйти замуж без любви. Ее мать, неверно понявшая, что такое старость, встретила меня будто выходца с того света. Наотрез отказалась говорить о прошлом, так что для этой книги мне пришлось довольствоваться отдельными фразами из их разговоров с моей матерью и обрывками собственных воспоминаний. Она сделала невозможное, чтобы Анхела Викарио умерла при жизни, но ее намерения сорвала дочь, которая не строила тайны из своего несчастья. Наоборот: всякому, кто желал слушать, она рассказывала о том со всеми подробностями, за исключением одной, которая так и не прояснилась: когда, как и кто стал виновником ее позора, ибо никто не верил, что им на самом деле был Сантьяго Насар. Они принадлежали к двум совершенно разным мирам. Никто никогда не видел их вместе, тем более — наедине. Сантьяго Насар был слишком высокомерен, чтобы обратить на нее внимание. «Твоя сестрица — дурочка», — говорил он мне бывало, если речь заходила о ней. И кроме того, он, как мы тогда говорили, был ястребом-курохватом. Ходил в одиночку, как и его отец, и если вдруг в округе расцветала юная девица, за которой не было особого пригляда, он срывал этот цветок, однако в самом городке никто не знал, чтобы у него были какие-то еще отношения, кроме положенных по обычаю — с Флорой Мигель, и тех бурных, на протяжении четырнадцати месяцев сводивших его с ума отношений с Марией Алехандриной Сервантес. Самая распространенная точка зрения, может, как раз в силу ее противоестественности, состояла в том, что Анхела Викарио защищала кого-то, кого на самом деле любила, и выбрала для этой цели Сантьяго Насара, думая, что братья никогда не решатся убить его. Я тоже попытался вырвать у нее правду, когда пришел во второй раз, и выложил все свои доводы, один за другим, но она, на миг оторвав взгляд от вышивания, отразила их:
— Не ломай голову, братец, — сказала она мне. — Это был он.
Все остальное она рассказала без недомолвок, вплоть до беды, приключившейся в первую брачную ночь. Рассказала, что подружки подучили ее напоить в постели мужа до бесчувствия и притвориться стыдливей, чем была, чтобы он погасил свет, присоветовали промыться как следует раствором квасцов, чтобы создать видимость невинности, и испачкать простыни ртутным хромом, а наутро вывесить их всем на обозрение у себя во дворе, как положено новобрачной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
На вилле все оставили как было. Мы с братьями, приезжая на каникулы, случалось, пользовались ею, когда загуляем, и замечали, что с каждым разом в покинутых покоях оказывалось все меньше ценных вещей. Как-то и мы взяли чемоданчик Анхелы Викарио — тот самый, который она попросила у матери в первую брачную ночь, но его содержимое не привлекло нашего внимания. Обычные женские принадлежности для гигиены и наведения красоты, истинное назначение которых я понял только много лет спустя, когда Анхела Викарио рассказала мне, каким усвоенным от повитух хитростям научили ее, чтобы обмануть мужа. Это был единственный след, который она оставила в доме, в течение пяти часов служившем ей семейным очагом.
Когда много лет спустя я вернулся сюда разыскать последних свидетелей этой истории, в некогда счастливом очаге Иоланды Ксиус даже пепел остыл. Вещи пропадали постепенно, несмотря на бдительный присмотр полковника Ласара Апонте, исчез даже шестистворчатый зеркальный шкаф. который мастерам из Момпоса пришлось собирать внутри дома, потому что он не проходил в двери. Поначалу вдовец Ксиус был счастлив, решив, что причиной тому — потусторонние возможности его супруги, которая берет свое. Полковник Ласаро Апонте посмеивался над ним. Но однажды вечером ему пришло в голову провести спиритический сеанс для прояснения этой тайны, и душа Иоланды Ксиус подтвердила, что и вправду она забирала эти побрякушки былого счастья для своего загробного дома. Вилла начала просто-напросто разрушаться. Свадебный автомобиль у дверей терял деталь за деталью, и в конце концов остался один прогнивший от непогоды каркас. Много лет о его хозяине не было ни слуху ни духу. В материалах дела имеются его показания, однако столь краткие и условные, что кажется, будто их дописали на скорую руку для соблюдения необходимых формальностей. В тот единственный раз, когда попытался поговорить с ним — через 23 года после происшедшего, — он держался со мной вызывающе и отказался сообщить даже самую малость, что хоть немного прояснило бы его участие в драме. Надо сказать, даже его родители знали о нем не больше, чем мы, и не представляли, зачем еще прибыл он в наш затерянный городишко, как не за тем, чтобы жениться на женщине, которой до того никогда не видел.
