сейчас я дам этой римской индианке задаток и назначу ей встречу на потом, она пойдет у нас вторым номером, после Мафальды.
– На это я могу в свою очередь ответить: даже и не заикайся.
– Но почему? – Потому что я хочу индианку. И немедленно.
– Ну уж нет.
– Ну уж да.
– Тогда вот что: ни вашим ни нашим. Я поехал. А с Мафальдой управляюсь как-нибудь без тебя.
– Это как же? – Сам знаешь: способов достаточно».
Угроза обойтись без «него» срабатывает. «Он» идет на попятную: «– Не-не-не. Будь по-твоему: снимай ее на потом… А ну, как она бабки загребет и тю-тю? – Я дам ей половинки двух десятков с условием, что две другие она получит у меня дома.
– А если мы задержимся у Протти и она никого не застанет? – Верно мыслишь. Кроме двух половинок, я дам ей и ключи. Понимаю, это безумие, но, чтобы сделать тебе приятное, я готов пойти и на безумие».
Весь диалог длится не более секунды; дело в том, что наше с «ним» время совершенно не соответствует общепринятому времени. Поэтому с момента, когда я остановился около индианки, и до момента, когда обратился к ней с предложением, прошли считанные мгновения. Девица выслушивает меня без тени удивления: видно, она привыкла слышать и не такое. Так слушают рыночные торговки, стоящие за лотками с яйцами или фруктами, – внимательно, но не глядя на меня, обратив взгляд куда-то вдаль, на вереницу уносящихся по дороге машин. Одной рукой она обхватила коленку, второй упирается в перекладину: маленькая, припухшая ладошка налилась кровью; овальные, багрового цвета ноготки утонули в подушечках пальцев. В конце концов она говорит: – А ты, я вижу, с чудинкой? Голос у нее низкий и хриплый; в нем звучит больше равнодушие, чем изумление.
– А хоть и с чудинкой. Ну так что, по рукам? – настаиваю я.
– Ну, по рукам.
Без лишних слов вынимаю бумажник, достаю из него две десятки и рву их пополам; затем выдираю из записной книжки листок и наскоро пишу свое имя, адрес и номер телефона. Заворачиваю в листок ключи от дома и протягиваю его девице вместе с половинками десяток. Все это она преспокойно берет, опускает в карман куртки и спрашивает: – А в доме-то есть кто? – Никого. Как войдешь, дуй прямо в спальню, ложись в постель и жди меня. Позвоню – откроешь.
– По мне, так пожалуйста. Только нет ли тут подвоха? – Успокойся, все чин -чинарем. Просто у меня срочная встреча и времени в обрез. А с тобой повидаться все равно охота.
В итоге она бросает: – Ну тогда пока.
И, уже нимало не заботясь обо мне, соскакивает с барьера и просовывает голову в окошко притормозившей рядом машины. Я отъезжаю. Обращаясь как бы к самому себе, а на самом деле – к «нему», изрекаю: «– Ведь кому рассказать – наверняка решат, что свихнулся.
– А без этого разве жизнь?» Наконец показались ворота виллы. Они, как обычно, распахнуты. Впрочем, на сей раз в них есть и кое-что необычное: на тумбах, по обе стороны центрального подъезда, бесшумно полыхают два факела – неоспоримые приметы празднества. Сворачиваю и еду по главной аллее в череде других машин. Меж олеандров мелькают факельные огни. В сумерках за деревьями мерцают многочисленные огоньки машин, беспорядочно припаркованных на лужайке. А вот и площадка перед порталом. Как адмиральский флагман, бросивший якорь в иностранном порту, вилла сплошь украшена горящими факелами, обозначающими красным пунктиром ее очертания на фоне черного неба. Площадка забита машинами. Отъезжаю чуть дальше и ставлю машину на лужайке. Выхожу и направляюсь к вилле. Парадный вход ярко освещен. Приглашенные толпятся в прихожей, повернувшись ко мне спиной и на что-то воззрясь. Потерянным взглядом смотрю по сторонам. Спины гостей полностью меня игнорируют, исключают из своего круга: одного этого уже достаточно, чтобы пробудить вечно дремлющий во мне комплекс социальной неполноценности. К счастью, рядом оказывается Кутика. Я говорю «к счастью», ибо в некоторых случаях даже такой заклятый враг, как Кутика, все-таки лучше, чем ничего. Напустив на себя важность, делаю вид, будто мне тоже интересно; встаю на Цыпочки и тут буквально подпрыгиваю от сильного удара в спину: Кутика стоит сзади и ухмыляется.
– Руки вверх! Пойман с поличным в момент судорожного любопытства.
– Ну, так уж и судорожного… А что, собственно, там происходит? – Как, ты не знаешь? – Извини, я не в курсе последних новостей дома Протти.
