ведь тело лгать не может, сказала Ульрика, и в этот момент Алекс, словно подчиняясь какой-то силе, обернулась.
Перед нею было лицо ее отца.
5. Coup de foudre
В половине четвертого пополудни свет потоком падал через широкие окна ателье на разбросанные повсюду вещи, слова и времена, и они, озаренные одинаковым светом, становились неотличимы; будущее, которое рисовало воображение, где-нибудь в Париже; порезы на пальцах; мелкие, побледневшие воспоминания о сперме Сильвио или Рауля на простыне; и уже следующий взгляд, следующая мысль заставляли тебя распадаться на какие-то составные части, которые казались еще более абсурдными, которые выстраивались в такой же ровный равнодушный ряд, как разноцветные, узорчатые стеклянные бусины венецианского колье, которое Алекс часто перебирала, словно четки, – звуковые волны первого крика еще не зачатого новорожденного, симметричное расположение молекул тошнотворного запаха гари в момент, когда внезапно прервалось детство Дорис Хайнрих, мгновение несколько лет назад, когда ты случайно хватаешься руками за овечий череп и попадаешь пальцами в пустые глазницы, поднимаясь от моря по угрожающе раскисшим, крутым травянистым склонам к невидимой пока деревенской дороге близ Гленн-Чолм-Силл у северо-западного побережья Ирландии, – беззвучный бунт света против жадной до власти хронологии, думала Алекс; надо бы разбить вдребезги все часы, на вокзалах, на кухнях и в аэропортах, стереть растущее нагромождение дат рождений и смертей, которые все копятся и копятся, – стереть из записных книжек, из человеческой памяти, из собственной никчемно умной головушки.
Здесь неистребимо царил влажный воздух, запах переспелых бананов, здесь были бесчисленные окурки (Алекс до сих пор курила ультралегкие сигареты Сильвио, которые сам он сменил на более крепкие), грязные кофейные чашки, черствый хлеб, кисти, тушь, акриловые краски, картон, шариковые ручки, карандаши, бумага в клетку, какие-то квитанции, проволочная сетка, шипучие таблетки от гриппа, несколько немецких и чешских книг, посвященных истории Праги, гетто в Лодзи, Второй мировой войне, пластической хирургии, патологоанатомии и концлагерю в Освенциме; все это в основном были книги, которые Алекс не могла читать (как и вообще не могла читать мир, выявив у себя спорадически возникающую алексию, под которой понималась неспособность читать написанное либо понимать прочитанное, несмотря на зрительную полноценность).
Алекс вот уже шесть часов сидела в своем ателье, в бывшей секретарской комнате перед кабинетом директора давно прекратившей свое существование американской фабрики по изготовлению телефонов, и пыталась завершить одну из начатых картин. Вопреки собственной несокрушимо твердой убежденности, созревшей под воздействием ежедневного наблюдения за своими родителями, – болезненной матерью и речистым, властным отцом, с детства считавшим, что она, единственная дочь, должна быть всецело подчинена ему, – итак, вопреки убежденности, что женщины, из-за того что тело у них всегда на первом месте, не способны ни к каким серьезным интеллектуальным или художественным достижениям, она на школьных каникулах каждый раз то посещала кружок по сборке радиоприемников для опытных радиолюбителей, то производила в подвале химические опыты, с тихой завистью презирая своих миловидных одноклассниц, которые занимались совсем в других кружках и плели там сов в технике макраме, играли в мяч, в настольные игры, а в перерывах, достав карманные зеркальца, разглядывали свои соблазнительно накрашенные губы.
«Ты у нас совсем другая, – говорил отец, – у тебя мужской ум, заключенный в тело медленно формирующейся женщины», – и он вручил ей книгу, которая, насколько она поняла, рассказывала о том, как стать сверхчеловеком. Приходя из школы домой, она ложилась на пол, на коричневый палас, где рядышком лежали пять раскрытых книг: «Сон в летнюю ночь», «История физики», «Критика чистого разума», биография Пикассо, а посередине, прикрытый другими книгами, лежал гимназический роман про некую Ульрику.