Вести об Анхеле Викарио, напротив, то и дело долетали до нас, и постепенно у меня складывалось о ней несколько идеализированное представление. Моя сестра-монахиня одно время странствовала по селам Гуахиры в надежде обратить в христианство последних тамошних язычников и всегда заходила поговорить с Анхелой в выжженное карибской солью селение, в котором мать попыталась заточить ее на всю жизнь. «Привет тебе от двоюродной сестры», — говорила она, возвращаясь. Моя сестра Маргот, тоже навещавшая ее в первые годы после случившегося, рассказала мне, что они купили добротный дом с огромным двором, где гуляли ветры; осложняли в нем жизнь только большие приливы, когда по ночам отхожие места переливались через край, а на рассвете по полу спальни бились рыбы. Все, кто видел Анхелу Викарио в ту пору, соглашаются, что она достигала большого искусства в вышивании на машинке и с головой ушла в это занятие, которое помогло ей забыться.
Много позднее я сам, пытаясь разобраться в себе, бродил по селениям Гуахиры, продавая энциклопедии и книги по медицине, и однажды случайно забрел в то обиталище индейцев. У окна дома, что у самого моря, в жаркую пору дня сидела за машинкой и вышивала женщина в облегченном трауре, с очками в проволочной оправе на носу; над ее изжелта-седою головой висела клетка, а в ней, не умолкая, пела канарейка. Увидев ее такой, в идиллической оконной рамке, мне не хотелось верить, что это — женщина, которую я себе воображал, не хотелось признавать, что жизнь, в конце концов, так смахивает на дурную литературу. Однако то была она: Анхела Викарио через 23 года после драмы.
Она отнеслась ко мне как всегда — я приходился ей родственником — и на вопросы отвечала здраво и с чувством юмора. Такая зрелая, такая умница — с трудом верилось, что это та самая Анхела Викарио. И больше всего удивило меня, как она в конце концов разобралась в собственной жизни. Через несколько минут она уже не казалась мне такой постаревшей, как на первый взгляд, а почти такой же молодой, какой сохранилась в памяти, однако не имевшей ничего общего с девушкой, которую в двадцать лет заставили выйти замуж без любви. Ее мать, неверно понявшая, что такое старость, встретила меня будто выходца с того света. Наотрез отказалась говорить о прошлом, так что для этой книги мне пришлось довольствоваться отдельными фразами из их разговоров с моей матерью и обрывками собственных воспоминаний. Она сделала невозможное, чтобы Анхела Викарио умерла при жизни, но ее намерения сорвала дочь, которая не строила тайны из своего несчастья. Наоборот: всякому, кто желал слушать, она рассказывала о том со всеми подробностями, за исключением одной, которая так и не прояснилась: когда, как и кто стал виновником ее позора, ибо никто не верил, что им на самом деле был Сантьяго Насар. Они принадлежали к двум совершенно разным мирам. Никто никогда не видел их вместе, тем более — наедине. Сантьяго Насар был слишком высокомерен, чтобы обратить на нее внимание. «Твоя сестрица — дурочка», — говорил он мне бывало, если речь заходила о ней. И кроме того, он, как мы тогда говорили, был ястребом-курохватом. Ходил в одиночку, как и его отец, и если вдруг в округе расцветала юная девица, за которой не было особого пригляда, он срывал этот цветок, однако в самом городке никто не знал, чтобы у него были какие-то еще отношения, кроме положенных по обычаю — с Флорой Мигель, и тех бурных, на протяжении четырнадцати месяцев сводивших его с ума отношений с Марией Алехандриной Сервантес. Самая распространенная точка зрения, может, как раз в силу ее противоестественности, состояла в том, что Анхела Викарио защищала кого-то, кого на самом деле любила, и выбрала для этой цели Сантьяго Насара, думая, что братья никогда не решатся убить его. Я тоже попытался вырвать у нее правду, когда пришел во второй раз, и выложил все свои доводы, один за другим, но она, на миг оторвав взгляд от вышивания, отразила их:
— Не ломай голову, братец, — сказала она мне. — Это был он.
Все остальное она рассказала без недомолвок, вплоть до беды, приключившейся в первую брачную ночь. Рассказала, что подружки подучили ее напоить в постели мужа до бесчувствия и притвориться стыдливей, чем была, чтобы он погасил свет, присоветовали промыться как следует раствором квасцов, чтобы создать видимость невинности, и испачкать простыни ртутным хромом, а наутро вывесить их всем на обозрение у себя во дворе, как положено новобрачной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23