Снова ухмылка и снова тычок в спину.
– Насчет последних новостей ты обратился точно по адресу. Организацией вечера занимался как раз я.
– Поздравляю. Это еще одно направление твоей многогранной деятельности? – Значит, так: в доме имеет место быть то, что когдато называли tableaux vivants – живые картины и что теперь я бы определил как хеппенинг. Несколько хеппенингов на заданную тему.
– И какая же тема? – Рабыни.
На ум невольно приходит один из онанистических фильмов Ирены.
– Великолепная тема, – замечаю я. – И как проходят эти твои хеппенинги? Кутика опять расплывается в развязной улыбочке: – Сегодняшнее представление – это все, что осталось от фильма о работорговле в Африке. Когда-то Протти собирался снять такой фильм, но так и не сумел. Многие из присутствующих здесь дам скоро поднимутся на специальный помост. Их подразденут, «закуют» в кандалы, как в старые добрые времена, и выставят на торжище. При необходимости тюремщик с вымазанным сажей лицом попотчует хлыстом самых брыкастых. Когда несчастные рабыни будут выходить на помост, безжалостный работорговец в деталях продемонстрирует их прелести. После этого из зала посыплются предложения. Но не в наших занюханных лирах – это было бы слишком пресно, – а в монетах эпохи работорговли: в талерах, цехинах, испанских дублонах, дукатах, луидорах и так далее. Само собой разумеется, все предложения будут делаться на полном серьезе, а суммы будут выплачиваться позже, в пересчет на лиры. Угадай-ка, куда пойдут эти деньги? В фонд помощи африканским беженцам. Насколько мне известно, по всей Африке разбросано несметное количество лагерей беженцев. Так что мы затеяли представление в чисто африканском духе и на благо самих же африканцев.
Кутика в третий раз скалится и хлопает меня по спине. Теперь, когда приступ социальной неполноценности прошел, мне страсть как хочется запихнуть Кутику «вниз» и прочно обосноваться «над» ним. Что и говорить, схватка двух недомерков, однако я никогда не был и, надеюсь, не буду таким затюканным, как Кутика.
– Полная безвкусица, – сухо цежу я в ответ.
С особым наслаждением наблюдаю, как ухмылка сползает с его губ; при этом рот остается полуоткрытым, напоминая зубастую пасть заглушенного экскаватора.
– Это почему? – Я слишком уважаю женщину, чтобы получать удовольствие от представления, в котором ее унижают, оскорбляют и оскверняют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
– На это я могу в свою очередь ответить: даже и не заикайся.
– Но почему? – Потому что я хочу индианку. И немедленно.
– Ну уж нет.
– Ну уж да.
– Тогда вот что: ни вашим ни нашим. Я поехал. А с Мафальдой управляюсь как-нибудь без тебя.
– Это как же? – Сам знаешь: способов достаточно».
Угроза обойтись без «него» срабатывает. «Он» идет на попятную: «– Не-не-не. Будь по-твоему: снимай ее на потом… А ну, как она бабки загребет и тю-тю? – Я дам ей половинки двух десятков с условием, что две другие она получит у меня дома.
– А если мы задержимся у Протти и она никого не застанет? – Верно мыслишь. Кроме двух половинок, я дам ей и ключи. Понимаю, это безумие, но, чтобы сделать тебе приятное, я готов пойти и на безумие».
Весь диалог длится не более секунды; дело в том, что наше с «ним» время совершенно не соответствует общепринятому времени. Поэтому с момента, когда я остановился около индианки, и до момента, когда обратился к ней с предложением, прошли считанные мгновения. Девица выслушивает меня без тени удивления: видно, она привыкла слышать и не такое. Так слушают рыночные торговки, стоящие за лотками с яйцами или фруктами, – внимательно, но не глядя на меня, обратив взгляд куда-то вдаль, на вереницу уносящихся по дороге машин. Одной рукой она обхватила коленку, второй упирается в перекладину: маленькая, припухшая ладошка налилась кровью; овальные, багрового цвета ноготки утонули в подушечках пальцев. В конце концов она говорит: – А ты, я вижу, с чудинкой? Голос у нее низкий и хриплый; в нем звучит больше равнодушие, чем изумление.
– А хоть и с чудинкой. Ну так что, по рукам? – настаиваю я.
– Ну, по рукам.
Без лишних слов вынимаю бумажник, достаю из него две десятки и рву их пополам; затем выдираю из записной книжки листок и наскоро пишу свое имя, адрес и номер телефона. Заворачиваю в листок ключи от дома и протягиваю его девице вместе с половинками десяток. Все это она преспокойно берет, опускает в карман куртки и спрашивает: – А в доме-то есть кто? – Никого. Как войдешь, дуй прямо в спальню, ложись в постель и жди меня. Позвоню – откроешь.