«Какашки у маленького ребенка приятно пахнут, пока его кормят грудью», говорила примерно в то же самое время Дорис Хайнрих, в прошлом работница сферы обслуживания, находясь в палате психиатрической клиники Кенигсфельден в Ааргау, и при этом улыбалась какому-то исхудавшему мужчине, который, наложив полные штаны, спал с открытым ртом перед пустым экраном телевизора, в котором отражался только он сам. Его почти полностью лысый череп был покрыт струпьями неизвестного происхождения. Дорис Хайнрих, безучастно натягивая на колени по-больничному чистый подол казенного халата, сидела, привязанная к креслу, и равномерно вращала большими пальцами растопыренных рук. Здесь никто не носил собственную одежду.
Чешские книги прислала ей Александра Поспишил, ее сводная сестра и тезка, они служили робким напоминанием ее матери Ханы об их общем отце, которого Александра навестила только в 1976 году, уже будучи взрослой, во время так называемой ознакомительной поездки на Запад. Сама Алекс впервые узнала о существовании Александры только благодаря невероятному стечению обстоятельств в Мюнхенском центре современных технологий выживания, в ранний утренний час 1 января 1994 года.
«Кто это?» – спросила Ульрика.
«Мой отец», – ответила Алекс, начиная истерически хохотать.
Меня зовут Александра, сказала женщина по-французски, je m'appelle Alexandra, и Алекс молниеносно заняла оборону: залпами слов, которые казались давно забытыми, с помощью которых ставят на место постороннего человека, она защищала себя от обличающего отцовского взгляда, виной которому была эта особа. Женщине, которая стояла перед нею, было лет сорок, в длинных, до плеч, прямых черных волосах виднелись серо-белые прядки, прямая линия чуть надменных губ, голубые глаза. Она была стройна и одета в закрытое густо-розовое платье со стоячим воротничком в стиле XIX века. И вот она воскликнула, нет, она закричала по-французски: «Алекс! Наконец-то, вот и ты! Aleks, te voila enfin!»
И конечно, совершенно напрасно Алекс в день своего тридцатилетия, сидя у себя в ателье, пыталась понять, как, в какой момент можно было прервать или повернуть в другую сторону ход вещей; глядя назад, она воспринимала череду событий как неизбежную, и это могло свидетельствовать о скудости фантазии или же о необходимом для выживания прагматизме.
Две сотни пар глаз хотели вкусить радость встречи сводных сестер; экзотический наряд не мог ничего скрыть: Александра походила на своего отца, на их общего отца, настолько разительно, как будто природа решила восполнить его полное отсутствие в ее жизни, разместив его в женском теле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Перед нею было лицо ее отца.
5. Coup de foudre
В половине четвертого пополудни свет потоком падал через широкие окна ателье на разбросанные повсюду вещи, слова и времена, и они, озаренные одинаковым светом, становились неотличимы; будущее, которое рисовало воображение, где-нибудь в Париже; порезы на пальцах; мелкие, побледневшие воспоминания о сперме Сильвио или Рауля на простыне; и уже следующий взгляд, следующая мысль заставляли тебя распадаться на какие-то составные части, которые казались еще более абсурдными, которые выстраивались в такой же ровный равнодушный ряд, как разноцветные, узорчатые стеклянные бусины венецианского колье, которое Алекс часто перебирала, словно четки, – звуковые волны первого крика еще не зачатого новорожденного, симметричное расположение молекул тошнотворного запаха гари в момент, когда внезапно прервалось детство Дорис Хайнрих, мгновение несколько лет назад, когда ты случайно хватаешься руками за овечий череп и попадаешь пальцами в пустые глазницы, поднимаясь от моря по угрожающе раскисшим, крутым травянистым склонам к невидимой пока деревенской дороге близ Гленн-Чолм-Силл у северо-западного побережья Ирландии, – беззвучный бунт света против жадной до власти хронологии, думала Алекс; надо бы разбить вдребезги все часы, на вокзалах, на кухнях и в аэропортах, стереть растущее нагромождение дат рождений и смертей, которые все копятся и копятся, – стереть из записных книжек, из человеческой памяти, из собственной никчемно умной головушки.
Здесь неистребимо царил влажный воздух, запах переспелых бананов, здесь были бесчисленные окурки (Алекс до сих пор курила ультралегкие сигареты Сильвио, которые сам он сменил на более крепкие), грязные кофейные чашки, черствый хлеб, кисти, тушь, акриловые краски, картон, шариковые ручки, карандаши, бумага в клетку, какие-то квитанции, проволочная сетка, шипучие таблетки от гриппа, несколько немецких и чешских книг, посвященных истории Праги, гетто в Лодзи, Второй мировой войне, пластической хирургии, патологоанатомии и концлагерю в Освенциме; все это в основном были книги, которые Алекс не могла читать (как и вообще не могла читать мир, выявив у себя спорадически возникающую алексию, под которой понималась неспособность читать написанное либо понимать прочитанное, несмотря на зрительную полноценность).
Алекс вот уже шесть часов сидела в своем ателье, в бывшей секретарской комнате перед кабинетом директора давно прекратившей свое существование американской фабрики по изготовлению телефонов, и пыталась завершить одну из начатых картин. Вопреки собственной несокрушимо твердой убежденности, созревшей под воздействием ежедневного наблюдения за своими родителями, – болезненной матерью и речистым, властным отцом, с детства считавшим, что она, единственная дочь, должна быть всецело подчинена ему, – итак, вопреки убежденности, что женщины, из-за того что тело у них всегда на первом месте, не способны ни к каким серьезным интеллектуальным или художественным достижениям, она на школьных каникулах каждый раз то посещала кружок по сборке радиоприемников для опытных радиолюбителей, то производила в подвале химические опыты, с тихой завистью презирая своих миловидных одноклассниц, которые занимались совсем в других кружках и плели там сов в технике макраме, играли в мяч, в настольные игры, а в перерывах, достав карманные зеркальца, разглядывали свои соблазнительно накрашенные губы.
«Ты у нас совсем другая, – говорил отец, – у тебя мужской ум, заключенный в тело медленно формирующейся женщины», – и он вручил ей книгу, которая, насколько она поняла, рассказывала о том, как стать сверхчеловеком. Приходя из школы домой, она ложилась на пол, на коричневый палас, где рядышком лежали пять раскрытых книг: «Сон в летнюю ночь», «История физики», «Критика чистого разума», биография Пикассо, а посередине, прикрытый другими книгами, лежал гимназический роман про некую Ульрику.
«Какашки у маленького ребенка приятно пахнут, пока его кормят грудью», говорила примерно в то же самое время Дорис Хайнрих, в прошлом работница сферы обслуживания, находясь в палате психиатрической клиники Кенигсфельден в Ааргау, и при этом улыбалась какому-то исхудавшему мужчине, который, наложив полные штаны, спал с открытым ртом перед пустым экраном телевизора, в котором отражался только он сам. Его почти полностью лысый череп был покрыт струпьями неизвестного происхождения. Дорис Хайнрих, безучастно натягивая на колени по-больничному чистый подол казенного халата, сидела, привязанная к креслу, и равномерно вращала большими пальцами растопыренных рук. Здесь никто не носил собственную одежду.
Чешские книги прислала ей Александра Поспишил, ее сводная сестра и тезка, они служили робким напоминанием ее матери Ханы об их общем отце, которого Александра навестила только в 1976 году, уже будучи взрослой, во время так называемой ознакомительной поездки на Запад. Сама Алекс впервые узнала о существовании Александры только благодаря невероятному стечению обстоятельств в Мюнхенском центре современных технологий выживания, в ранний утренний час 1 января 1994 года.
«Кто это?» – спросила Ульрика.
«Мой отец», – ответила Алекс, начиная истерически хохотать.
Меня зовут Александра, сказала женщина по-французски, je m'appelle Alexandra, и Алекс молниеносно заняла оборону: залпами слов, которые казались давно забытыми, с помощью которых ставят на место постороннего человека, она защищала себя от обличающего отцовского взгляда, виной которому была эта особа. Женщине, которая стояла перед нею, было лет сорок, в длинных, до плеч, прямых черных волосах виднелись серо-белые прядки, прямая линия чуть надменных губ, голубые глаза. Она была стройна и одета в закрытое густо-розовое платье со стоячим воротничком в стиле XIX века. И вот она воскликнула, нет, она закричала по-французски: «Алекс! Наконец-то, вот и ты! Aleks, te voila enfin!»
И конечно, совершенно напрасно Алекс в день своего тридцатилетия, сидя у себя в ателье, пыталась понять, как, в какой момент можно было прервать или повернуть в другую сторону ход вещей; глядя назад, она воспринимала череду событий как неизбежную, и это могло свидетельствовать о скудости фантазии или же о необходимом для выживания прагматизме.
Две сотни пар глаз хотели вкусить радость встречи сводных сестер; экзотический наряд не мог ничего скрыть: Александра походила на своего отца, на их общего отца, настолько разительно, как будто природа решила восполнить его полное отсутствие в ее жизни, разместив его в женском теле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28