– По мне, так пожалуйста. Только нет ли тут подвоха? – Успокойся, все чин -чинарем. Просто у меня срочная встреча и времени в обрез. А с тобой повидаться все равно охота.
В итоге она бросает: – Ну тогда пока.
И, уже нимало не заботясь обо мне, соскакивает с барьера и просовывает голову в окошко притормозившей рядом машины. Я отъезжаю. Обращаясь как бы к самому себе, а на самом деле – к «нему», изрекаю: «– Ведь кому рассказать – наверняка решат, что свихнулся.
– А без этого разве жизнь?» Наконец показались ворота виллы. Они, как обычно, распахнуты. Впрочем, на сей раз в них есть и кое-что необычное: на тумбах, по обе стороны центрального подъезда, бесшумно полыхают два факела – неоспоримые приметы празднества. Сворачиваю и еду по главной аллее в череде других машин. Меж олеандров мелькают факельные огни. В сумерках за деревьями мерцают многочисленные огоньки машин, беспорядочно припаркованных на лужайке. А вот и площадка перед порталом. Как адмиральский флагман, бросивший якорь в иностранном порту, вилла сплошь украшена горящими факелами, обозначающими красным пунктиром ее очертания на фоне черного неба. Площадка забита машинами. Отъезжаю чуть дальше и ставлю машину на лужайке. Выхожу и направляюсь к вилле. Парадный вход ярко освещен. Приглашенные толпятся в прихожей, повернувшись ко мне спиной и на что-то воззрясь. Потерянным взглядом смотрю по сторонам. Спины гостей полностью меня игнорируют, исключают из своего круга: одного этого уже достаточно, чтобы пробудить вечно дремлющий во мне комплекс социальной неполноценности. К счастью, рядом оказывается Кутика. Я говорю «к счастью», ибо в некоторых случаях даже такой заклятый враг, как Кутика, все-таки лучше, чем ничего. Напустив на себя важность, делаю вид, будто мне тоже интересно; встаю на Цыпочки и тут буквально подпрыгиваю от сильного удара в спину: Кутика стоит сзади и ухмыляется.
– Руки вверх! Пойман с поличным в момент судорожного любопытства.
– Ну, так уж и судорожного… А что, собственно, там происходит? – Как, ты не знаешь? – Извини, я не в курсе последних новостей дома Протти.
Снова ухмылка и снова тычок в спину.
– Насчет последних новостей ты обратился точно по адресу. Организацией вечера занимался как раз я.
– Поздравляю. Это еще одно направление твоей многогранной деятельности? – Значит, так: в доме имеет место быть то, что когдато называли tableaux vivants – живые картины и что теперь я бы определил как хеппенинг. Несколько хеппенингов на заданную тему.
– И какая же тема? – Рабыни.
На ум невольно приходит один из онанистических фильмов Ирены.
– Великолепная тема, – замечаю я. – И как проходят эти твои хеппенинги? Кутика опять расплывается в развязной улыбочке: – Сегодняшнее представление – это все, что осталось от фильма о работорговле в Африке. Когда-то Протти собирался снять такой фильм, но так и не сумел. Многие из присутствующих здесь дам скоро поднимутся на специальный помост. Их подразденут, «закуют» в кандалы, как в старые добрые времена, и выставят на торжище. При необходимости тюремщик с вымазанным сажей лицом попотчует хлыстом самых брыкастых. Когда несчастные рабыни будут выходить на помост, безжалостный работорговец в деталях продемонстрирует их прелести. После этого из зала посыплются предложения. Но не в наших занюханных лирах – это было бы слишком пресно, – а в монетах эпохи работорговли: в талерах, цехинах, испанских дублонах, дукатах, луидорах и так далее. Само собой разумеется, все предложения будут делаться на полном серьезе, а суммы будут выплачиваться позже, в пересчет на лиры. Угадай-ка, куда пойдут эти деньги? В фонд помощи африканским беженцам. Насколько мне известно, по всей Африке разбросано несметное количество лагерей беженцев. Так что мы затеяли представление в чисто африканском духе и на благо самих же африканцев.
Кутика в третий раз скалится и хлопает меня по спине. Теперь, когда приступ социальной неполноценности прошел, мне страсть как хочется запихнуть Кутику «вниз» и прочно обосноваться «над» ним. Что и говорить, схватка двух недомерков, однако я никогда не был и, надеюсь, не буду таким затюканным, как Кутика.
– Полная безвкусица, – сухо цежу я в ответ.
С особым наслаждением наблюдаю, как ухмылка сползает с его губ; при этом рот остается полуоткрытым, напоминая зубастую пасть заглушенного экскаватора.
– Это почему? – Я слишком уважаю женщину, чтобы получать удовольствие от представления, в котором ее унижают, оскорбляют и оскверняют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92